Кристина

7. Ночные кошмары

Мой дом – дорога, малый,

Меня не поймать.

Мой дом – дорога, малый,

И ты должен это знать.

Давай, попробуй, догони,

Ох, детка, детка, не смеши.

Бо Диддли

Когда я добрался до дома, отец и сестра сидели в кухне и ели «тортики» из печенья с маслом и сахаром. Я сразу почувствовал адский голод и вспомнил, что не ужинал.

– Ты где был, босс? – спросила Элейна, не отрываясь от своего «16», «Крима», «Тайгер бита» или еще какого-нибудь журнальчика для подростков. Она называла меня «боссом» с тех пор, как в прошлом году я открыл для себя Брюса Спрингстина и стал фанатом. Это должно было меня злить.

В свои четырнадцать Элейна уже начала прощаться с детством и потихоньку превращалась в настоящую американскую красавицу, какой в итоге и стала: высокая, темноволосая, голубоглазая. Но в то лето она еще была обыкновенным среднестатистическим подростком. В десять она тащилась от Донни и Мари, в одиннадцать влюбилась в Траволту (однажды я в шутку назвал его Блеволтой и заработал огромную кровавую царапину на щеке – чуть не пришлось зашивать). В двенадцать ее любовью стал Шон Кэссиди, затем – Энди Гибб. Совсем недавно ее вкусы приобрели более зловещий характер: она прониклась нежными чувствами к хэви-металлистам «Дип Перпл» и новой группе «Стикс».

– Я помог Арни отвезти в гараж новую машину, – сообщил я обоим, но скорее отцу.

– А, опять с этим уродом возишься, – вздохнула Элли и равнодушно перевернула страницу журнала.

Меня охватило безудержное желание вырвать журнал у нее из рук, порвать на части и бросить клочки ей в лицо. Это был еще один признак – причем самый наглядный из всех – того, что день выдался прескверный. Элейна не считала Арни уродом, просто любила меня позлить. Но видимо, за последние несколько часов я наслушался оскорблений в его адрес. Господи, да у меня футболка была еще мокрая от его слез, и, наверное, я сам чувствовал себя уродом.

– Чем нынче заняты «Кисс», сестренка? – ласково спросил я. – Ты уже написала Эрику Эстраде любовное письмо? «Ах, Эрик, я отдам за тебя жизнь, у меня просто сердце заходится, стоит мне представить, как твои мокрые жирные губы с чавканьем присасываются…»

– Ты животное, – перебила меня Элейна. – Животное, вот ты кто.

– И вообще ничего не понимаю.

– Именно. – Она схватила свой журнал, «тортик» и гордо вышла из комнаты.

– Не кроши на пол! – крикнул ей вслед отец, немного смазав эффект.

Я подошел к холодильнику и принялся искать в нем сомнительного вида колбасу и помидор. На полке обнаружился и плавленый сыр, но мое детское им увлечение, похоже, раз и навсегда отбило у меня охоту к этому деликатесу. Я решил запить сэндвич квартой молока и открыл банку «Сочной говядины» от «Кэмпбеллс».

– Все-таки он ее купил? – спросил папа. Он работал налоговым консультантом в компании «Эйч энд Ар блок», иногда брал домой какую-нибудь халтуру. Раньше он занимался бухгалтерией крупнейшей архитектурной фирмы Питсбурга, но после сердечного приступа уволился. Мой отец – хороший человек во всех отношениях.

– Угу, купил.

– Она по-прежнему кажется тебе ужасной?

– Даже хуже. Где мама?

– На занятиях, – ответил он.

Мы переглянулись и едва не покатились со смеху, но вовремя взяли себя в руки и стыдливо спрятали взгляд: нам было совестно, но поделать мы ничего не могли. Моей маме сорок три года, она – стоматолог-гигиенист, но по специальности не работала довольно долго, пока папа не свалился с сердечным приступом.

Четыре года назад она решила, что в ней живет непризнанный гений, и начала строчить вирши про цветочки и рассказы о милых стариканах на закате своей жизни. Время от времени ее пробивало на реализм, и тогда она могла написать историю про молодую девушку, которая решила «попытать удачу», но вовремя одумалась и «приберегла свое сокровище до первой брачной ночи». Этим летом она записалась на курсы писательского мастерства в Хорликсе – там преподавали Майкл и Регина Каннингем, если помните, – и стала собирать все свои рассказы и очерки в книгу под названием «Беглые зарисовки о любви и красоте».

Конечно, вы можете сказать (и флаг вам в руки), что грешно смеяться над работающей матерью семейства, которая захотела открыть для себя что-то новое и немного расширить кругозор. Вы будете правы. Вы также можете добавить, что нам с отцом должно быть стыдно за свое поведение, что мы – просто грязные шовинистические свиньи, и снова я не стану с вами спорить. Вы совершенно правы, но если бы вас тоже регулярно пытали литературными чтениями «Беглых зарисовок…», как пытали меня, папу и Элейну, вы бы поняли, почему мы так смеялись.

Поймите правильно, она – чудесная мама и наверняка не менее чудесная жена (по крайней мере, папа никогда не жаловался и никогда не торчал сутками напролет в барах), и в лицо мы ей не смеемся, только тайком. Знаю, дурацкая отговорка, но уж лучше, чем ничего. Никто из нас ни за что на свете не причинил бы ей такую боль.

Я прикрыл рот рукой и попытался заглушить смешок. Папа немедленно подавился своим «тортиком». Не знаю, о чем подумал он, а мне сразу вспомнился свежий мамин очерк под названием «Была ли у Иисуса собака?».

После тяжелого дня это едва не стало последней каплей.

Я подошел к подвесному шкафчику над раковиной, достал стакан для молока, а когда обернулся, папа уже взял себя в руки. Я последовал его примеру.

– Вид у тебя был мрачноватый, – заметил отец. – У Арни все нормально?

– Все отлично, – сказал я, вытряхнул содержимое консервной банки в ковшик и поставил его на плиту. – Машина разваливается, но у него самого все в порядке. – Конечно, я соврал: кое-что не скажешь даже самому классному отцу на свете.

– Порой людей сложно в чем-то убедить… Они должны убедиться сами.

– Надеюсь, это не займет у него много времени. Он снял гараж у Дарнелла за двадцать баксов в неделю, потому что родители не разрешили ему держать машину дома.

– Двадцать долларов? Только за помещение или за инструменты тоже?

– Только за помещение.

– Да это же обдираловка!

– Угу, – ответил я, мысленно подметив, что отец не предложил поставить машину Арни у нас.

– Сыграем в криббидж?

– Давай.

– Не вешай нос, Деннис. Люди учатся на своих ошибках.

– Да уж.

Мы сыграли три или четыре партии в криббидж, и папа выигрывал каждый раз – впрочем, как всегда. Я побеждаю, только если он очень устал или немного выпил. Впрочем, я не огорчаюсь: если бы это случалось чаще, победы не приносили бы мне столько радости.

Пришла мама – румяная, веселая и сияющая, она прижимала к груди свою бесценную книжку. Сорок три ей было ну никак не дать. Она поцеловала отца – не просто чмокнула, а по-настоящему поцеловала, так что мне даже стало неловко, – а потом тоже спросила про Арни и его машину, которая стремительно становилась едва ли не самой обсуждаемой темой для разговоров в нашем доме (после того как мамин брат Сид обанкротился и занял у моего отца крупную сумму денег). Я и маме навешал той же лапши на уши, а потом поднялся к себе. Глаза уже слипались, да к тому же папе с мамой явно хотелось заняться своими делами… ну, вы поняли.

Элейна уже валялась в кровати и слушала последний сборник хитов от компании «Кейтел». Я попросил ее убавить громкость, но она только скорчила рожицу и высунула язык.

Такого я стерпеть не мог. Я вошел и щекотал ее до тех пор, пока она не взмолилась о пощаде:

– Меня сейчас вырвет!

– Валяй.

Я пощекотал ее еще немного, а потом она состроила свою фирменную серьезную мину «не шути со мной, Деннис, это ужасно важно» и спросила:

– А правда, что можно пернуть и поджечь воздух?

Так ей сказала Кэролин Шэмблисс, но Кэролин была той еще лгуньей.

Я велел Элейне поинтересоваться у своего дружка Мильтона Додда. Тут она взбесилась по-настоящему, отлупила меня и заявила, что я самый ужасный брат на свете. Тогда я сказал, да, можно пернуть и поджечь воздух, но самой ей лучше не пытаться. Потом мы обнялись (после того как у сестренки выросла грудь, мы редко обнимались – мне стало как-то неловко прижимать ее к себе. Да и щекотать тоже, если честно). Потом я ушел спать.

Раздевшись, я подумал, что закончился день не так уж и плохо. Все-таки есть на свете люди, которые держат меня за человека – и Арни тоже. Завтра или в воскресенье надо позвать его в гости, посмотрим бейсбол по телику или сыграем в какую-нибудь дурацкую настольную игру вроде «Жизни» или старинной «Зацепки». Глядишь, все странное и плохое забудется. Мы снова почувствуем себя людьми.

Словом, лег я с ясной головой и ощущением, что скоро все наладится. Я думал, что сразу усну, но не тут-то было. Ничего не наладится, я понимал это уже тогда. Когда заваривается такая каша, добра не жди.

Машины. Еще одна беда подростков. Всюду эти машины, и рано или поздно тебе достаются ключи от одной из них. Ты заводишь ее, не зная толком, что это за фигня и зачем она нужна. То же самое с наркотой, спиртным, сексом, иногда и с другими вещами – например, после летней подработки, или путешествия, или школьного спецкурса у тебя появляется какой-нибудь новый интерес. Так вот, машины. Тебе дают ключи, пару советов и говорят: «Заводи и увидишь, на что она способна!» Порой тебя затягивает в новую и действительно интересную жизнь, а иногда – на шоссе, ведущее прямиком в ад, где очень скоро ты окажешься в кювете, покалеченный и истекающий кровью.

Машины.

Большие и страшные, как Кристина.

Я ворочался в темноте до тех пор, пока простыня подо мной не сбилась в комок. Я вспоминал слова Лебэя: «Ее зовут Кристина». Арни почему-то мигом это принял. В детстве у нас были велосипеды и скутеры, и я всегда как-нибудь называл своих «коней», но Арни – нет. Да что говорить, то было раньше, а это – теперь. Теперь он ласково величал свою развалюху Кристиной и вообще говорил о ней как о живом человеке, как о женщине.

Мне это было не по душе, сам не знаю почему.

Даже мой отец говорил о ней так, словно Арни не машину новую купил, а женился. Но это же не так… да ведь?

«Тормози, Деннис, разворачивайся! Я хочу еще разок на нее взглянуть».

Вот так запросто, поворачивай, и все…

Это было не похоже на Арни, он всегда все продумывал до мелочей – жизнь обязывала. Он привык держать ухо востро и ничего не делать сгоряча. Но в тот день он повел себя как старикан, который встретил на выходных танцовщицу, влюбился, а в понедельник проснулся с похмельем и новой женой в постели.

Ну прямо… любовь с первого взгляда.

Забей, сказал я себе. Начнем заново. Завтра мы все начнем заново. Утро вечера мудренее.

В конце концов я уснул. И увидел сон.

Вой стартера в кромешной темноте.

Тишина.

Опять вой стартера.

Чиханье.

Наконец двигатель заводится.

Вспыхивают старомодные спаренные фары, и острые лучи света пронзают меня насквозь.

Я стою на пороге открытого гаража Роланда Д. Лебэя, а внутри его Кристина – новенькая Кристина, без единой царапинки и пятнышка. Чистое и гладкое лобовое стекло в верхней части отливало синим. Из радио рвался жесткий ритм «Сюзи-Кью» Дейла Хокинса – голос мертвой эпохи, полный пугающей жизни.

Мотор нашептывает колдовские заклинания сквозь двойной прямоточный глушитель. Почему-то я сразу догадался, что внутри – хёрстовская коробка передач и головка блока цилиндров «фьюли» (они же «верблюжий горб»), а по жилам автомобиля течет жидкий янтарь, прозрачное масло «Квакер стейт».

Внезапно по лобовому стеклу начинают метаться дворники – и это жуть как странно, ведь за рулем никого нет, машина пуста.

Давай, малыш, садись. Прокатимся с ветерком.

Я мотаю головой. Не хочу я садиться за руль, мне страшно, очень страшно. Тут раздается грохот двигателя: он ревет и затихает, ревет и затихает. Жуткий звук, плотоядный и наводящий ужас. С каждым таким ревом Кристина дергается вперед, как злая собака на поводке… Я хочу сбежать, но мои ноги точно вросли в потрескавшийся асфальт подъездной дорожки.

– Даю тебе последний шанс, малыш.

Я не успеваю ответить – не успеваю даже подумать об ответе, – как раздается визг резины по бетону, и Кристина бросается на меня. Решетка радиатора подобна зубастой пасти, фары сверкают…

Я просыпаюсь от собственного крика в кромешной темноте. На часах – два ночи, меня до чертиков пугает собственный хрип, а быстрый топот бегущих ног по коридору пугает еще больше. В руках я стискиваю простыню, которую от страха полностью содрал с матраса. Тело – мокрое и липкое от пота.

Из коридора доносится испуганный крик Элли:

– Что случилось?!

Вспыхнул свет: на пороге моей спальни стояли мама в коротенькой сорочке – в таком виде она могла выйти из спальни только в самом крайнем случае – и папа, в спешке накинувший халат прямо на голое тело.

– Сынок, что такое? – спросила мама. Глаза у нее были широко распахнуты от страха. Не помню, когда она последний раз называла меня «сынок»: когда мне было четырнадцать? двенадцать? Десять? Не помню.

– Деннис… – подхватил отец.

Между ними уже стояла, дрожа всем телом, Элейна.

– Все нормально, ложитесь спать, – сказал я. – Просто кошмар приснился.

– Одуреть! – воскликнула Элейна. – Небось настоящий ужастик! Про что?

– Про то, что ты вышла замуж за Мильтона Донна и приехала жить ко мне.

– Не дразни сестру, – сказала мама. – Что тебе приснилось, Деннис?

– Сам не помню.

Я вдруг заметил, что простыня едва прикрывает мое причинное место, и из-под нее выглядывает клок лобковых волос. Я быстро накрылся, и в голове завертелись мысли о мастурбации, поллюции и прочих не имеющих отношения к делу постыдных штуках. Я был в полной растерянности. В первые несколько секунд после пробуждения я даже не знал, взрослый я или еще маленький – меня с головой поглотил ужас, картинка ревущей и несущейся на меня машины: капот над двигателем вибрирует, стальные зубы сверкают…

Последний шанс, малыш.

А потом к моему лбу прикоснулась прохладная, мягкая рука матери и мигом прогнала кошмарное видение.

– Все нормально, мам. Ерунда. Обычный кошмар.

– И ты совсем ничего не помнишь…

– Нет. Вылетело из головы.

– Я перепугалась, – призналась она, а потом сдавленно хихикнула. – Ты не знаешь, что такое страх, пока не услышишь в ночи крик своего ребенка.

– Ужас какой, не говори так больше, – заворчала Элейна.

– Ложись, крошка, – сказал папа и пихнул ее бедром.

Элейна ушла, правда, вид у нее был недовольный. Сообразив, что ничего страшного не произошло, сестра, наверное, ждала, что я закачу истерику. Было бы над чем поиздеваться утром.

– Точно все нормально? – спросила меня мама. – Деннис? Сынок?

Опять это словечко, мгновенно возвращающее меня во времена кори, свинки, краснухи и ободранных коленок. Отчего-то сразу захотелось плакать. Бред! Я уже на девять дюймов выше и на семьдесят фунтов тяжелее мамы.

– Конечно, – сказал я.

– Ну хорошо. Не выключай свет, это иногда помогает.

Последний раз переглянувшись с папой, она вышла. А мне оставила пищу для размышлений: неужели и ей когда-то снились кошмары? Такое почему-то никогда не приходит в голову само собой. Впрочем, какие бы кошмары ей ни снились, в «Зарисовках о любви и красоте» о них не было ни слова.

Папа уселся на мою кровать.

– Ты правда не помнишь свой сон?

Я помотал головой.

– Наверное, что-то очень страшное приснилось. Вопил ты очень громко.

Он смотрел на меня ласково, серьезно и пытливо, как бы спрашивая, не скрываю ли я что-то важное.

Я почти сказал: мне приснилась Кристина, чертова машина Арни, Ржавая Королева, мерзкая развалюха. Я почти ему сказал. Но слова застряли у меня в горле, как будто признаться в этом означало предать друга. Старого доброго Арни, которого Господь-шутник решил наградить ржавым ведром.

– Ладно. – Папа поцеловал меня в щеку, кольнув только-только пробившейся щетиной. Я обнял его, а он крепко обнял меня в ответ.

Когда все ушли, я еще долго лежал с включенной настольной лампой, боясь засыпать. Я знал, что родители внизу тоже не спят, волнуются, не влип ли я в какую-нибудь беду или не навлек беду на кого-нибудь другого, к примеру, болельщицу с фантастическим телом.

Наконец я понял, что уснуть не смогу. Лучше почитаю до рассвета, а днем, может, успею вздремнуть во время скучной части бейсбольного матча. Подумав так, я мгновенно уснул. На полу возле кровати валялась закрытая книга.