Пробужденный

Пробужденный

Свет красных фонарей еле освещал темные каменные улицы. Тяжелые капли мелкого дождя надоедливо разбрызгивались по влажной и скользкой брусчатке. На улице никого не было. И не странно – уж третий час ночи.

Вилем смотрел в открытое окно. Ветер колыхал тяжелые гобеленовые шторы серого цвета, а пламя свечей делало всю комнатку желтой. Даже с улицы, когда глянешь, можно подумать, что внутри все выкрашено в желтый цвет.

Осенний ветер освежал сонного Вилема. Тот стоял и курил. Дым Вилему казался ароматным, словно розовая вода для благородной девицы; окутывал с ног до головы, и быстро улетал в окно, оставляя по себе лишь шлейф табачного духа. Октябрьский прохладный воздух стремительным потоком влетал в комнату, выгоняя оттуда тепло, и пытался загасить слабенький огонек свечи, которая и так уже почти догорела – еле брезжилась, принуждая тени на темных стенах дрожать, словно сухие листья на деревьях перед отходом к зимнему сну.

Вилем никак не мог успокоить дыхание. Сердце выскакивало из груди, даже в висках стреляло – словно кто-то маленькими молоточками отбивает ритмичную мелодию. Ему вновь приснился кошмар. Один и тот же… Уже три года подряд. Хорошо, что хоть снится не каждую ночь.

Он еще долго так стоял у окна, даже после того, как докурил. Внезапно что-то тяжелое опустилось ему на плечи, и неимоверно захотелось спать. Может, это была просто усталость?

Как только Вилем собрался закрыть окно и пойти спать, то услышал в конце улицы какие-то звуки. Он прислушался: там кто-то бежал. Ноги мелко семенили по мокрой каменной дороге ночного города. Вскоре он увидел бегущего человека; тот, запыхавшись, оглядывался назад, словно его преследуют. Несколько раз он падал, спотыкаясь и скользя по мокрым камням.

Вилем быстро потушил свечку и вновь выглянул из окна, прикрывшись серой шторой. Только бегун исчез за поворотом, следом за ним – появилось что-то непонятное. Когда оно приблизилось, Вилем заметил черный силуэт. Когда существо проходило мимо окон, Вилем похолодел от ужаса. У него подкосились ноги, и он присел.

Что-то неизвестное, в черном плаще… Оно словно плыло над землей, полами своего одеяния не касаясь дороги. Вилем перебрался к стене и оперся об нее спиной. Он слышал, как билось его сердце, которое только недавно успокоилось. В ушах стучало так громко, что даже не было слышно ничего вокруг, кроме этого внутреннего грохота.

Вилем снова вспотел, стало тяжело дышать. Только это уже был не сон, а реальность. А может он еще не проснулся? Ущипнул себя за руку. Больно. Не сон.

Не было бы Вилему так страшно, если бы не похожая сущность из его частых снов. Сердце колотится еще сильнее!

– Что это вообще такое?? – сам себе проговорил Вилем и испугался еще сильнее. Собственный голос показался ему совсем чужим.

Вилем быстро поднялся, зажег все свои шесть канделябров – каждый на шесть свечей – и достал из ночного столика револьвер. Потом быстро закрыл окно, прикрыл занавески. Сел в уголок, подальше от дверей и окна, крепко держа в руке оружие.

Стук в дверь. Вилем вскочил на ноги. Он понял, что все-таки уснул. Потому что за окном было уже светило солнце. Стук продолжался.

– Кто там? – спросил.

– Пан Вилем, уже десятый час, а вы все еще в комнате. Даже не спустились на завтрак. С вами все в порядке?

Это была пани Заклецкая, владелица дома, в котором Вилем снимал комнату.

– Все в порядке, вроде… – неуверенно пробормотал Вилем, – Благодарю.

– Там еще немного еды осталось. Спускайтесь. Только поторопитесь, пока не съели.

– Да, спасибо. Через полчаса буду.

Заклецкая зашагала по скрипучему полу, шаркая легкими кожаными туфлями. Это была типичная для своего возраста и социального положения, дама, семидесяти лет от роду, необъятная. И вроде бы добрая.

Вилем так и стоял в углу, осмысливая то, что же произошло ночью. Хорошо, что хоть от испуга не выстрелил, когда в дверь постучались. А мог ведь! Свечи уже все догорели, а воск залил все вокруг канделябров.

Положил револьвер на место. Подошел к окошку и открыл занавески. Яркое солнце сразу залило комнату. Красные крыши с удовольствием купались в его лучах. Дождя ночью словно и не было. Едва влажные камни на тротуарах и дороге намекали, что дождь был, но давно.

Однако, тревога минувшей ночи все не отпускала Вилема, хотя ему и полегчало. Открыл окно. Воздух был прохладным, не смотря на теплое солнце. Хотя теплее, нежели ночью. Сейчас ему мерзнуть не хотелось, потому мгновенье спустя – закрыл окно.

Смотрел на дорогу, где около пяти часов назад была погоня. Вилем даже вздрогнул…

«Может-таки, привиделось, – подумал он, – Все же кошмар приснился. Тем более что спросонку крепкую сигарету закурил…»

Через полчаса спустился вниз. В кресле сидел пан Заклецкий. Муж хозяйки дома. Она была хозяйкой, не он, потому как в семье у них царил матриархат. Пан Заклецкий скинул на свою жену все, зная, что она прекрасно со всем справится. Соседи говорили, что знают их уже лет сорок – а тот как был тюфяком, так им и остался.

– С добрым утром, пан Вилем! Как спалось? – поздоровался старик, и сразу же продолжил, даже не дождавшись ответа, – Вот вы слышали совсем свежие новости?

– Как вы думаете, слышал ли какие-либо новости, раз я только из спальни вышел?

– Точно, – кивнул старик, подтвердив проницательность Вилема, – Очевидно, что не слышали. Так вот! Недалеко от нашего дома, в двух кварталах за тем углом – в подворотне убили сына владельца ресторана, что на Соукеницкой улице.

Вилема передернуло, и по спине побежали мурашки:

– Какие приятные новости. Даже еще во сне лежал, и мечтал, чего бы хорошего с утра услышать. И вот те: как на заказ.

Пан Заклецкий насмешливо посмотрел на Вилема и с ноткой иронии в голосе проговорил:

– Смотри ка, молодежь какая пошла! Такие впечатлительные, что даже страшно!

Помахал головой и, улыбаясь, продолжил читать утреннюю газету. На кухне пахло тушеными овощами и кофе. Вилем быстро позавтракал и пошел на улицу, чтобы старик снова не начал свои пересуды.

Приятная прохлада стелилась улицами города, а солнце холодно освещало этот огромный мир. Вилем огляделся. Словно впервые увидел город и все ему здесь не знакомо…

Подумал: «Вот когда смотришь на улицу из окна, то она совсем не такая, когда смотришь на нее вблизи. Как-будто совсем другая улица… Да и вообще, вблизи все кажется иным; может потому, что так лучше видны мелочи?.. Вроде ничего необычного, но жизнь показывает, что чудес в мире и вправду полно! Чуть ли не на каждом шагу».

Направился к себе в мастерскую. Проходил как раз мимо того самого ресторана, что на Соукеницкой.

«Никогда здесь не был, – подумалось ему – Нужно будет зайти, поглядеть, что там у них. Обед, наверное, стоит половину моего недельного заработка. Но сходить нужно. Хоть как-то разнообразить свой быт. Хотя, разве разнообразие заключается в еде?».

Дорога от дома к мастерской занимала около получаса. Еще немного и Вилем был на месте. Открыл дверь, прежде сняв с нее массивный навесной замок. Вошел в помещение, открыл шторы, и солнечный свет залил собою все стойки с обувью. Да, Вилем был мастером обуви. Сапожником. Одним из наилучших во всей округе. Даже богачи из разных уголков этого большого города и пригорода приезжали к нему; либо за новыми сапогами, либо подправить свои уже немного сношенные.

Вилем уселся за работу: за неделю нужно сделать более десятка заказов. Это без учета мелких ремонтов, что будут приходить в течение недели.

Первым клиентом на сегодня был трубочист Мартин. Худосочный и высокий человек, он всегда говорил быстро и непонятно. Но каким-то чудом Вилему удавалось того понимать.

– Пан Вилем, с добрым вас днем.

– С добрым. Что у вас?

– Каблук нужно сделать. Оторвался, не полностью, но вот-вот отвалится, – затараторил тот быстро, – Потому что вот три дня назад мать свою похоронил. Похоронил. Когда шел в бюро с документами – споткнулся о каменный бордюр, и оторвал этот чертов каблук. Да вот ходил, ходил, а он – вот. Представляете себе? Похоронил. Три дня тому, двадцать первое октября!.. Жаль, очень жаль.

– Жаль, – еле проговорил Вилем. Кого и было жаль, так это самого Мартина. Так уж несчастно он выглядел, что хотелось просто обнять и пожалеть.

– Пан Вилем, когда вы сделаете, а? А то мне как можно быстрее нужно. Когда?

– Ну, здесь работы на час, может полтора. Думаю, можете прийти после четырех. Потому что у меня сейчас пару крупных заказов, люди еще с прошлой недели ждут.

– Хорошо-хорошо, пан Вилем! – и начал снимать обувь. Поставил на пол и пошел себе. Босиком! Ноги были слегка обмотаны какой-то ветошью.

– Пан Мартин, – Вилем даже вскочил, – Пан Мартин!

– Что? – удивился тот, словно впервые увидел Вилема.

– Вы что – так босиком и пойдете? Как это?

– А что – у меня есть выбор?

– Есть, конечно! У меня имеется пара туфлей от человека, который, к сожалению умер. Приходите после четырех, потом вернете. Размер такой же, как у вас.

– Можно конечно, – улыбнулся тот, – Буду признателен.

– Если хотите, можете купить их. Деньги отдадите понемногу, как будет удобно. Много с вас не возьму, без прибыли для себя – исключительно за материал, на который потратился.

– Нет, благодарю, пан Вилем… Не могу себе позволить.

– Совсем не дорого. Всего сто крон.

– Недорого. Но нет. Может, не доживу, и останется у меня перед вами долг. Нет. Не хочу после себя оставлять ничего лишнего в этом мире.

– Да что вы такое говорите.

– Благодарю, вы очень добры, но я откажусь. Лишь поношу их до вечера и верну, забрав свои.

– Хорошо, – согласился Вилем, – Не хочу быть навязчивым.

Странный человек. Люди поговаривают, что когда тот был на войне, то попал в плен, где долго пробыл, почти десять лет. Может потому он был таким горемычным и испуганным.

«Что же, не в моем праве осуждать людей. У каждого свое прошлое. Оно-то и создало наше сегодня. Я ведь тоже – не эталон!»

Вилем продолжал работу, да так увлеченно, что не заметил, как быстро пролетело время. Без пятнадцати четыре. Взялся за обувь Мартина. Мастерски справился меньше, чем за полчаса. Готово!

Поставил на низенький табурет у входа и пошел себе дальше работать. Было уже семь часов, а Мартин так и не пришел. Неужели забыл? Он такой, что может. Или работы много было? Потому что не все успели почистить печные трубы от сажи. Сейчас осень – а значит нужно сделать все быстрее, ведь зима на носу.

Пришел домой, когда было темно. Красные фонари уже зажглись, потому можно идти домой спокойно, не спотыкаясь.

Каждый раз, когда приходило время засыпать, Вилем не мог делать это спокойно. В том смысле, что он осознавал: это будет всего лишь сон, тот самый сон. Но ему не нравилось состояние, с которым он просыпался после него. А управлять сновидениями он еще не научился. Воспоминания, с которыми связан сон – вызывают в сердце тоску и боль. Но то, что было до того – согревает душу. Как научиться отпускать то, что уже никогда не вернуть? Этому Вилем тоже еще не научился.

Сегодня решил зажечь только один канделябр. Перед тем, как пойти в спальню – выпил граммов сто вишневой настойки, которую взял у пани Заклецкой. Надеялся, что кошмаров сегодня не будет. Их и не было. Но как можно назвать то, что ему приснилось?

Это был Мартин, трубочист. Словно они сидели на крыше из красной черепицы. Мартин подавал ему ведра с сажей. А Вилем выставлял их на парапет.

Через несколько минут из трубы вылезает Мартин, совсем чистый в черном костюме, белой рубашке и в новеньких черных башмаках. А на среднем пальце левой руки – колечко. Вилем не видел, что за кольцо, но он почему-то точно знал, что оно медное с серебряным напылением.

– Почему вы такой чистый? – спросил Вилем, – Вы же ведь в трубе сажу убирали. Я вон не влезал туда, а какой грязный.

– Пан Вилем, да разве так важно, что я делаю? Куда важнее – какая душа, верно ведь?

– Конечно, верно! А башмаки такие красивые вы откуда взяли?

Мартин улыбнулся, словно счастливый ребенок:

– Это мне мама подарила. Еще вчера.

Потом подошел к краю крыши.

– Что вы делаете? – испуганно прокричал Вилем.

– Смотри! Я умею летать! – и прыгнул с крыши. Вилем дернулся, чтобы схватить Мартина, но следом полетел за ним.

Сон прервался и Вилем подскочил в холодном поту.

Восемь часов утра. Заспался.

Решил, что в мастерскую пойдет лишь на двенадцать.

Спустился вниз. Там неизменно – в кресле сидел пан Заклецкий и читал утренний выпуск новостей в газете «Tempus». Тот глянул на Вилема с легкой насмешкой, с которой глядел на него вчера.

– Что только творится в нашем городе! – словно самому себе довольно громко проговорил Заклецкий. Вилем нарочно проигнорировал фразу и молча сел завтракать.

Пан Заклецкий украдкой поглядывал на Вилема.

– Что, вовсе не интересно? – спросил он, сдавшись, – Неужели вам все равно, что происходит у нас в городе, в стране? Что ежедневно творится вокруг?

– Представьте себе – совсем, – резко ответил Вилем, – Я не могу на это повлиять, а потому – какой смысл обращать на все это внимания? Я и так всякого дерьма наслушаюсь за целый день. А вы мне еще тут пытаетесь что-то навязать.

– Хм, – буркнул старый еврей, – поколение впечатлительных сопляков и слюнтяев. Чтоб вас всех!

– Хорошо, что не поколение таких бравых смельчаков да вояк, как вы!

– Да и не говорю, что я бравый вояка.

– Конечно, не говорите. Потому что ваша привычка с самого утра потреблять дозу утренних гадостей под названием новости и навязывать их другим людям никак не показывает, что вы не слюнтяй. А то, что мне гадко слушать неприятные факты вовсе не означает, что я слишком впечатлительный. Понятно?

Заклецкий закашлялся так громко, что даже стекла задрожали.

– Старая, воды принеси! – крикнул он, злостно поглядывая на Вилема. Спустя мгновенье она принесла ему стакан воды. Выпил и начал забивать табаком трубку красного дерева.

Вилем даже не доел, и вышел на улицу. Не хотелось более слушать их пересуды соседей, короля, да и других вещей, которые на самом деле не касались никого. Никого, кроме самих субъектов пересудов.

«Да, пойду в мастерскую прямо сейчас. Не хочу сидеть более с этими стариками».

Вилем понял, что дал слабину, позволив себе сорваться на человека: даже самому стало противно. Тот старик – ну такой уж есть; а Вилем – другой. Пора уж привыкнуть, что люди не такие, как он… Ни в коем случае нельзя оправдывать или осуждать людей, ведь каждому свое!..

Сегодня Вилем решил пройтись на работу другой дорогой. Более длинной. Пошел через площадь. Там была главная улица города. По ней ездило много повозок, всадников. Вилем сел на лавочке возле площади и смотрел на это движение. Медленно ползла конка, набитая людьми. Кого там только не было! А ведь у каждого своя жизнь, своя судьба, свои мысли.

Интересно: о чем думает та бабушка в смешном чепчике, которая тащит корзину едва ли не таких же размеров, как она сама? А кто этот моложавый толстяк, который растерянно смотрит на проходящих мимо молодых барышень из Школы молодых девиц?

«Интересно, за мною так тоже кто-то наблюдает, или наблюдал когда-то? Не один ведь я люблю поглазеть на людей».

Бегут, копошатся, куда-то постоянно спешат. А жизнь разве для того, чтобы спешить? Смысл ее по сей день остается загадкой, но если уж она нам дана, то почему бы не начать получать от нее удовольствие. Почему не научиться ценить каждый день. Но нет. Ценить то, что имеем так и не научились. Вилем не считал себя просветленным или высокодуховным человеком, но научился жить с радостью, с ее ощущением каждый день. Делать то, что любишь. Он, конечно, понимал, что с позиции современного общества – это все похоже на несерьезность, юношество. Но что поделать? Если иначе ощущать счастье от жизни у него не получается, то чего он должен себя мучить, доказывая кому-то что-то? Ведь живет он для себя, в первую очередь, а не для кого-либо другого. Или же ему только кажется, что он научился любить жизнь по настоящему?

Просидел так более двух часов, и когда надоело – поднялся и побрел к себе в мастерскую. А там уже стояла очередь из нескольких человек.

– Мы уж думали расходиться, – сказал первый в очереди человек, – А то вас все нет да нет.

– Я, честно говоря, думал прийти вообще на двенадцать. Но вижу, хорошо, что решил прибыть раньше.

– Да, не отказывайте нам в своем мастерстве. Потому как я даже не знаю, куда пошел бы. Наверное, я штурмовал бы вашу мастерскую до вашего прихода.

Открыл мастерскую, принял все заказы и закрылся внутри. Уселся. Тишина вокруг. Безопасная гавань. Где-то за стенами этого убежища шумит город, гомонят люди, работают ремесленники и строители. Но здесь – в мастерской – уютно и спокойно. При всей любви к миру, к людям, Вилем ощущал, насколько ему необходимо оставаться один на один с самим собой. Искренне верил, что только будучи уединенным можно сохранять здравомыслие и ясность ума. Ведь вряд ли, к примеру, Диоген или Шопенгауэр пришли бы к своим гениальным мыслям, будучи в толпе?.. Однако же, чтобы понять людей хоть немного, нужно проводить время и с ними. Это то же самое, что хотеть научиться плавать, но совсем не приближаться к водоемам.

Сидел так некоторое время, ничего не делая. Потом встал и пошел в заднюю комнатку. Там он любил рисовать. Никто не знал о таком его таланте. Да он и сам его открыл для себя совсем недавно, может года полтора назад.

Взяв в руки кисточку, он начал писать. Все, что накипело у него в душе – он расплескал по большому полотну масляными красками. Картина была незаконченной, он писал ее уже четвертый месяц, но еще немного и картина будет готова.

Закончив большой кусок работы, и словно обессилев, он сел прямо на пол перед картиной, закрыл глаза и так сидел несколько минут, размышляя о разных глубинных вещах, пытаясь понять, что же он чувствует теперь, спустя три года. Душа все же болит, хоть и не так сильно. Однако смириться пока не получается, потому равновесия и спокойствия там еще нет. Нужно учиться и учиться, чтобы равновесие не зависело от внешнего влияниями мира, какой бы важной части его ты не лишился. Принимать события такими, какими они есть. Тем более, если ты не можешь на них повлиять, то какой смысл беспокоиться? С другой же стороны, мы принужденно должны подавлять свои эмоции: то, что дано человеку для полного восприятия жизни. Потому Вилем и запутался. Он не знал окончательного ответа.

Стук дверь вырвал его в реальность.

– Откройте, пан Вилем! – прокричал мальчишка, который продавал газеты на соседнем перекрестке, – я знаю, что вы внутри. Откройте, пожалуйста, есть дело! – стучал в дверь, – Быстрее, дело важное.

Вилем поднялся и пошел к двери.

– Что случилось?

– Полиция идет к вам.

– Ко мне? – у Вилема от удивления полезли на лоб глаза, – Ко мне полиция? Ты ничего не путаешь?

– Да нет, пан Вилем. Просто вчера пан Беран упал с крыши, а полиция…

– Какой Беран, – перебил его Вилем, – Кто это такой?

– Ну как кто? Мартин Беран, наш трубочист!

– Мартин? – сердце Вилема словно упало к самим ногам, – Мартин?

– Да, Мартин, – продолжил курносый мальчуган с черными кудрявыми волосами, – Вчера. Где-то после часу дня. С четырехэтажного дома, с крыши. Где-то не удержался. У него еще мать умерла несколько дней назад.

– Это ясно. А при чем здесь полиция?

– Так к вам идет.

– А зачем?

– Обувь у него была с вашим значком. Еще и дорогая – трубочист себе не мог такое позволить. Вон, идут! Я лучше побегу, чтобы еще и меня в чем не заподозрили.

И мальчуган быстро исчез, смешался с людьми. Вилем так и стоял на пороге, глядя тому вслед.

– Добрый день! – поздоровался полицейский, – Вы – пан Вилем Сикора?

– Верно.

– Я глава полицейского отделения – Кайзер Гутенберг. Мы с моим помощником, – он указал на своего спутника, юношу чуть старше двадцати, – Франтишек Шипка, имеем к вам несколько вопросов.

– Спрашивайте, если имеете, – не очень приветливо ответил Вилем, хотя сам не понимал своей неприветливости. Может потому, что в обществе сложилось такое мнение о полиции? Ведь лично Вилему полиция никогда ничего плохого не сделала.

– Так может, пройдем вовнутрь? – нахмурился, придав своему суровости, Кайзер и было направился к дверям. Но у Вилема не было желания пускать кого-либо в свою мастерскую

– Нет, – отказал он и закрыл дверь, – Поговорим на улице. Поглядите, какая нынче погодка чудесная. Здесь вот можно присесть и пообщаться. Слушаю вас внимательно.

Вилем присел на лавку возле мастерской. Полицейские присели рядом. Кайзер достал из внутреннего кармана накидки блокнот и карандаш.

– Что же. Вы знаете такую личность, как Мартин Беран?

– Да, конечно. Это мой знакомый трубочист.

– Насколько знакомый?

– То есть насколько близко? Очень редко общаемся. Никогда просто так не болтаем, а исключительно по делу: то я ему обувь ремонтирую, то он раз в год чистит в моей мастерской трубы от сажи.

– Хорошо… А вы знаете, что он вчера скончался?

– Да, уже знаю. Сказали.

– Кто?

– Малец какой-то.

– Вы его знаете?

– Впервые в жизни видел, – соврал Вилем.

– То есть, как? Просто пришел и сказал?

– Ну да. Говорил, что просили передать. А кто именно – так и не сказал.

«Боже, зачем я вру на ровном месте? Можно ведь было этого просто не говорить»

– Ладно. Когда вы последний раз видели пана Берана?

– Вчера.

– Вчера, – повторил полицейский, – В котором часу?

– Приблизительно в одиннадцать утра. Он мне принес свои башмаки, чтобы я отремонтировал. Должен был прийти после четырех, но – так и не пришел.

– А почему он был обут в дорогую обувь, на внутренних стенках которой был ваш значок?

– Потому что я ему дал ее.

– Почему?

– Потому что у него не было другой обуви. Он собирался уходить босиком.

– То есть вы всегда даете босоногим клиентам обувь других клиентов?

– Нет, это было впервые.

– Вы же понимаете, что обувь мы вам не вернем?

– Конечно. Только не совсем понимаю, зачем она вам.

– А что вы собираетесь сказать хозяину тех дорогих башмаков?

– Ничего.

– Как это?

– А так это. Его тоже уже нет.

– Умер? – удивился Кайзер.

– Да, убили несколько дней назад.

– А кто это был? Скажете?

– Сын владельца ресторана на Соукеницкой улице.

– Того француза? Как его? Перрье?

– Да, француза.

Полицейский сидел удивленный.

– А вы могли бы показать башмаки покойного трубочиста?

– Могу, – смешок вырвался из уст Вилема, – Если вам это чем-то поможет.

Вынес истоптанную пару серых туфлей:

– Вот. Я их отремонтировал. Но ясное дело, что себе их никто не купит. Потому их тоже можете забрать их себе. Возможно, это чем-то будет полезно.

– Хм… Нет, благодарю. Мне было достаточно взглянуть. Что же, пан Сикора. Благодарю, что выделили для нас ваше время. Простите, если обидели вас чем-то или доставили вам неудобства нашим визитом. Нужно проверить все.

– Работа у вас такая.

Только полицейские развернулись, чтобы уйти, Вилем заговорил:

– Знаете, пан Гутенберг. Мне сегодня ночью привиделся странный сон.

Кайзер удивленно оглянулся на Вилема.

– Сон?

– Да, словно Мартин Беран сказал мне, что умеет летать и прыгнул с крыши. Сегодня я таки получил известие, что он упал оттуда. Я к чему это говорю. Несколько дней назад снились мне вы. Хоть я вас до этого никогда не видел. В общем, будьте осторожны с лошадями.

Кайзер словно застыл на месте. Потом кивнул:

– Да, благодарю. Еще раз прошу прощения, – и ушел.

Сегодня у Вилема не было охоты работать, хоть ему и нравилось шить обувь. Он посмотрел в кошелек. Там был заработок за всю прошлую неделю – сто двенадцать крон.

«Так, значит, пятнадцать на жилье, двадцать на еду, еще двадцать в сундук. Остается пятьдесят семь. Пойду-таки в ресторан на Соукенницкой!»

Вилем начистил до блеска недавно сшитые для себя же башмаки и двинулся в ресторан. Официант поприветствовал его широкой улыбкой. Улыбался он постоянно, причем даже глазами: самая искренняя улыбка. Ее сложно не заметить, не отличить от других, натянутых улыбок. У Вилема потеплело на душе. Заказал кофе с молоком и сливовый пирог.

Сидел с теплом на душе, как миг спустя почуял, что повеяло холодом. Он обернулся: это был месье Перрье, владелец ресторана. У него был усталый вид и красные глаза.

Он что-то говорил повару, а тот кивал головою.

Последние несколько лет Вилем не мог себе кое-что объяснить: он начал чувствовать людей. Не то, чтобы видеть их насквозь, но настроение, душевное состояние угадывается моментально. Как в случае с Перрье: он даже не глядя почуял его душевные муки, тоску по сыну, печаль, растерянность. Вилем был уверен, что это было в своем роде прозрение, случившееся после его происшествия.

Счет обошелся в двадцать шесть крон. Не так уж и много, как думалось Вилему.

Вышел из ресторана и пошел вновь в мастерскую. Так уж не хотелось идти домой. Вилем иногда подумывал переехать в мастерскую. Можно было бы выделись себе уголок во второй комнате, в которой он писал картины. Помещение было довольно просторным, поставить кровать в угол, отделить его шкафом и занавеской. Возле окна поставить письменный стол.

«Точно, – загорелось у Вилема в голове, – на следующей неделе обязательно перееду сюда».

– Да следующей недели может не настать! – сказал кто-то, и громко засмеялся.

Вилем испугался и чуть не выкрикнул: «Кто это сказал?»

Он начал озираться. Оказалось, двое мужчин беседовали и один из них сказал эту фразу.

«Надо же, в своих мыслях так отделиться от внешнего мира, чтобы не видеть ничего вокруг себя. Прямо как Сократ! Он мог стоять часами и о чем-то размышлять. Может это и полезно, уметь уходить в свой внутренний мир. Может таким способом к какой-то истине и приду? Я, конечно, замахнулся, равняя себя с Сократом, потому как глубина моей мысли определенно не дотягивает, однако привычка эта весьма неплоха».

Пришел в мастерскую, закрылся и пошел в дальнюю комнату. Там начал примерять и представлять себе, как там все организуется.

А в голове продолжала брезжиться услышанная фраза:

– Да следующей недели может не настать!

Надоедливо звенело в ушах это предложение, словно пророчество.

«Хм, а это же ведь правда… Может и не настать. Для многих даже завтра уже не настанет. Это грустно, но такова жизнь. А мы постоянно чего-то ждем, надеемся, что все поменяется, станет лучше. Но что мы делаем для этого? Как всегда: ничего. Так чего я жду? Если я чувствую, что здесь мне будет лучше, то перееду прямо сегодня».

Вилем вышел из мастерской и вихрем помчался домой. Быстро добравшись, он начал складывать свои скромные пожитки в сундук, в котором хранил деньги. Насобирал уже больше тысячи крон. Хоть сундук был весьма увесистый, ему все же удалось самостоятельно стащить ее вниз со второго этажа.

Спустившись, он позвал пани Заклецкую, хоть там сидел и сам Заклецкий. Потому как все вопросы решала она.

– Уважаемая пани Заклецкая. Сегодня я съезжаю с комнаты.

– Почему? – она очень удивилась, – Разве вам плохо живется у нас? Больше года вы прожили, я же вас не обижала. Да и старик мой тоже. Он побрюзжит и все. Да и то, не со зла, а от старости. Вы же знаете, какие мы старики вредные бываем.

Она еще что-то долго болтала без умолку, словно оправдываясь. Вилем тактично ее остановил:

– Благодарю вас, пани Заклецкая, за ваш уют, за теплое гостеприимство. Дело вовсе не в вас. Мне очень нравится жить в этом доме, но мне хочется чего-то другого. Нового что ли. Вот, деньги за эту неделю.

Вилем сам не дотянул бы сундук до мастерской. Потому пошел на стоянку, где толпились извозчики, подкарауливали деревенских простаков, которые не знают города. Их можно было возить вокруг целый час, а потом высадить в нужном месте, которое на самом деле находилось чуть ли не за углом. И конечно содрать с три шкуры.

За десять крон Вилем доехал до мастерской со своим имуществом.

Нужно было еще кровать найти. Она тоже не дешевая. Потому он решил заказать ее у мебельщика только на следующей неделе, когда заработает немного денег.

А пока сходил к одному из своих знакомых и взял у него на некоторое время перину. Как и думал ранее – положил ее в уголок. В помещении было прохладно, потому Вилем растопил печь. Буквально месяц тому назад, Мартин прочищал дымарь этой печи от сажи и готовил к зиме – кое-что починил, потому что строение было уже старым, и кирпичи в некоторых местах держались ненадежно.

Как Вилем уже говорил полицейскому – особо дружеских отношений между ними никогда не было. Но когда Мартина не стало, Вилем почувствовал, словно из сердца вырвали что-то важное. Может это была та духовная чистота и детская искренность, с неимоверно добрым сердцем. Таких людей еще поискать! Это редкость, ценность для человечества. Но, как правило, таких людей почти не ценят, норовят лишь вытереть о них ноги. Используют в своих целях, даже не благодарят за их услуги. Думают, коли удалось обвести человека вокруг пальца, то значит человек – дурачок. На самом деле, он просто не заслуживал тех людей, которым доверился, а они не оправдали его доверия. Нынче добрые люди почему-то считаются слабыми. А почему? Потому что общество так решило…

Да, бывает конечно всяко, и не стоит путать добрых людей с простофилями и тюфяками. Однако, доброта – это признак силы, а не слабости. Доброта, она как любовь – безусловна, а не направлена на конкретного человека.

Хоть Мартин был для Вилема чужим человеком, но в то же время – своим. Они оба это чувствовали. Они виделись крайне редко, но когда и виделись, то радостно приветствовали друг друга. Если кто спросил у них, что бы они могли сказать друг о друге, это были бы исключительно добрые отзывы.

В комнате стало тепло уже через час. Витал приятный аромат сосновых дров. Печь тихонько урчала, словно довольный кот, мелькая красным огнем из-за полуоткрытой заслонки.

Вилем лежал на перине и ощущал пустоту внутри, чего-то там не хватало. Он-то знал точно, чего именно. Но что прошло – уже не вернуть.

«Свыкнусь ли я когда-то с этой мыслью?»

Стук в дверь. Это оказался снова мальчишка-газетчик.

– А вас полиция не забрала? – удивился он.

– Почему они должны были меня забирать?

– Ну… Я думал, они шли за вами. С обвинениями какими-то.

– В таком случае, зачем ты пришел, если знал, что меня заберут?

– Так я и не знал, в том-то и дело! Боялся, что заберут ни за что – потому что полиция может, они там такие. Вот и пришел убедиться: прав я или нет. Вижу издали, что замка на дверях нет, значит, внутри кто-то есть. И думаю, дай ка проверю, кто именно.

Они стояли друг напротив друга.

– Еще что-то?

– Ну… нет, вроде.

– Тогда я пойду спать. Не подумай, что я злой или неприветливый. Просто действительно хочу спать.

Только Вилем вновь прилег, как услышал, что кони подъехали и остановились возле его мастерской.

– Нет, сегодня я не отдохну, – проговорил он себе, – Нужно снаружи замок вешать. А то переехал на свою голову, – пошутил сам с собою.

Открыл. Там стоял какой-то знатный господин лет пятидесяти, в белом костюме английского покрова. В руках он держал трость с золотым набалдашником. Сразу видно, что весьма зажиточный. Вилем глянул на карету, которой тот приехал: не королевская, но видно, что сделана со вкусом: дерево, стекло, позолота. Мужчина поднял шляпу:

– Пан Сикора?

– Да, я.

– Приветствую вас! Меня зовут Рудольф Бэррел. Я наслышан о вас.

– Интересно, – улыбнулся Вилем, – О чем же именно?

– Только самые хорошие отзывы. Я не слушаю басни простого народа, там ничего толкового не услышишь. Мои друзья и знакомые – люди другого сорта, потому прислушиваюсь только к ним. Не буду говорить лишнего, а то это уже похоже на простое хвастовство. У меня есть к вам довольно крупный заказ: я владею небольшим производством, и там работает около сотни людей. Мне нужно восемьдесят пар обуви с грубой подошвой и высотой до середины икр. Материал у меня есть. Подошвы с вас. Не бесплатно конечно; у меня нет материала для подошв. Сколько времени вам потребуется? Потому что мне нужно, чтобы работа была выполнена через три недели. Размеры обуви здесь, – и Бэррел протянул клочок бумаги, на котором было все написано.

– Сколько времени… если сам – больше месяца.

– Честно говоря, это не мое дело, сам вы будете делать, или с сотней помощников. Мне главное, чтобы вы успели вовремя. Вопрос таков: вы беретесь за работу?

– Да, конечно.

– Тогда мой помощник завтра привезет материал. До свидания!

– Всего доброго.

Мужчина надел шляпу и уехал на своем экипаже.

«Интересный человек, – подумал себе Вилем, – Сильная личность, сразу видно. Даже не хочет слушать всякие мелочи, ему главное – результат. Что же! Человек хочет результаты, так я дам их ему!»

Да и вообще, не так важен сам процесс и методы, которыми достигается определенная цель, как сам конечный результат. Вот, что на самом деле имеет значение. Однако, что странно! Люди настолько разные, что одни получают удовольствие от процесса достижения или поиска цели, а другие от самого результата. А некоторые – и то и другое! Вилем же понял, что он весьма переменчив, потому у него все зависит от настроения.

Нужно что-то думать. Кого бы себе в помощники взять? Чтобы тот резал кожу, и готовил все, а Вилем только шил? Работа шла бы действительно быстро.

Вилем сел за работу, которую должен сделать за эту неделю, чтобы ничего не висело. Сидел до позднего вечера: мастерил, вырезал, шил, отмерял. Почти половину сделал и пошел спать.

«Мальчишка-газетчик! – промелькнуло в голове у Вилема, – Его возьму помощником. Он, как мне показалось, малец толковый, может чему и научится. Может это станет его куском хлеба в будущем. Не раздавать же ему газеты всю жизнь».

С такими мыслями Вилем уснул. Этой ночью ему ничего не снилось. Спал – словно младенец.

Он понял, что все же нашел здесь умиротворение. Не смотря на то, что к нему кто-то постоянно стучится в дверь. Почему он не решился переехать сюда раньше? Может, его внутреннее не было готово к таким переменам? Может, ему нужно было выстрадать. Чтобы, наконец, получить долгожданный покой?

Потому как если нет страдания – невозможно оценить наслаждение от его отсутствия по-настоящему! Когда не с чем сравнивать, то трудно сделать какие-либо выводы. Или же страдание – это лишь глупая привычка, навязанная обществом, религией? Ведь суть практически каждой религии убедить человека в том, что страдание это норма жизни…

Есть и мнение, что должна быть высочайшая степень здравомыслия, чтобы без страданий получать удовольствие от бытия. Но чтобы к здравомыслию прийти, тоже нужно прежде пройти через страдания. Потому, часто то, что человек не хочет принимать, является одним из важнейших моментов становления нас, как разумной и здравомыслящей личности.

Та мастерская была для него в своем роде отдушиной от беспокойства. Только сейчас он понял, что спасение – вот оно! Приют для его израненной души. Каждый должен иметь такое место. Или же человека. Но не каждый понимает, где именно нужно искать. Да и не готовы они. Если уж удалось найти, то ни в коем случае не теряйте это место, а тем более – если это человек, держите рядом и сами держитесь. Делайте все, чтобы удержать… Главное, без насилия для обеих сторон.

Теперь Вилему хотелось рисовать. И он стал возле своего полотна и начал вдумчиво водить по нему кисточкой… Пустой была лишь середина рисунка. По краям было почти все зарисовано. Там были изображены пустыни с верблюдами внизу; наверху снег с бурыми медведями; справа море с кораблями; слева луга с вереском и лисицами. Кое-где были только штрихи или вовсе непонятные линии.

Что же должно быть в центре картины? Этого не знал даже сам Вилем. Никто не может сказать, о чем будет думать не то, чтобы через год, а даже завтра или через час…

Непонятные линии ложились на серое полотно и становились одним целым, одним организмом, системой. Каждый элемент превращался в неотъемлемую часть полной композиции. Хоть она была незавершенной – эта картина – от нее веяло целостностью. И когда последний мазок упадет на это полотно, что оживает красками, тогда станет ясно – это завершенная и идеальная форма личного мировоззрения мастера.

Сегодня Вилем проснулся рано, еще до восхода солнца. Потому рисовал при свечах. Перед каждым штрихом стоял несколько минут и обдумывал, а потом уверенно делал движение кистью.

Поработав так несколько часов, Вилем решил найти того мальчишку-газетчика. Поиски ничего не принесли, хотя он обошел все места, где он мог бы быть. Спрашивал, но никто не знал.

Когда вернулся, то возле мастерской стоял человек с кучей шкур.

– Вы ко мне?

– Если вы пан Сикора, то да.

– Это я.

– Я от мистера Бэррела. Вот, – показал на шкуры, – передал вам на обувь для своих работников. Говорил, что вы взялись за работу и готовы ее выполнить. Вот я и притянул материал.

– Было дело, – согласился Вилем и открыл дверь, – Заносите туда, в уголок.

Мужчина послушно поднял шкуры и понес их.

– Благодарю. Я надеюсь, вы не слишком долго меня ждали?

– Нет, чуть менее десяти минут. Да и то, сидел в экипаже. Так что все хорошо. Спасибо. Всего доброго!

– До свидания.

Человек поднял шляпу и пошел к своей повозке.

«Что же делать с такими объемами? Взял сдуру. Успею ли я все сам?»

– Приветствую, пан Вилем! – заглянул мальчишка в полуоткрытые двери.

– О! На ловца и зверь бежит! Я тебя сегодня искал.

– Да, мне сказали. Потому и решил заскочить, узнать – для чего.

– Есть к тебе вопрос.

– Какой?

– Ты сколько зарабатываешь в неделю? Продавая газеты? Прости уж за такой бестактный вопрос.

– Может крон двадцать. Когда как… Иногда больше, иногда меньше. А что?

– Ты хотел бы зарабатывать сорок?

– В неделю? – мальчик вытаращил глаза.

– Ну да.

– Ха! Конечно, хотел бы, – засмеялся тот, – Да кто же мне их будет платить?

– Я.

– Вы?

– Да. Если ты будешь помогать мне в производстве обуви, буду платить именно столько. А может и больше. Тоже – когда как. Но меньше точно не будет.

Мальчик стоял и смотрел на Вилема.

– Да я же ничего не умею.

– Можешь мне поверить, что сложно тебе не будет. Я покажу и объясню тебе то, что непонятно. Более того, много мозгов для этого дела не нужно.

Парнишку звали Петер. А он и не знал. Отца Вилема звали так же.

Оказалось, что Петер очень способный мальчуган, потому как все, что ему показывал Вилем, тот делал так, словно уже умел и до этого.

Вилем удивлялся:

«Вот какие бывают люди! Талант от природы. И что самое интересное, пока не попробуешь – не узнаешь. Так и получается, что каждый человек имеет свой особенный талант. Да просто не все знают, что у них к чему-то эта способность имеется. Может и у меня талант к чему-то имеется? Может я был бы прекрасным учителем? Хм, либо же гончаром или скульптором? А может вообще чиновником! – сам с себя посмеялся, и продолжил размышлять, – Да, мне вот нужно было учиться около года, чтобы более-менее делать обувь. А Петер уже видно, что через несколько месяцев не хуже меня шить будет. Стоит поглядеть вокруг! Сколько работников, которые делают разную работу. Конечно, они делают ее хорошо, имея достаточный опыт в ней. Это можно назвать ремеслом. Да вот жаль их; тех, кто просто работает, потому что это его работа. Большинство ведь и не знает, какой талант они имеют. Или же знают, да только что и делают, как закапывают его…».

Вилем смотрел на Петера и ясно видел, что из него вырастет прекрасная личность. Не мог точно сказать, какую стезю выберет, но точно знал, что будет достойным человеком.

Во время рабочего дня Петер что-то начинал рассказывать о своей жизни, делился. Вилем же терпеливо выслушивал, иногда поддакивал, комментировал. Вилем поначалу чувствовал к Петеру жалость, потому как это было дитя, которое в своей жизни не видело ничего доброго: лишь постоянно пьяный в стельку отец, который по вечерам приходил и колотил мать. А та только и плакала да била Петера. Но потом понял, что жалость – это чувство не доброго, а именно слабого человека. Чего жалеть-то? Это поможет? Да. Поможет еще больше убедиться в своей неполноценности. А принесет ли пользу человеку, которого жалеют? Ответ очевиден.

Вилем узнал, что мать мальчика умерла от чахотки еще четыре года назад, а отца посадили в тюрьму в том же году. Он украл трех или четырех гусей, а потом еще и полицейского избил. Как он там – неизвестно. Да и Петер, как он признался Вилему, не хотел бы этого знать.

Петеру было всего двенадцать лет, и даже серое существование не смогло вытеснить из него светлый внутренний мир. Он был словно ангелок! Большинство ребят одного с ним возраста уже воровали что-то – тем и жили. Поскольку у многих также не было родителей, а у других были, но пьяницы, да жили настолько бедно, что себя не могли прокормить, а ребенка и подавно.

Вилем все дивился, как Петеру удалось не ввязаться в такую компанию, ведь опуститься в таком возрасте легче всего, когда ты наиболее восприимчив к влиянию старших: к их авторитету, силе. Да и чувство безответственности и свободы настолько сладко, что трудно ему не поддаться.

Жил он у своей старенькой бабушки, и чем мог, тем ей помогал. Друзей не имел, но был у него добрый товарищ толстяк. Сосед из дома напротив. Там жила семья ортодоксальных евреев. Родители запрещали толстяку проводить на улице много времени. Если бы разрешали, то они могли бы быть прекрасными друзьями. Отец принуждал его часами играть на скрипке и изучать латинский и французский языки. Готовили с детства к университету. Сам же отец владел колбасным магазином. Толстяк иногда приносил Петеру разные гостинцы, что очень спасало его; особенно раньше, когда он не мог найти себе постоянную работу. Потому как бабушке едва хватало денег на жизнь, она торговала овощами и зеленью на местном базаре.

Где-то глубоко в душе Петеру тоже хотелось, чтобы его заставляли играть на скрипке, или учить латинский язык. Ведь не просто так отец его муштровал, а от любви к сыну. Однажды Петер поделился этими мыслями с Рувимом, на что тот рассудительно для своего возраста ответил:

– Ты знаешь, у каждой жизни есть две стороны: хорошая и не очень. В моей – они довольно ярко видны. Одна прекрасная: зажиточная семья, которая дает тебе почти все что, хочешь; голодать никогда не будешь, да и без одежды никто не оставит. Но другая ее сторона: такая жизнь мне в тяжесть. Я не хочу учить латинский язык и читать эти скучные французские романы… А скрипка! Я ею уже сыт по горло. Ты не представляешь, насколько она мне надоела. Я хочу играть на гитаре и писать картины.

– Так, а почему не делаешь этого? Ты говорил с родителями?

– Говорил. Сказали, что нельзя. Говорят, мол, это слишком несерьезно: и гитара, и рисование.

– Даже рисовать запрещают?

– Не совсем. Когда есть свободное время, то могу посидеть порисовать что-то. У меня уже полный стол моих рисунков. Если хочешь – принесу.

– Приноси. А как с гитарой? Может тайком?

– Да как же тайком, если я постоянно под надзором. Даже когда мыться иду или кушать – даже тогда проверяют. Это как жизнь в золотой клетке. Ты словно свободен, да только нет удовольствия от такой свободы…

Петер смотрел на Вилема и все повторял за ним. А потому – работа шла очень быстро. И они закончили заказ в срок. Когда Бэррел приехал, то был весьма удивлен.

– Честно говоря, я не надеялся, что вы успеете в срок. Удивили, пан Сикора, удивили! Не то, чтобы я вам не доверял, просто я знаю человеческие возможности. Жизнь научила меня правилу, которое касается даже близких людей: доверяй да проверяй. На самом деле, у нас еще есть в запасе дней пять. Потому что именно тогда я запускаю новое производство. Я очень доволен, что вы все успели.

– Я просто нашел себе прекрасного помощника. Талантливый и сноровистый мальчуган.