Приказано не умирать

Глава 1. Золото Алдана

Золотой самородок лег в руку увесистой гирькой. Аркадий Цукан понянчил в руке продолговато-изогнутый литок, разглядывая редкостную находку с разных сторон. Вода обкатала металл до блеска, но в изгибах сохранилась материковая чернь, создавая причудливый рисунок, напоминавший фигуру согбенного старика с вислой бородой. «Явно русловое золото, не смыв», – решил он сразу и бесповоротно. Тут же прикинул, что это на тонну потянет, если с умом подойти. Небольшие самородки иногда попадались, но такой крупный – граммов на триста – он не видел ни разу.

Промывку на ручье Быстром вел по заданию председателя артели Таманова. Вел в одного, потому что из «Алданзолото» летом просочились нехорошие вести. В управлении положили глаз на перспективный участок, где артель выдавала второй сезон большие килограммы золота. Начали создавать участок для государственной добычи дражным способом. Поэтому требовался поиск новых месторождений и полная секретность результатов разведки.

Аркадий сунул самородок в карман, обтер руки о полы бушлата, чтобы унять волнение, уселся на валежину перекурить и подумать. Ох, как серьезно надо было подумать.

За много лет работы на добыче золота приспособился делать запруды, выставлять проходняк вместе с бутарой так, чтобы вода самотеком падала в грохот. Это ускоряло процесс. Работа привычная: накидывай грунт, шуруди скребком, откидывай галечник и снова накидывай, поправляй, выгребай, а там, как уж масть ляжет… Случалось, что к вечеру «смыв» словно слезы, россыпь чешуек, а иногда в полгорсти, реже два-три самородка в довесок, но не крупнее ореха. А тут по всему получалось, что попал в «струю», которая шла вдоль отбортовки ручья, и пласт оказался не сульфатным, а кварцевым, материковым, что немаловажно при добыче. Сульфат железа, а по-простому пирит, молодежь иной раз путает с золотом, он такой же тяжелый, сильно забивает отсев, губит работу. В этот раз удача шла беззастенчиво в руки и это его, как ни странно, тяготило.

Мыл Цукан третьи сутки. Он передвигался вдоль ручья, делал пометки в потрепанном блокноте, оставлял маяки из камней и все дальше уходил от своего бивака, который надо бы перетащить, но азарт подгонял. «Домою бутару – и шабаш», – подумал он, прислушиваясь к беспорядочным крикам соек. Неторопливо донянчил в лотке смыв из резиновых ковриков, лежавших в металлическом проходняке. Результат снова порадовал, граммов семьдесят с полусотни бутар.

Сойки не унимались, все кричали, кричали, перепрыгивая с лиственницы на лиственницу. Он ссыпал шлих в холщовый мешочек и не удержался, снова достал из кармана самородок. Повертел в лучах закатного солнца, проговорил вслух: «Экий бородатый старикан. Одноглазый. Рука на плече. Креститься, что ли? Скуфейка на голове. Монах. Настоящий монах!..»

Оглянулся стыдливо, словно кто-то мог подслушать его тарабарщину. Вскинул на плечи двустволку двенадцатого калибра, рюкзачок с остатками провианта и пошел вдоль ручья.

Сойки орали не зря. Росомаха рявкнула и словно огромная собака метнулась от палатки в сторону ольховых зарослей. Аркадий навскидку запоздало полыхнул сначала жаканом, затем дробовым зарядом раз и другой, ругая матерно наглую бестию. Но не попал. Росомаха прорвала острыми когтями брезент, изгадила всё, сожрала остатки сухарей, сахар и, что хуже всего, две пачки чая порвала в клочья. Оставалась только тушенка да грибочки, которых тут на каждом шагу. «С голоду не пропаду, – прикинул он, – а вот без кружки дегтярного чая по утрам тягостно».

Он запалил с двух сторон от палатки костры, чтобы отпугнуть разбойницу, торопливо стянул леской порванный брезент и повалился на ложе из хвойной подстилки, поругивая себя за пацанскую неосторожность, торопливость…

Яркое августовское солнце припаривало. Цукан наклонился, чтобы в очередной раз промыть в лотке шлих, и вдруг почувствовал присутствие чужака. Осторожно поднялся в полный рост. Огляделся. Сделал шаг-второй за ружьем и тут же услышал явственный хруст ветвей справа. «Что за чертовщина!» Ругнулся, стрелять не стал, пожалел патроны. Их оставалось полдюжины. Крутилось в голове, не давало покоя, что это может быть и не зверь, а «хищнота» – старатель без допуска.

На четвертые сутки после нападения росомахи притопали артельщики Кузьмин и Зверко. Молодой парень по кличке Кузя, едва присев у костерка с подвешенным на треноге котелком, тут же полез с расспросами:

– Сколько намыл?

Напарник – сорокалетний хохол Зверко, отмотавший срок в зоне и два сезона в артели, правило «меньше знаешь – крепче спишь» – усвоил хорошо. Поэтому обратился уважительно:

– Чайку, Аркадий, плеснешь?

– Так нету, Василий. Брусничник с шалфеем варю. Росомаха, тварь поганая, все сожрала!..

– Так у меня есть. Щас запарим.

Цукан числился в артели заместителем председателя по разведке на золото и механиком одновременно. Неофициально. Официальных должностей было две – председатель и бухгалтер. А заместителей по технике, снабжению, промразведке Таманов назначал сам из старожилов.

– Пейте чай. Я палатку скатаю и пойдем сразу, чтоб успеть засветло. А ты, Кузя, не отставай. Росомаха с дерева прыгает как обезьяна, когти у нее длиннее медвежачьих…

Парень хохотнул в ответ: ага, пугаешь, пацана, что ль, нашел? Но головой-то крутанул, огляделся, рыская глазами по долине.

– Еще скажи, что эта тварь здесь золото стережет. Злой дух ручья Быстрый…

Кузя заблажил, захохотал, перебарывая возникший страх.

Вечером в конторе, сооруженной из строительных вагончиков под одной общей крышей, Цукан выставил на стол банку с отмытым золотом. Рассказал про замеры в долине ручья Быстрый, где содержание металла под семьдесят граммов на куб, когда попадаешь в струю. И не удержался, вспомнил про росомаху и странное ощущение присутствия постороннего человека.

– Хотя ни дымка, ни кострищ…

Таманов вышел из-за стола. Почти всегда невозмутимый, умеющий держать марку и перед авторитетными ворами, и перед секретарями райкомов, вдруг приобнял Цукана.

– Молодец ты все же, Аркаша! Русло жирное нашел, задел на весь сезон обеспечил. Но о результатах никому ни слова.

Позвали заместителя по снабжению Дмитрия Снегирева. Обсудили, какую технику можно отправить в долину ручья Быстрого, чтобы начать мыть промприбором в этом году под видом определения металлорудных запасов. И одновременно нужно пробивать допуск на производство работ в ГОКе. Пошла привычная кутерьма с множеством вопросов: куда кого и как… Разные люди заходили и выходили, а Цукан спал, откинувшись в дерматиновом кресле, так и не успев рассказать о самородке «монах».

Цукан отоспался, помылся в бане по-царски в одного, пообедал и в благостном настроении ждал у столовой Таманова со своим: надо срочно переговорить…

– Ну, пойдем, пойдем. Ты видел, мы новую подстанцию привезли. Надо теперь опоры выставлять под линию электропередачи. Займись, не откладывая…

Разложили на столе карт-план со схемой электроснабжения, тут бы и рассказать про самородок, но ввалился бухгалтер Митрошкин – толстопузый, одышливый мужчина, единственный в таежном поселке, кто носил фетровую шляпу. Цукан как-то поддел Виктора Борисовича за шляпу и массивный живот, а он не обиделся. Назвал Цукана простаком и выдал сильное обоснование: финансист – это лицо предприятия, он должен показывать власть имущим солидность и доброту, и легкую придурковатость.

– Глядя на твою бандитскую рожу, Цукан, ни один чиновник не возьмет подарок и не окажет артели содействие. Не подпишет ни одного финансового отчета.

Митрошкин получал в артели министерскую зарплату, большие премиальные по итогам сезона, выполняя при этом роль финансиста, экономиста и юриста по совместительству, утрясая конфликты с управлением, исполкомами, прокуратурой. В разруливании спорных ситуаций ему не было равных. Кроме того, Борисыч, как его звали знакомые, оброс большим количеством нужных людей со времен работы в Госплане. Как удалось вытащить Митрошкина из Москвы в Якутию не знал никто, даже Цукан, начинавший с Тамановым работать на колымских приисках в бригаде проходчиков на горнорудном золоте.

Цукан так и не решился начать разговор о самородке. Таманов пристально глянул, всем видом показывая недоумение.

– Какие от Борисыча секреты?

– Да мне по личному, – замялся Цукан и торопливо вышел из конторы.

Раза три Цукан уезжал из артели с большими деньгами и навсегда… Но вновь возвращался с таким видом, словно совершил побег из тюрьмы и потом долго рассказывал с хохмами на разные лады, про заводскую проходную, придурков, которые гонят брак к юбилею вождя. Таманов ни разу не укорил, принимал, как родного, уверенный, что Цукан в работе не подведет.

Новая техника шла ГОКу, а старателям разрешали продавать только бэушную. Поэтому Таманову приходилось идти на всевозможные хитрости, чтобы заполучить хороший бульдозер, дизель-генератор или насосную станцию. Пришлось оборудовать передвижную ремонтную мастерскую на базе вездехода ЗИЛ-157 и держать на подхвате двух слесарей. В июне в самый разгар сезона наползла полоса неурядиц, встала работа сразу на двух участках.

Гиблое дело: старатели сначала отсыпаются, а потом начинают шалить, особенно если рядом поселок, тут никакие штрафы и строгости молодняк не удерживают. Цукан в это время вел разведку в двухстах километрах на дальнем участке под Марокжой. Таманов договорился с вертолетчиками, чтобы выхватить его с промывки и забросить в бригаду Угрюмова. Сам выехал к ним на трехосном ЗИЛе по прозвищу «Краб».

Угрюмов – здоровенный мужик двухметрового роста со шрамами на лице, что делало его похожим на бывалого уголовника, каких только в фильмах показывают, – не хлебал тюремной баланды и характер имел покладистый. Обладал крестьянской рассудительностью. Разозлить его почти невозможно, но если доводили, то мог в порыве гнева вырвать и сломать металлическую грядушку от кровати или переломить стул, как спичечный коробок, что тут же прекращало все споры и распри. Он уцепил Цукана прямо из-под вертолета.

– Беда, Аркаша, четверо суток стоим…

Цукан вырвался из объятий, оглядел старателей, стоявших угрюмой толпой.

– Не бзди, паря, всё будет абгемахт! Давай лучше поборемся.

Старатели загалдели: кинь его, Угрюм, на лопатки одной левой.

– Да мне не до шуток!

Невзрачный, низкорослый и с виду тщедушный Цукан имел крученые мускулы-веревки, как у дальневосточной лиственницы. Он дернул Угрюмова за спецовку так, что она затрещала. «Сдурел, что ли?» Бригадир в полном недоумении и растерянности попытался обхватить Цукана, а тот, сделав полуприсед, вывернулся, оказался сзади и тут же запрыгнул по-кошачьи на спину, стал душить, выкрикивая победное: ну что, сдаешься!

Таманов набычился, глядя, как хохочут и веселятся старатели, собрался одернуть, а потом, что называется – въехал. Скучные люди впадают в анабиоз, а тут авральная ситуация, стоит мертвяком промприбор, их надо как-то взбодрить, а если тыкать в дерьмо, то по делу. Цукан это умел.

Первым делом, когда оживили бульдозер, стал матерно ругать всех и Угрюмова в том числе за то, что не уследили, в солярку попала вода, а это для дизеля страшное дело. Заставил сепарировать топливо. Запитал от бульдозера насосную станцию с помощью механического привода.

– Разминайтесь, орлы! – покрикивал Аркадий. – Учитесь вручную грунт подавать! Мы с тачками и вагонетками всю Колыму отвалами засрали.

Промывка пусть не в полную мощность, но пошла, народ повеселел. Вскоре вертолетчики доставили из Алдана новый якорь с обмоткой для дизель-генератора. Каждый такой рейс обходился в большие деньги, но простой участка обходился втрое дороже. Когда промприбор заработал на полную мощность, Таманов спешно улетел на Чароимский участок, где произошла авария: во время вскрышных работ на полигоне обвалился склон сопки.

Вдобавок ко всем бедам у бульдозера сошла с катков гусеница. Третьи сутки без сна на одном чае, заваренном в полпачки на кружку, Цукан продолжал подшучивать над слесарями, которые трактора никогда не переобували в полевых условиях. Им казалось чем-то фантастически невыполнимым подтащить и соединить вручную полуторатонную металлическую ленту.

– А мы в сорок третьем переобували самоходку под артиллерийским обстрелом. Вот это дело!

Аркадий не то чтобы хвалился, сегодня он и сам удивлялся, что такое когда-то происходило с ним, молодым парнем, и столь же молодым лейтенантом Стаховым, которого давно нет в живых.

– Так ты воевал? – удивились старатели, наслышанные о его лагерном прошлом.

– Тавотницу прибери – и быстро за литолом, – скомандовал Цукан. – Сказки баять зимой будем.

В последние годы у него появилась, как он сам говорил, «чуйка» на золото. Не подвела она его и в этот раз, хотя некоторые старожилы говорили, что «хищнота» весь ручей Быстрый облазила до войны, выбрали там, что могли.

Больше того, однажды к нему пришло видение. Он так и говорил – «пришло». Привиделся большой прогорающий костер и старый якут – у него пару раз покупал оленину. Таежник распотрошил глухаря и протянул к нему ладонь с мелкими охристыми самородками, которые вытащил из желудка. Цукан знал, что птицы нарочно заглатывают мелкие камешки, это помогает переваривать твердый корм. Такое не новость. Но старый якут сказал отчетливо, оглаживая редкую бороденку:

– На Зимнояхе, Аркаша, таких камней много.

Когда рассказал про видение, артельщики посмеялись и не поверили, сказали, что Зимнояха нет ни на одной карте. Цукан продолжал упорствовать. Взялся расспрашивать старожилов в Алдане, Таммоте. Случайно в очереди к сберкассе разговорился с охотником-промысловиком, и тот очень уверенно пояснил, что было такое селение на северо-востоке километрах в ста вверх по притоку реки Чугуян. В этой огромной долине когда-то много водилось пушного зверя, и он промышлял там с отцом, и заходил в это якутское маленькое селение. Но что-то случилось там страшное с пожаром, убийствами. Люди ушли.

Таманов внимательно выслушал, сказал: «Я подумаю». Казалось, забыл. Тишина. Нет, он нашел в геолого-разведочном управлении старую карту с селением Зимноях, получил подтверждение, что разведку на золото там не вели. Стал показывать Цукану на карте маршрут по старому путнику с двумя затяжными перевалами в Верхне-Таммотском водоразделе.

– Тяжелый маршрут. Трактор, продукты и помощника мог бы тебе выделить, но не больше того. Сезон. Даже рацию дать не могу – Богучанский участок остался без радийной связи. Так что подумай.

– Думать нечего, – тут же вскинулся Аркадий Цукан. – Пойду собираться. Прицеп нужно к трактору приладить. Дел много. На карте всё просто, а начнешь по сопкам лазить – мутняк. Бинокль-то и карабин дашь?

Брошенное селение Зимноях Цукан все же нашел, но золото взять там оказалось не просто. Оставили, как говорится, в заначке.

В артели «Восход», разделенной на три участка, работало около ста человек, а золота добывали больше, чем весь Алданский ГОК. Чем можно бы гордиться и радоваться: успехам, высокой зарплате людей, но нет, приходилось таиться и всех новичков убеждать, чтоб не «бакланили» попусту про большой заработок. Зависть неискоренима, прокуратура по пятам ходит, только дай повод, обложат со всех сторон, как волков.

Обычно старательские артели, что на Алдане, что на Колыме, больше пяти лет не выдерживали, разваливали внутренние неурядицы, ссоры или наезды проверяльщиков, реже по линии КГБ, когда кто-то начинал приворовывать золото. Стукачество, щедро политое кровью тридцатых—сороковых, давало обильные всходы. И только «Восход» благодаря таланту Таманова, его жесткости по отношению к пьянству и воровству, продолжал работать в Якутии второй десяток лет, переезжая с места на место, словно мифический Феникс, возрождаясь после очередных Актов и предписаний людей при погонах и депутатских значках.

Лагерники, бандиты с большими сроками, дерзкие ухари и молодые циники – все они подчинялись Таманову беспрекословно. Знали, что по деньгам не обманет, в отличие от других председателей, если пообещал – сделает и так же в одночасье уволит, без соплей и нытья, если кто-то нарушит принятый на общем собрании Устав артели или попробует отлынивать от работы. А про тех, кто «крысятничал» особый разговор – жесткий, как в зоне. Председатель обычно не пугал, не бил, смотрел пристально исподлобья, и таежный бродяга цепенел, а потом над собой же смеялся, что чуть не обмочился в штаны.

Про него гуляло немало разных историй, порой совершенно мифических. Но Цукан знал доподлинно от товарища по бараку, что Таманов бился однажды против лагерных беспредельщиков и ударом кулака проломил череп блатному, двоих его «шестерок» сделал калеками. Таманова за это отправили в Богучанский штрафной лагерь, откуда он в знак протеста совершил побег, хотел добраться до Магадана, чтобы отправить письмо в Генеральную прокуратуру. Он прошел разные лагеря, месяцы БУРов, на Среднекане его проткнули заточкой из арматуры, а он назло всем выжил в убогом лазарете.

Поговорить с Виктором Тамановым наедине удалось поздним вечером, когда поужинала и угомонилась вторая смена рабочих.

– Ты сдурел! – сразу же жестко отреагировал Таманов. – В счет зарплаты – это я понимаю. Пусть не по правилам. Пусть ты заслужил и черт бы с тобой! Но ведь накроют на перепродаже. А тебя подведут под вышку и лоб зеленкой помажут.

Цукан гнул свое, что у него есть в Уфе надежный покупатель с кондитерской фабрики, что этот самородок позволит ему выстроить дом в пригороде со всеми удобствами и тогда он перетащит туда сына с женой и покончит с маетой раз и навсегда.

Дело дошло до того, что обозленный таким упрямством, Таманов врезал кулаком по столешнице и она проломилась, острые края поранили кисть до крови. Это отрезвило обоих, но не примирило.

– Возьмут с золотом, веревочка к нам потянется…

– Не возьмут, – упрямо твердил Цукан. – Я всё продумал. Поеду не самолетами, а на перекладных. А случись что, резать на ленты будут, артель не продам. Ты меня, Виктор, знаешь…

– Что честно признался – спасибо. Другого убил бы. Тебя не могу. Но знай твердо, Аркаша, что дверь в артель закрыта.

Между ними за эти годы возникали нелепицы, ссоры. Случалось, Цукан срывался в запой, когда в артели каждый человек на счету, а уж дельный специалист, тем более. Трижды Цукан уезжал навсегда и вновь возвращался, и Таманов его не укорял, понимал, потому что доверял, как себе. Цукан однажды чуть не сдох, но вытащил его на самодельной волокуше к трассе.

Застряли они в тот год во время пурги в снежных заносах, а чтобы пробиться, стали продергивать ЗИС лебедкой, цепляя дальний конец к опорам электропередач и уже почти вылезли из низины, где наволокло снегу по пояс, когда неожиданно оборвался трос и пробил лобную кость Таманову.

В больнице на Ветреном врач пощупал у Таманова пульс и сказал с жестким сарказмом, как это принято у хирургов:

– Ты зачем его сюда притащил. Я не волшебник, трупы оживлять не умею.

Завыл, заверещал Цукан промороженным горлом. Когда появился главврач, задергал, не уставая повторять:

– Меня чуть не похоронили весной в сорок третьем, пульса не было, а ведь выжил. Я выжил! – твердил он.

Врач не смог устоять под этим напором. Заставил вколоть две ампулы адреналина. Стал делать открытый массаж сердца. Следом подключили аппарат искусственного кровообращения.

Всего лишь на короткий миг дрогнуло, приоткрылось левое веко, Цукан закричал:

– Я же говорил – живой! Живой! – говорил он, заражая этой верой и врачей, и медсестер.

Позже фразу врача: «Я не волшебник – трупы оживлять не умею», – вспоминали в артели много раз, проговаривая ее на разные лады.

Бунт Аркадия Цукана казался нелепым, глупым. При тех обширных связях в воровской среде и среди честных ментов, а такие иногда попадались, Таманов мог вытрясти самородок из Цукана, мог бы закопать в мерзлый грунт, потому что авторитет его был огромным, но не стал делать ни того ни другого. Лишь посетовал, огорчения своего не скрывая:

– Вроде бы не дурак, а такое удумал! Доделывай трассу к подстанции и езжай, Аркаша, но больше не возвращайся.

Сначала Аркадий решил спрятать самородок в банку из-под тушенки и пропаять крышку оловом, словно ее никто не открывал. Но что-то нарочитое показалось в этой подделке. Дорога длинная, всякое случается, кто-то вскроет по ошибке, по глупости. Требовалось что-то неброское, подходящее по весу. Он долго перебирал варианты и остановился на большом старом будильнике, который вполне подходил по весу, если удалить внутренности в виде пружин и шестеренок.

Обычно артельщики ездили через реку Лена на пароме в Якутск, где пусть с двойной переплатой, но усаживались в самолет и летели в Москву, Сочи, Бузянск. А Цукан поехал на попутках через Нерюнгри на Сковородино, по отсыпной грунтовой дороге длиной в полторы тысячи верст, названной величественно Амуро-Якутская магистраль. Магистраль летом проседала, проваливалась местами из-за подтаявшей мерзлоты, дорожники спешно отсыпали провалы крупным камнем, поднятым из карьеров методом взрывных работ. Скорость на таких участках стопорилась, машины тащились вприпрыжку по каменному крошеву со скоростью десять километров в час или вставали намертво на обочинах. Кургелях, Болотный, Таежный – маленькие поселки через сто—двести километров. После отвилка на прииск Канкунский, где он когда-то с бригадой мыл золото, пошли места гиблые, безлюдные. После одного из перевалов машина выкатилась на обширное плоскогорье, продуваемое всеми ветрами, где выживал только низкорослый кустарник да карликовые березки, вперемешку с чахоточными лиственницами.

Водитель, назвавшийся Сашкой, тридцатилетний молчаливый крепыш, остановил машину возле странного памятника: две автомобильные рессоры крест на крест, а между ними рулевой вал с железной баранкой.

– Иди, Аркадий, помянем друга Ваську.

Сыпанул к памятнику горсть конфет в яркой обертке, похожих на осенние листья, налил в кружку водки. Пригубил сам, передал Аркадию. Сентябрьский холодный ветер гнал с севера черные тучи, срывались капли дождя вперемежку со снегом. А Сашка молчал. И только вечером у костра после незатейливого ужина он рассказал, что пятый год топчет АЯМ, случалось всякое, но такое, как этой зимой, – впервые.

– Здесь, ты видел, – затяжной уклон и левый поворот. Васькину машину на повороте понесло в кювет. Он выпрыгнул на ходу из кабины, но неудачно. Металлом ему прищемило наглухо руку. Но мужик сильный, долго барахтался в снегу. Тряпичным жгутом перетянул вены на руке, а потом зубами перегрыз себе запястье. И ведь выполз к обочине. Нашли его утром полуживого. Хотели сразу забрать документы, личные вещи, а их нет. Нет и аккумулятора у машины. Кто-то ночью или утром подъехал и украл.

– Василий умер в больничке от сильного обморожения.

Водитель долго сидел в задумчивости, глядя на догорающий костер.

– Найду гада, убью!

Цукан вслед ругнулся протяжно на выдохе. А что тут скажешь. Видел разное, особенно во время войны, и все одно каждый раз удивляла изощренная подлость, неискоренимая жадность.

– Давай, парень, я порулю чуток. А ты дремани.

– А права, Аркадий, у тебя есть?

– Права-то я еще до войны получал. Ездил на всем, что движется на колесах или гусеницах. Будь спокоен.

Вел машину аккуратно, заранее притормаживая на выбоинах и уже загодя думал о встрече, о новом доме, который он непременно построит. Вечерами подолгу просиживал в столовой, набрасывал карандашом эскизы фасадов, внутренней планировки домов: просторных двухэтажных, как в Германии, обычных сибирских пятистенников под общей крышей с хозблоком и даже фасады старинных дворянских особняков с колоннами, как некогда у отца Анны Малявиной, о чем она вспоминала не раз, с мелочными подробностями, рассказывая про огромные окна, которые мыли с раскладной лестницы, про мансарду, которая ей, маленькой девочке, казалась необычайно огромной, как школьный актовый зал. Хотелось ему, чтобы водяное отопление по всему дому, и большая веранда с цветочными горшками для Анны. А еще место под мастерскую, где он мог бы ладить различные поделки и учить сына ремеслам, а потом делать игрушки для внуков. Теперь имелись и деньги, и сила мужская, которую он ощущал и доказывал не раз в артели, работая лучше иных молодых здоровяков вроде Петьки Угрюмова.

Где-то в подкорке свербила мысль, что, может быть, зря затеялся с этим самородком. Но тут же гасил ее привычным: все будет абгемахт!

Аркадий Цукан не знал, что его бодрые письма, написанные старательно, негнущимися от тяжкой работы пальцами, попадали в печной подтопок нераспечатанными. Когда вернулся денежный перевод с пометкой «адресат выбыл», он лишь на миг опечалился, но тревоги своей перед артельщиками не показал, хохотнул привычно: «Ниче, перемелется. Как вывалю денег охапку – заново полюбит».

В этот раз ехал в Уфу тихо и вежливо, избегая дорожных знакомств, обязательных «ста грамм с прицепом» в вагон-ресторане и прочих глупостей. Он предвкушал долгожданный праздник, процеживал снова и снова саму встречу и те немногие слова оправдания, которые он обязан сказать, прежде чем лягут на стол увесистым доводом деньги.

Аркадий Цукан любил возвращаться в Уфу, в этот город с непередаваемым тюркским акцентом, картавым местным выговором, с запахом беляшей на вокзале, которые он любил, но в этот раз пересилил голодный порыв, отдал в багаж вещи и заторопился в чайхану на углу Гоголя и Вокзальной, где настоящий лагман, пышный учпочмак, улыбчивые лица пышнотелых поварих… Потом, ощущая приятную сытость и радость от того, что тебя не отравили, не обхамили, как это бывает в общепитовских обычных столовых вверх по Центральной к магазину потребкооперации. Здесь можно без очереди купить икру, копченую колбасу и даже оленину, которую Цукан почитал за первейшее мясо и в подтверждение этого всегда говорил про японцев, которые не дураки и скупают оленину у России всю без остатка. Цены здесь вдвое против продмагов, что его не пугало, а более того, подбадривало, он доставал одну из сиреневых банкнот с профилем учителя и вождя всех пролетариев, выкладывал перед кассой и сразу на лицах появлялись улыбки. Продавщица начинала шустро сновать от витрины к витрине, подсказывая попутно, что есть еще замечательная Польская колбаса и свежайший белужий балык. И он улыбался в ответ и брал с избытком на весь «четвертной». Но в этот раз попросил только мандаринов и красной икры, потому что заранее приготовил в Якутске подарки.

Пока продавщица отвешивала товар, он оглядывал витрины, стены, принюхивался, словно пытался уловить тот давний запах кофе и специй, который царил здесь в давние времена, когда магазин назывался «лавкой колониальных товаров», а потом подразделением сети Торгсинов, и большую часть его занимали меха, украшения. Он помнил, как мать отправила сюда с запиской и завернутой в нее денежкой, чтобы купить к столу хорошей колбаски для встречи необычного гостя, который помог с комнатой в общежитии. Продавец пожилой с коротенькой щеткой черных усов на широкоскулом лице, брезгливо кривясь, развернул мятую бумажку с деньгами, а потом тщательно, по-аптекарски, отвешивал колбасу, и вдруг вскинул глаза на пацана, заметил струйку слюны на подбородке, молча протянул маленький тонкий обрезок колбасы – на, возьми. И он взял с угодливой, робкой улыбкой, как собачка, которую подкормил жалостливый дядя.

Приостановился возле аптеки, долгое время ее звали «Шляпинской» по фамилии бессменного провизора, про него и родство отчима рассказывала Анна Малявина, но не зашел, заторопился в Юматово.

С таксистом спорить не стал, согласился оплатить проезд в оба конца, чтобы этаким фраером прикатить прямо к крыльцу.

Малявины запоздало обедали, когда он вошел. Анна поднялась из-за стола, и ни намека на улыбку или гневное: ага, заявился!

Ее обезличенно-сухое «здравствуй» показалось скрежетом наждачной бумаги. Сразу кинуться, обнять и растормошить помешали свертки. Аркадий свалил их прямо на пол у стены и стал разуваться, ожидая привычного: проходи, садись с нами обедать. Но Анна молчала.

Осень числилась по календарю, и осень прижилась в душе Анны Малявиной, как ей казалось, теперь уже навсегда, о чем Аркадий Цукан не подозревал. Он не пытался ее понять ни в большом, ни малом, а за пристрастие к книгам, театру и заменившему его в последние годы фигурному катанию слегка осуждал. Однако продолжал верить и упрямо твердил, что это не главное, как и обиды, долгие разлуки.

– Что тогда главное? – случалось, вскидывалась Анна.

– А то, что я пусть с придурью, но мужик нормальный, дельный… Да и ты женщина на все сто, когда не актерствуешь. – Подразумевая под этим «актерствуешь» что-то не понятое им самим до конца.

Он с показной веселостью говорил про дальнюю дорогу, таксиста, который привез в Холопово… Но Анна подсела к столу и, как бы не замечая, взялась подкладывать Ване картошку, пододвинула миску с поджаркой, продолжая прерванный разговор о проводах в Советскую армию. А его так и не пригласила к столу, и это был перебор, такое принять Аркадий никак не хотел. Он кинул на сундук, стоявший под вешалкой, новенькую велюровую шляпу и прямо в плаще прошел к столу с бутылкой шампанского.

– Ты же любишь шампанское, Аннушка. Я помню…

Стал торопливо откупоривать бутылку и так же торопливо растолковывать про большие деньги, заработанные в старательской артели. Он сожалел, что послушался бригадира и все деньги обменял на запись в сберкнижке, а надо бы вывалить прямо на стол в полосатой банковской упаковке.

– Не веришь, Аня? На, смотри! – совал ей в руки сберкнижку «на предьявителя». – Шесть штук. Бери. У меня еще есть.

Разлил шампанское в чайные чашки, но пить ему пришлось одному раз и другой. Даже красивую японскую куртку, которую выменял в Якутске на песцовые шкурки, сын примерять не стал, сказал, подлаживаясь под мать: «Мне через неделю на призывной».

В комнате жила тоскливая поздняя осень…

– Давай, Ванюшка, выйдем покурить? – предложил Аркадий с улыбкой и несвойственной ему заискивающей интонацией.

– Не пойду! – ответил Иван, приняв сторону матери из-за принципа, а не потому, что так хотел сам.

– Но куртку-то хоть примерь…

– Нет, не буду, – ответил он, стараясь не смотреть на эту диковинную куртку-трехцветку. Такой не видел ни у кого из знакомых и мог классно в ней пофорсить, если бы не эта маета. Пробурчал дерзко:

– Шел бы ты!..

– Как смеешь мне, отцу?!

Аркадий голову вскинул и спину распрямил, но тут же сник, сгорбился на стуле, глядя на Анну с затаенной надеждой, что укорит сына, а она молчанием своим потворствовала грубому – «шел бы ты!»

Сглотнув комом застрявший воздух, Аркадий поднялся. Встал напротив сына, который, оказывается, был на полголовы выше и при всей своей худобе вполне мужчина, что не смущало, он легко мог расшвырять пару-тройку таких вот бычков. Но это стало пустяковым, неважным. Ванюшка смотрел с наглым вызовом не из-за ощущения собственной силы, а ощущая свою правоту.

– Зря ты так! – выдохнул Аркадий от двери негромко, но внятно. – Пожалеешь вскоре.

Он слепо потыкался в калитку, толкая ее в обратную сторону. А когда распахнул, то заспешил от дома не улицей, а глухим проулком, чтоб не увидели люди посторонние его нечаянных слез. Крутилось в голове жесткое: шел бы ты!..

И ничего ни поправить, ни изменить, казалось в тот момент. Всего-то два года назад, когда взял на шабашку, сын ловил каждое слово, копировал жесты, задавал вопросы. Порой глупые, насмотревшись героических фильмов. Про войну хотел вызнать. А он не проникся тогда тем, что Ванюха уважение проявляет, ответил грубо: «Да будь она проклята! Это же…» Цукан слов не мог подобрать, крутились только матерные. Отмахнулся.

Сын не сдавался. Вечером после ужина, под чай, который заваривал Цукан собственноручно, встрял в неторопливый разговор с Анной со своим пацанским:

– Но у тебя же орден был?

Он приподнялся со стула, буркнул что-то похабное и не стал ничего пояснять. Да и как пояснить. Обида жгла без срока давности. Треск раздираемой ткани, перекошенное от гнева лицо особиста, жесткие пальцы, срывающие орден Славы вместе с куском гимнастерки на груди. Как передать ту обиду, которая словно клеймо от раскаленного железа, казалось ему не уйдет никогда. А главное, как перебороть свое «не хочу», пережитый позор и рассказать сыну честно, как вляпался в это дерьмо.