Не такая, как все

Гуля

Кто мы, чьи, откуда? Те ли, за кого себя выдаем – или подменены родителями, предками, самой жизнью, изменчивой и капризной? Точно ли отцы наши – отцы, а деды – деды?.. Эти вопросы всегда встают передо мной, когда кто-то кичится особостью своего происхождения. Как все эти наши фамилии, отчества, счет предков – даже собственное имя! – зыбки и условны! Не украдены ли они у кого-то другого, кто должен быть здесь и сейчас на твоем месте, вместо тебя? – думаю я тогда о слишком самоуверенном заявителе своего имени… И еще я думаю об этом, когда вспоминаю Гулю.

Давно это было; я тогда сдавал вступительные экзамены на заочное отделение в один из престижных столичных вузов.

Помню, после первого же экзамена мы выбрались из институтского здания, голодные, как волки: первый экзамен, как всегда – сочинение, продержали нас там четыре часа, и шли мы теперь по городскому тротуару в соображении, где бы поесть, а заодно и выпить, обмыть благополучное начало. Мы – это четверка абитуриентов, как-то очень быстро узнавшая друг в друге «своего» и сбившаяся в «толпу». Мы и поселились в общежитии в одной комнате (селили по четыре). Объединило нас сразу несколько параметров: во-первых, все мы были уже взрослыми и – почти одного возраста: от двадцати пяти до тридцати, во-вторых, провинциалы, а в-третьих, инженеры (в этот вуз дозволялось поступать с инженерным высшим образованием). В-четвертых, все уже обременены семьями и должностями, и в то же время – достаточно молоды, веселы, общительны и жадны до жизни и знаний.

Стоял сухой и теплый сентябрьский день; мы шли, расталкивая прохожих и размахивая портфелями и сумками с уже ненужными хрестоматиями, еще не остывшие от напряжения, и, хохоча и перебивая друг друга – прямо как школьники вырвались на свободу! – хвастались, кто и как изловчился надуть бдительного и хитрого препода. И тут обнаружилось вдруг, что с нами идет пятый: какая-то пацанка-переросток, и – тоже с набитой книгами сумкой. Мы решили сначала, что прибилась случайная прохожая.

– Ты кто? – не выдержал и спросил кто-то из нас.

– Да вы что – я же рядом с вами сидела! – обиделась пацанка.

– А-а! – неопределенно ответили мы, бесцеремонно рассматривая ее, потому как вместе с нами сидело на экзамене больше сотни человек – разве всех упомнишь? Тем более что переросток – такой невзрачный: жилистая, тонконогая, с острыми коленками, лицо бледненькое, губки и носик – тонкие, и все это – на тонкой шейке; темные волосы подстрижены, как раньше говорили, «в скобку», то есть ровненько и коротко, чуть ниже ушей. И серенький костюмчик на ней – не первой свежести, и туфлишки на ногах – стоптанные. Вот и все, и сказать больше нечего. И – ни единого-то яркого пятна, ни одной заметной детали. Разве что глаза, если попристальнее вглядеться: темные, распахнутые и очень серьезные, в темных же пушистых ресницах.

– Как же тебя зовут, красавица? – чуть-чуть, разумеется, с иронией.

– Гу-уля.

Ну, тут сразу в четыре рта переключились на Гулю: какая милая девочка, да какое редкое имя – единственный раз, кажется, встречалось в пионерской книжке «Про Гулю Королёву». И что это за имя такое?.. Оказалось, Гуля, если перевести на взрослый язык – Августа, а Августа – потому, само собой, что родилась в августе, под знаком Льва, между прочим, а лев – зверь серьезный, заставляет с собой считаться, ему пальца в рот не клади…

Ладно. Купили, зубоскаля мимоходом, две бутылки водки – взрослый все-таки народ – и пошли искать обжираловку подешевле. И тут оказалось, что Гуля – москвичка и знает Москву, как свой собственный дом; мы передали ей честь быть нашим Сусаниным, и она привела нас во вполне приличную столовую, в которой мы, кстати, дешево и сытно пообедали, благодушно выпивая между блюдами по соточке, быстро и деловито разливая водку по стаканам между колен под столом, так как прямо над нами на стене висел грозный плакат: «Распитие спиртных напитков строго запрещено!».

Гуля между тем включилась в наши разговоры, оказавшись в доску «своим парнем». И даже выпила с нами чуточку, уступив нашим преступным уговорам глотнуть «этой гадости» – «для снятия стресса».

Потом пили кружечное пиво у пивного киоска в каком-то тихом парке за стоячей мраморной стойкой, прямо под большим кленом. Парк по случаю буднего дня и дневного времени был пустынным; шелест палой листвы под ногами только подчеркивал тишину, и нам ничто не мешало по мере того, как мы пьянели, галдеть все громче. Нам, всем четверым – то есть, пардон, уже пятерым! – собравшимся здесь со всей России, было так хорошо, так тепло под нежарким, клонящимся к закату солнцем, что хотелось крепко обняться всем вместе и никогда уже не расставаться.

Но тут на нашу серую мраморную столешницу шлепнулся сверху бледно-желтый, с красными прожилками кленовый лист, и кто-то из нас проникновенно сказал: «А ведь это уже осень, ребята!» – и нам, оттого что вспомнили, что и в самом деле лето прошло, что скоро ненастья, холода и слякоть, что так быстро идет время, уходят годы – и от смеси водки с пивом тоже, и оттого еще, что кто-то из нас вспомнил вдруг и начал читать чьи-то проникновенные стихи про то, как все проходит: молодость, любовь, жизнь, – нам стало так тяжело и грустно, что впору было рыдать.

Тут Гуле, самой юной из нас и самой трезвой, пришлось нас успокаивать: «Да вы что, мальчики! Вы же такие еще молодые!..» Может быть, она и лукавила – знали ведь определенно, что девчонкам в ее возрасте мужчины всего на пять лет старше кажутся древними, как мумии фараонов. Ну и пусть лукавила – зато она, можно сказать, из безнадежности подымала нас к радости и свету. «Да? – с тайной надеждой спросили мы ее. – Это правда, что мы еще совсем молодые?» – «Конечно! – заверила она нас. – Вы совсем-совсем еще мальчишки!».

Мы в это легко поверили, и нас сразу потянуло на подвиги. А поскольку в пустом парке совершать их не было возможности – какие подвиги, раз их некому оценить? Не Гуле же, в самом деле, не совсем еще и «даме»! – мы решили ехать на многолюдье, в самый главный, Центральный парк…

В Центральном парке нас почему-то потащило на концерт в «зеленом» театре с какими-то эстрадными звездами. Свободные места по случаю буднего вечера были, хотя действо уже началось – правда, места разрозненные; мы стали расползаться по полутемному огромному залу под открытым небом, и как-то так получилось, что мы с Гулей оказались вместе. Я огляделся вокруг – остальных не видать. Ну да ладно, потом соберемся.

Сидели с ней рядом, перешептывались и пересмеивались, кого-то из выступающих передразнивая, однако ничего лишнего по отношению к девчонке я себе не позволял – да и, честно признаться, не в моем она была вкусе.

И вот уже окончился концерт, зажегся свет, все встали, хлопают; я продолжаю искать глазами товарищей – никого не вижу. Странно!

Толпа вынесла нас наружу, в парк. Опять никого! Да что же это такое? Я начал нервничать и что-то подозревать. Сговорились, что ли, гады, бросили девчонку на меня – никому, значит, не нужна? А я причем? Нелепейшее положение: они теперь пойдут развлекаться дальше, а мне тащиться куда-то, провожать этого воробушка? Я просто уже еле сдерживал досаду… В довершение ко всему, оказывается, она и в самом деле живет черт-те где, домой ехать на электричке, – и она заторопилась на вокзал.

Когда я заявил, что просто обязан теперь доставить ее домой в целости и сохранности, она начала возникать: и сама, мол, доедет, не впервой, – но тут я, скорее, уже назло самому себе, рявкнул, что ей пока еще надо слушать старших, и она пригасла.

В электричке разговорились; я, на всякий случай, чтоб не имела на меня никаких видов, объявил, что женат и имею сына. Однако это ее нисколько не смутило; более того, она меня сама, этак с вызовом, огорошила:

– А я, между прочим, тоже замужем.

– К-как? – чуть не подпрыгнул я, сидя рядом с ней в полупустом вагоне, но сумел справиться с собой и даже не без иронии спросил: – Это что же, мы сейчас едем отмечаться к твоему мужу?

– Нет, – ответила она. – Я живу с мамой. У нас с мужем пока нет жилья.

– И какой же стаж твоего замужества?

– Второй год!

– Ты извини, но сколько тебе лет?

– Двадцать один! – опять – с вызовом, явно чувствуя, что я принимаю ее за недоросля.

– Хорошо сохранилась, – отшутился я. – Честное слово, думал, тебе семнадцать, только что из десятилетки.

– А я и не кончала десятилетку – я техникум кончала.

Почему-то этот техникум заставил меня взглянуть на нее по-иному: как на девчонку из московской глубинки, цепко карабкающуюся по жизни – институт, в который мы поступали, был серьезным… Но что-то в ней было пока непонятно и требовало выяснения.

Причем, как я догадался, ведь и ее тоже моя персона занимала! Потому что, как только я проводил ее до крыльца невзрачного двухэтажного домишки барачного типа (хорошо хоть, он был недалеко от станции), чмокнул ее, из чистой вежливости, в щеку и приказал: «Беги домой!» – она при этом, отнюдь не торопясь убегать, спросила, сколько времени. Я всмотрелся в темноте в циферблат часов и ответил: половина первого.

– Ты знаешь, – сказала она, как показалось мне, даже с удовольствием, – последняя вечерняя электричка уже ушла.

– Когда следующая? – спросил я.

– Ночная будет всего одна, в два тридцать. Потом – в пять утра.

– Значит, уеду в два тридцать, – не моргнув глазом, сказал я.

– Пойдем тогда, поднимемся ко мне, что ли? – она нерешительно взяла меня за руку. – Я тебя хоть чаем напою.

– Постой! – опешил я. – А как же муж? А мама? Что она скажет?

– Да какая разница? Что ж тебе там два часа торчать? – уже решительнее заявила она, а потом – менее решительно: – Мы тихонько пройдем на кухню. Она спит, как убитая. А если проснется и зайдет – что бы ни говорила, не обращай внимания, ладно?

– Хорошо, – согласился я – только потому, что успел уже сильно проголодаться. Правда, не без колебаний согласился.

– Она у меня немножко это… – она крутнула пальцем у виска.

– Понял.

Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж; она открыла ключом дверь и впустила меня в темную тесную прихожую, затем, крепко взяв за руку, провела на кухню, прикрыла дверь, включила свет, усадила, поставила на газовую плиту чайник и стала собирать на стол немудреный ужин: хлеб, сахар, масло…

Но мама ее все-таки проснулась. В стареньком халатишке, с седеющими, растрепанными со сна волосами, щурясь на свет в кухне, она тихо, как привидение, распахнула дверь, встала в проеме, бесцеремонно рассмотрела меня и вдруг нервно, с глазами, вспыхнувшими от гнева, начала кричать:

– Ах ты, тварь такая! Бесстыдница! Зачем сюда мужика привела?

Я, бормоча: «Извините, пожалуйста!» – вскочил, чтобы тотчас исчезнуть, но Гуля решительно усадила меня обратно, а матери, не обращая внимания на ее гневную филиппику, твердо сказала:

– Иди спать и не суйся! Не твое дело, с кем я тут сижу! Чего взвилась? Человек проводил меня до дома, я хочу напоить его чаем – мы с ним поступаем в институт вместе!

– Эх ты-ы, тварь!

– Давно знаю, что тварь. Я у тебя и не была никогда другой. Иди, спи – нечего тут торчать!

Мать ее повернулась и, хлопнув дверью, ушла.

Я с тоской подумал, что оскорбленная Гуля сейчас, наверное, начнет плакать. Но нет: сделав мне знак сидеть тихо, она безнадежно махнула вслед ушедшей матери рукой и прошептала:

– Не обращай внимания! Я у нее всю жизнь, лет с четырнадцати, шлюха, тварь и проститутка…

Потом, уже когда мы, сидя друг против друга, пили чай, она продолжила свою грустную исповедь:

– В техникум моталась – тварь, с женихом гуляла – шлюха. А техникум у меня, между прочим, с красным дипломом, – и усмехнулась: – В общем, закляла она меня – до конца жизни не отмыться.

– Зачем же она тебя так? – с сочувствием спросил я.

– А ты сам у нее спроси. По-моему, просто зло на мне срывает, что я у нее есть. Я во всем виновата: что она одна, что состарилась… А, впрочем, – равнодушно махнула она рукой, – давай о чем-нибудь поинтересней…

И мы проговорили еще полтора часа, пока я не ушел на ночную электричку. А когда возвращался в пустом вагоне – думал, разумеется, о ней, о Гуле. Стало, по крайней мере, понятно, какой она, видимо, одинокий человечек, хотя есть и муж, и мать – что готова кинуться ко мне только потому, что не оттолкнул, как заброшенную собачонку. Стало стыдно досады, с какой провожал ее на вокзал. Потом пытался представить себе: что же, интересно, за муж у нее и почему они врозь? Странно как: жениться, чтобы быть предоставленными самим себе?.. Уж не миф ли этот муж, и не на самом ли деле она – то самое, в чем упрекает ее мать?.. И чем больше я о ней думал, тем больше недоуменных вопросов возникало, а сама эта девица (или все-таки женщина?) становилась для меня в некотором роде загадкой…

В общежитие я вернулся в четыре утра. Все мои предатели-друзья мирно почивали в своих постелях. В комнате витал винный дух: похоже, квасили напоследок еще и здесь. Я бесцеремонно растолкал их, всех до единого, и начал швырять им в лицо обвинения:

– Предатели! Почему сбежали, бросили одного, мушкетеры хреновы?

Друзья мои кряхтели, почесывались со сна и лишь слабо отбрехивались, признавая свою вину, но лишь – частично:

– Да, бросили… Но не сердись, старик: ей-богу, хотели как лучше! Она ж на тебя глаз положила…

– Врете внаглую, оправданий ищете!

– Да нет же, кого хочешь из нас спроси, все заметили! Странно, что ты сам не понял!.. Но признайся: все ведь нормально получилось?

– А идите вы все знаете куда?.. – послал я их подальше, разделся, завалился в постель и, не проронив больше ни звука, тут же уснул.

* * *

Я им, конечно же, ни на йоту не поверил; да и чего ради я должен верить им, когда ни в себе, ни в ней не заметил ничего, кроме чисто товарищеской приязни? Но – странно! – с того дня, встречаясь с Гулей на консультациях перед экзаменами, мы садились вместе; как так получалось, я и сам не пойму; во всяком случае, я не старался – и вместе же уходили теперь после каждого экзамена, чтобы пошататься по Москве: она знакомила меня с ней. Потом забредали на какую-нибудь выставку или в театр. А когда заходили поужинать в кафе, она сама предупреждала: «Только – без алкоголя!»

Что же все-таки между нами было? Уверяю вас, ровно ничего: никаких сердечных объяснений, объятий и страстных поцелуев. Единственное, что я себе позволял – это, сажая ее в электричку на вокзале, легонько, чисто по-товарищески чмокнуть в щечку – после того памятного всенощного мытарства во время ее проводов она сама запретила мне провожать ее до дома, и мы теперь старались вечерами долго в центре города не задерживаться.

Правда, днем, когда шли через какой-нибудь сквер, она, как я подозревал, проделывала надо мной небольшой эксперимент: увидев пустую скамью, предлагала отдохнуть. А подозревал я ее потому, что уже знал, как она неутомима и легка на ногу. Тем более что, когда садились, она нарочно подсаживалась в опасной близости от меня, обнажив, к тому же, свои коленки, которые уже не казались мне такими острыми, как вначале, так что во мне, словно в партнере по игре, начинал закипать легкий азарт: ах ты так – а я тогда этак! – появлялся соблазн крепко-крепко обнять ее и до боли впиться в губы при всем честном народе – скорее, из озорства: что она, интересно, тогда предпримет? Но это было чревато, потому как следующим, непредсказуемым ходом могло стать непреодолимое желание и – неизбежная затем постель, а за постелью – новая проблема: что делать дальше?..

Но если в ее положении чьей-то молодой жены это было всего лишь, мягко говоря, легкомыслием, то я, с моей инженерской ментальностью, всякой иррациональной путанице отношений предпочитал ясность и предсказуемость. Кроме того, я был старше и, следовательно, ответствен за нас обоих – потому без больших усилий над собою и выдерживал ее наивные эксперименты.

Но это накатывало на нас в редкие минуты, а все остальное время с ней было легко и просто – даже забывалось, что мы разнополы.

Я заметил, как хорошо она ориентируется среди московских театров и знакома с закулисной театральной жизнью столицы. Оказалось, что муж ее – молодой актер в какой-то учебной студии.

Однажды она даже предложила мне зайти вместе с ней к нему в студию – передать какой-то пакет. Я, было, отказался заходить с нею в помещение, предложив подождать на улице, отговариваясь тем, что, может быть, ее мужу будет неприятно видеть меня рядом с ней – однако она как-то даже слишком настойчиво настояла на своем. И вот идем с ней по гулким залам и коридорам совершенно безлюдного днем театра, входим в большую душную комнату, густо пахнущую старой одеждой и человеческим потом, полную молодых людей в костюмах восемнадцатого века: мужчины – в камзолах, женщины – в пышных платьях с кринолинами: идет «прогон». Гуля позвала от порога своего мужа: «Паша!» – и к нам расхлябанной походкой подошел молодой человек в живописном – красном с золочеными позументами – камзоле, в белых атласных штанах до колен, в белых же чулках на крепких икрах и в черных башмаках. Белый парик с буклями он небрежно держал в руке, помахивая им, как шляпой.

Это был блондин с коротко стриженым ежиком, крепкий и коренастый, примерно одного роста с Гулей. Как-то очень уж бесцветно, без всяких интонаций, поздоровался он со своей женой:

– Привет.

– Привет, – ответила она так же бесцветно, ему в тон, и протянула пакет. – Вот, я принесла.

Он даже не поблагодарил ее, лишь кивнул удовлетворенно, и тут только обратил вопросительный взгляд на меня.