Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
5
Подземелье пахло кровью, хлоркой и крысами. Налетал с Оби нагонный ветрище, оглушительно хлестал по крутому сколу. Кромка яра вздрагивала, осыпая струи песка, нависшие пласты дёрна.
Подследственным становилось зябко. Казалось – ветер пронизывает всю береговую толщу и сквозняк залетает в закуток с потолочинами сосновых плах. Снизу тянуло погребной сырью. С настила сыпался в щели песок, с него за века ярного заточения успела слететь позолота.
Моторист катера староверец Влас радовался песочку цвета праха. Он не отставлял от струйки глубокую рану. Пусть присыплет располосованное плечо, подлечит окровавленное тело. Человек нарымской глухомани уверовал в целебные свойства молитв, песка, воды и света.
Перед близким порогом смерти всплыло тупое безразличие ко всему. Второй месяц из него выколачивали ложь, наговорщину. Святые законы веры, труда и правды не позволяли отклоняться от божественных троп судьбы. Никогда не очернял чужого человека. Себя тем более. Держался древнего праведного толка, по которому кривда отрицалась и осуждалась. Сердце и душа не могли согрешить, войти в преступный сговор с сатанинской властью. Нечистая сила давно терзала старообрядцев. Сгорали в скитах. Откочёвывали в глубь дебрей, но и там настигала греховодная власть, отбирала иконы и старопечатные фолианты. Недоумевал Влас: ради чего вековые гонения на веру предков, пожелавших жить по древним уставам благочестия. Что надо безумным рыцарям крови от древневерцев, не желающих жить по поганым законам злобы и насилия?
Старопечатные книги приносили успокоение, несли душе лад. В них втекла мудрость веков, тогда Русь святая еще не успела пропитаться смрадным игом чужеродцев…
На свежей сосновой плахе сочилась в трещинки янтарная смолка. Влас стряхнул с раны песок, замазал живицей. Как он раньше не приметил пахучую кровь распиленной сосны? Поднёс липкие пальцы к ноздрям, дыша незабытым ароматом хвойного существа.
На последнем сокрушительном допросе к пепельной бороде подносили спички: отожгли треть лохматины. Хотел обрушить груз кулака на рожу истязателя, но стиснул оставшиеся невыбитыми зубы. Не легко далось усмирение энергии. Повисла перед глазами икона древнего письма. Святой Власий-Чудотворец тепло, подбадривающе посмотрел на страдальца, предостерёг от беды. «Забили бы насмерть ироды…»
Сильно почитал Влас святого заступника, спёкся с ним духом. Его имя по-древнепечатному ВОЛОС… Власяница – верига, облегающая голое тело. Много древних верижников просверкало по городам и весям Руси рабской, но не сломленной духовно. В следственной тюрьме ни изрубцованная плоть, ни стойкий сермяжный дух не продвинулись в покорстве тем, кто великим измором и пытками выбивал заведомую ложь во славу своего внутреннего беспредела.
Власий-Чудотворец призывал не к покорности, к великому терпению, укреплению невидимой огненной материи, которую нарекли Духом.
Поодаль от староверца сидел на корточках щупляк, стонал с подвывом. Голова колотилась об стенку.
– Не клади башку на плаху раньше времени, – урезонил детина в наколках.
Он был избит меньше других: бывшие тюремщики пользовались у надзирателей послаблением. Про таких говорили: блатняки – братки блата. Глядя на пропитанную наглостью рожу, на ядовитый взгляд глаз тараканьего цвета, Влас предположил: подозрительный тип может зарезать человека и не в тёмном переулке.
Тюремец со стажем перешёл на крик:
– Эй ты, счетовод паршивый, уймись! Плаху расколешь. Ишь как перекосило малого. Растрату допустил? Поделись казной – вместях откупимся.
Хилячок перестал клевать лбом плаху.
Тюремная бурса пошла нагловатому мужику впрок. Наколка Ленина на его волосатой груди была выполнена грубо. Вождь походил на полусонного киргиза. Левый глаз не соразмерялся с правым. Бородка напоминала помазок, из которого повыдергали много щетины.
После долгого молчания счетовод залепетал:
– У меня по отчётам всё копеечка в копеечку выходило. Бывало, ночь не спишь, счёты терзаешь… сальдо под правду подводил. Я хорошо запомнил завет твоего Ильича с груди: «Учёт и отчётность».
– За что же тогда замели?
Счетовода Покровского словно горящей лучиной ожгло: «Не подсадная ли утка?.. Шустряк разговорчивый. Нет, подсадник хитрый, не выпытаешь всей бухгалтерской науки. Может, сюда же в каталажку да в комендатуру на прожор охранной братии икорка чёрная, осетринка да нельмятинка ушли… Подставили доверчивого цифроведа… Сейчас сообщников ищут… Совесть да честность – вот мои главные сообщницы. Чебаками, ершами, щуками питался. Ни одной осетровой икринки на годы счетоводства на счет не оприходовал. На свои кровные деликатесы обские покупал…»
На последнем допросе молотили Покровского валенком, засунув в него пресс-папье. Видно, мозги сотрясли: струёй блевотина выкатилась. Пришлось в пытальне самому мыть пол с дресвой.
Староверцу Власу сразу понравился человечек, обделённый крепким здоровьем. Успокоил его:
– Не убивайся так. Разберутся в органах – выпустят.
– Кишки выпустят – вот они органы для разбора. Из лап комендатуры не вырвешься. Одна дорога – в яр. Считайте – в ад. Не ведаю – зачем среди вас затесался. В тюряге по полной отсидел. Вот свидетель, – громила ткнул пальцем в око Ильича. – Предлагал служакам: зачислите меня в команду дознателей: скоренько все верные показания выбью из кулачья, недобитой белогвардейщины.
– Неужели своих истязать будешь? – Староверец с опаской посмотрел на мордастого приспособленца.
– Ты в свояки набиваешься?! В застенках все чужаки. Каждый за себя стоит. Не хочет, чтобы его шкуру попортили, черепок продырявили. Не для того я о свободе грезил.
– Рано выпустили, – с кержацкой прямотой выпалил моторист катера.
– Хочешь, христомолец, последнего клочка бороды лишиться? У меня нервы чакают. В песчаном мешке долго сидеть не собираюсь.
– Для тебя и Христос – не учитель… Людишки вроде тебя его святые заповеди растоптали.
– Запомни, проповедник, я тебе когда-нибудь пальцы оттяпаю. Помолись тогда, двуперстник…
Счетовод завыл с диким исступлением, качая в такт взвою раскосмаченной головой.
Распахнулась скрипучая дверь. Ввалился грузный надзиратель, пинком оборвал нудную арию счетовода.
– А ты, Тюремная Харя, на выход!
Проклинал Натан тот день, когда по комсомольскому призыву поступил в органы. Если бы не частое погружение в головокружительную глубину поэзии светлокудрого рязанца – располосовал бы вены карманным острогранным зеркальцем.
От стихов веяло волей и Родиной. От Ярзоны кровью, пропастиной.
Велась чудовищная расправа над свободой и духом нации. Была в Колпашино контора «Заготскот». Грозная следственная тюрьма на крутоярье производила заготовку иного скота – людского скопища. Почти каждый, кого загоняли за высокий околюченный забор, мог попасть под расстрельную статью. Совершенно секретные директивы со смертной цифирью обретали тут кровавую реальность. Паучьими сетями комендатур, следственных тюрем затянуло государство, в котором переворотчики, пламенные революционеры вершили судилище над бесправными массами. Под пламенем знамён и флагов пламенела кровь невинно убиенных…
Несерьёзным комсомольцем называл себя меткий ворошиловский стрелок. В его руки недавно попало довольно смелое стихотворение Есенина. Написанное черной тушью крупными буквами, оно поразило пронзительной правдой:
Вот он, чикист Воробьёв, чикает неповинных по закону революции. Что этот законишка дал праведному люду – волю? землю? свободу? Пошел супротив воли отца. Всяко отговаривал – не суй башку в пучину… Форма прельстила? Спецпаёк? Поступал простым конвойным. Думал: при оружии будет, при власти кое-какой. На первых тренировочных стрельбах три пули в десятку всадил… Принудили перейти в расстрельный взвод.
Грамотёшка в школе давалась надсадно. Башка трещала от формул и правил. Мускульную работёнку тоже не любил. В школе физика. Дома физический труд. Не много ли физвоздействия на ум и жилы?
В Прасковью втюрился с первого разгона искромётного взгляда. Обожгла прелестью стана, округлыми вздутиями под палевым сарафаном. А глаза! А губы! Он пока не знал о русско-остяцкой помеси кровей. Русалка казалась обворожительной. Хмелел вблизи нее. Природа не сразу поведала о всех прелестях броской красоты. Сгорал от обиды и зависти: не его губы сливаются с алостью пышного бутона.
Вокруг Праски табунились подружки с засольного пункта. Они казались серыми подвижными пятнами. Ярко выделялась только чародейка. Влекла тугими скулами, озорнинкой глаз, отливающей чернотой густых волос.
Однажды, перехватив зачарованный взгляд Натана, подошла учётчица Сонечка, шаловливо толкнула парня:
– Заколдунила тебя Прасковьюшка… ишь маков цвет по щекам разлился. – Шепнула на ухо: – Твоя пусть будет – не Тимура… Ты пригожий молодец.
Лисонька Соня знала уязвимое место стрелка. Прицелилась точно, пульнула в сердце-десятку нужные словечки.
И то. Что в Тимуре кроме разбойного имени да неразлучной гармошки? Неужели Праска учуяла остяцким приплюснутым носом запах крови, исходящий от неудачливого ухажёра? Держал в секрете свинцовую профессию, да, видно, пули в острые шилья оборачиваются: прорывают дерюгу секретности.
После слов Сони стрелок стал смотреть на двукровку подозрительно. Неужели и впрямь ведьмарка? Околдовала. Сна лишила. Смотрит на деваху – глаза слезятся. Не от счастья – от ощущения бессилия, безнадёжности. Знал: за ним тащится по пятам робость, даже трусость. Не принял на веру мудрость отца. Не порвал со взводом. Исполняю ложные приговоры. «Я – коряга, которую беспрепятственно тащит течение жизни…»
