Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
4
Заподозрил Натан: Горбонос знает о посещении избы кузнеца. Молчит дьявол, но по глазам чирьястого чикиста можно прочесть осуждение: «Распочтарился… записочки да посылочки носишь».
«Прекращу посещения… до греха докачусь… Но как не бегать в недальнюю деревеньку. Праска тянет. Чувства кипят. После родов краше стала. Глазёнки остяцкие расширились, сияют, магнитят… Груди сарафанишко теснят…»
В последнее посещение перед Натаном большой связкой собольих шкурок трясла.
– Освободишь мужиков – все твои.
– Не такой у меня, Прасковьюшка, чин, чтобы запросто вызволять осужденных. Имей я власть – без соболей освободил бы.
– Не темни, комендатурец! Все вы там прелой дратвой шиты. Для безвинных легко ворота распахнуть.
В зыбке покачивался Никодимчик. Натан перегонял ревнивый взгляд со спящего младенца на Праску – видел слитость её черт, Тимура. Природа умело и бережно перемешала на личике отцовское и материнское. Никто не скажет – суразёнка в подоле принесла.
На молодой матери просторный ситцевый халат: по полям ткани разбежались крупные ромашки.
Соломонида справляла хозяйство в хлеву, гремела вёдрами.
Внезапно ромашковый луг раздвоился, смятые половинки распахнутого халата повисли в дрожащих руках Праски. Околдованный гость раскрыл от дива рот… отмахнулся как от наваждения… отшатнулся от обнаженной бесстыдницы… глаза полностью не зажмурил. В просвет щелочки любовался притягивающей красотой живота, ног, чернеющего холмика…
– Растерялся, соперничек?!. Ослепила тебя… Ради Тимура на всё пойду… Пожертвую честью… собственной соболюшкой. – Праска бесстыдно взъерошила кудрявые волосёнки, магическим пасом прикрыла мех. – Хочешь ведь, хочешь соболька?..
Сглатывая обильную слюну, ошарашенный ухажёр спешно покинул избу.
Не ожидал такого крутого поворота событий. Большая связка серебристых соболей… кудрявое пятно в матовой излучине ног… Видение сливалось во что-то необычно туманное, бесстыдное, ослепляющее.
«Ведьма… истинная ведьма… – бубнил вышкарь, крупными шагами покоряя деревенскую накатанную дорогу. В спешке забыл взять у Соломониды письмецо и съестное. Не стал возвращаться… – Надо заканчивать почтарскую канитель. Горбонос наверняка ударит припрятанным козырем… Конечно – Праска – молодуха козырная, но не годится для той картёжно-шулерской игры, которая ведётся в Ярзоне… Что, если предложить соболей коменданту?.. Вариант отпадает. Сочтёт за подкуп. Тогда и меха не увидишь, и свобода мужикам не выгорит… Рисковая Праска. Любит гармониста до беспамятства, до откровенной стыдобы… Или во имя любви позор аннулируется, становится легким простительным грешком… Бестия! Ведь ничего не обещала. Блеснула остяцким бесстыдством – и всё… Авансик выдала…»
«Нет – Натан не оподлился в кошмарной зоне… Перемешались в девке две крови, превратились в воспламеняющую жидкость… вырвалось пламя… Ловко ошарашила внезапной наготой… А грудь! Грудь! Соски красными пулями. С первого погляда на них хоть кого убьёт наповал…»
Яркое видение затмило околюченный периметр Ярзоны, караульные вышки-шишаки, мелкую снежную пелену, наползающую с Оби.
Недавно вызывали в комендатуру, предлагали вернуться в расстрельный взвод. Сослался на частое головокружение, на потревоженную психику. На стрельбищах нарочно рассеял пули от центра мишени.
– Может, хочешь подать рапорт об отставке?
– А можно? – обрадовался Натан.
– Нельзя! – рявкнул комендант. – Кровью повязан. Тайны разбазаривать начнёшь… По посёлку хлопьями сажи частушки летают. Эту кто сочинил:
– Честное комсомольское – не знаю… Впервые слышу.
– Впервые!
– Не буду же я сам на себя частушки писать.
– Кто тогда сочинитель?.. Увлечение Есениным тебе даром не пройдёт… Нашел кумира… Маяковским, Демьяном Бедным интересуйся. Блоку за четыре строки можно памятник поставить:
– Есенин – наш попутчик:
– Комсомольское поручение тебе: узнай, кто умишко напрягает, наши органы позорит:
– …В зоне гада сгноим… Присягал органам честно служить, вот и служи нерушимо НКВД… На сегодня это один оберёг для республики… Ступай!
«Вот кто-то складно шпарит, – ликовал в душе Натан, выходя из кабинета грозного чина в хромочах и кителе. – Кто прознал про мою наганную службу?.. Не Праска ли с Сонькой-учётчицей сочиняют?»
Всегда униженный, оплёванный выходил волк из логова вожака стаи. Примерещилось Натану: из его мягких шелковистых волос полетела обильная перхоть. Приблизил лицо к зеркальцу, потрепал волосы – серая мошкара не взлетала. «Ну, слава Богу… просто наваждение летучее…»
«Ушёл бы, Серёжа, удрал из Ярзоны куда глаза нацелятся. Ни побродяжничать, ни освободиться не могу. Вольным в каземат посажен. Змей Горыныч о рапорте спросил – краешек надежды показал и… спрятал свободу…
Нагоняешь, Серёга, грусть-тоску. И светом солнечным озарять умеешь… Очисти душевной поэзией… По моей наводке бесовской исполнитель стрелу в Тимура всадил… Не просил его отравленную пускать. Гармонист каким-то чудом жив остался… уберёг Всевышний для Праски… Разное про неё говорят: вертихвостка, потаскушка… на выпивку и на блуд сговорчивая. Прихватывали её на сетях с бригадиром рыбартели… знамо – не чебаков выпутывали из ячеек… Болтают. Сплетничают. Красота всегда ракушками обрастает…
Ничего тебе не осталось, Натан Натаныч… Хотели кличку прилепить Наган Наганыч – клей оказался слабый. Один Горбонос мусолит…»
Всплыла в яркой памяти бесстыжая полукровка, зимняя дорога из деревеньки. Шел в оглушенном состоянии, представлял себя в непритворных объятиях раскосой бестии и всё-всё последующее за предлюбовной разминкой… «Ах, Серёга, Серёга, да за обладание этой сисястой засольщицей и сам раздобуду соболей, чернобурок. Склад Сибпушнины обворую… Отупеешь, оглупеешь от воспалённых дум. Ожидание жаркой страсти огнит тело, ослабляет волю… Разливается недуг – буйство крови…»
От всех переживаний, сильных эмоций начало потрескивать в голове. В висках сильно запульсировала кровь.
Хилый эсер с золотым кольцом в потайном кармашке лишал Кувалду покоя. В пытальне ни разу не ударил щуплеца со взглядом волхва.
– Заговорщик?
– Нет.
– Оружие прятал в тайнике на сеновале?
– В руках не держал.
На исчерпывающем диалоге допрос заканчивался.
Долго, испытующе смотрел Тюремная Харя в синие доверчивые глаза слабачка. Ощущал потоки исходящей энергии.
– Не колдун?
– Заглядываю в недалёкое будущее.
– Загляни в моё.
– От правды во зло не войдёшь?
– Слово зэка.
– Будешь расстрелян.
На груди Кувалды вздрогнула татуировка вождя пролетариата с ликом татарина или монгола.
– Подробности.
– Из Томска приедет следственная комиссия. Найдёт в комендатуре, Ярзоне много грехов. Твой не забудут. Поставят в вину отрубленные пальцы старовера…
– Заглохни!
Убийца приметил: золотое кольцо из потайного кармашка переместилось на палец.
– Сними, – посоветовал надзиратель. – В зоне полно головорезов – отымут.
– После смерти.
– Неужели и свой последний час чуешь?
– В живых останутся мало. Я в счастливый остаток не попадаю.
Заголив рубаху серого сукна, Тюремная Харя показал синюшную татуировку. Прохрипел:
– Поклянись на Ильиче, что всё правда?
– Не икона, не признаю… огромная удалённость от Христа.
Снятое с пальца кольцо легло на грубо сколоченный стол перед надзирателем.
– Возьми на память. Жаль – она будет короткой… Давай протокол. Подпишусь подо всей наляпанной чушью… Тебе зачтут моё признание… Мне смертный приговор без подписи вынесут… и с подписью тоже…
Пальцы по-факирски слизнули золотой дар. Кувалда заговорщицки прошептал:
– Хочешь – побег устрою.
– Поздно. Через час меня поведут в подземелье… Глупо называть расстрел высшей мерой. Самая подлая низшая, низменная мера…
Вскоре провидца увели. Вечером, зайдя в казарму, Тюремная Харя не увидел его на широких нарах. Блошино-вшивое место занял другой отсидник.
Предвидение, полное магическое совпадение слов ошеломили Кувалду. И над ним нависла смерть со всей незримостью предсказанной жути. Глагол случится наливался чугунной тяжестью, давил неотвратимым исходом.
Предчувствовал надзиратель, пыталец: бильярдный шар жизни скоро закатится в лузу. Он отдалял роковую минуту, зная о горькой неизбежности ухода в мир сырой тишины. Иногда храбрился, ни во что не ставил жизнь – полушку. Сейчас замаячила такая реальность, которую невозможно разрушить никакими таранами.
«Бежать! Бежать сегодня же. Сейчас».
Расстрел, предсказанный до часа щуплым ясновидцем, перетряс неуравновешенную психику, больную душу, опаскуденные мысли. «Возможно, удастся откупиться от смерти скопленным золотишком? Семь зубов, выбитых на допросах. Кольцо золотое. Деньжата припасены… Нашла тогда дурь, накатилось на ум затмение – рубанул пальцы старовера… выходит – жизнь свою топориком порешил. Падла! Судьба давно шиворот-навыворот… сам пинка ей поддал…»
Закандаленных беглецов-кулаков надзиратель Ганька презирал.
– Дядя в колхозе искрутился от забот-работ – шушера на нарах отлёживается.
– Кто просил кулачить нас, с хозяйства ссаживать?! – пробасил рыжебородый мужик с Алтая.
– Поговори мне, кандальник!
Цепи на тяжелых «веригах» были соединены ржавыми болтами и гайками. Железил беглецов Ганька: даже под ключом гайки прокручивались туго, с визгом.
Утром надзиратель получил приказ: раскандалить кулаков.
– Ну, наконец-то, – обрадовался бывший тюремец, – а то пули по головам соскучились.
Топать в мастерскую за гаечным ключом лень. Кивнул Никодиму:
– Бугай! Иди подмогни!
«Не сболтни, дурак, чья кузнечная работа…»
Брезгливо притрагивался к самоковочным веригам мастер кузнечных дел. Подумал: легче разорвать цепи, чем справиться с болтами. Но когда обхватил грани гайки зажимом пальцев – она неохотно стронулась с резьбы, поползла вверх.
Нарники с разинутыми ртами наблюдали за вызволением беглецов из плена цепей.
Припомнил Ганька, как он мучился с болтами, в полную силу нажимая при закрутке на гаечный ключ.
«Надо подсказать дяде – пусть вызволяет из плена слона… чё делает шельмец – ржавчина из-под пальцев летит… Кузнец в деревне позарез нужен… Евграф замучился без него…»
Гордо глядя на отца, Тимур каждой черточкой лица выражал восхищение: «Не скоро волью в себя этакую силищу… успею ли влить?»
Наглый, с душком самогонным Ганька подковырнул плотника, думы порушил:
– Небось, на гармошке поиграть хотца, девок побаламутить?
Вместо ответа Тимур попросил:
– Передай привет нашим. Узнай, как и что.
Племянник Евграфа попытался плюнуть под ноги плотнику – слюна опять предательски повисла на устье губ.
«Мухомор! – на лице гармониста блеснула усмешка. – Даже отплеваться не можешь».
Раскандаленных уводили под общее молчание казарменного сборища…
Послышался набатный звон скорой смерти.
Невольников сгуртили в вонючих бараках, огородили рослыми заборами, околючили острозубой стальной проволокой. Глазастые сторожевые вышки завершали серую картину Ярзоны.
Вышкарю Натану не единожды навёртывалась ядовитая мыслишка о пулевом расчёте с никчемной опозоренной жизнью. Секунда… оборвётся тягомотная повседневщина… за мгновение бытие перетечёт в небытие. Разом захлебнётся свинцом судьба-неудачница. Перечеркнется куцая биография комсомольца, вовлечённого в союз юнцов, облапошенных НКВД. Какие зажигательные речи гремели на сходках. Какую заманчивую будущность сулили спецы красного террора… В песчаной глуби яра до срока прогорают жизни моих соплеменников. Неужели вышку нельзя заменить разными сроками заключения? Если Сталину хочется иметь много рабов, так пусть люди с полонённой свободой ишачат на стройках, приносят пользу стране. В мире нервозная обстановка. Развяжет Германия войну – надо ставить под ружьё солдат. В Ярзоне погибают воины, шахтёры, дровосеки, землепашцы, студенты, инженеры, агрономы… Неужели все они повязаны единой враждой против своего же народа?! Не верю. Не верю… Вот ты, Натан, учился в индустриальном техникуме на мастера по электрическим сетям. Строил заманчивые планы. Заманили по комсомольскому замёту в органы… Итог плачевный: жизнь перестала искрить, наполнять сердце энергией радости и молодости… Дослужил – сверлят мысли о самоубийстве… могут дырку просверлить…
Текут мысли журчащими ручейками, скатываются в душу. Водоём большой, но и его переполнила жгучая тревога за братскую общину.
Не верит чикист и вышкарь, околдованный лирикой синеокого рязанца, в явную ложь органов. Осуждает скорую свинцовую расправу над обезволенными жертвами.
Под хлёсткими ударами нагонного ветра вышка скрипит, подрагивает, испытывая корабельную качку. Куда ты плывёшь, Ярзона? В какую свободную страну, где нет объявленного кровавого террора?.. Жутковато стоять комсомольцу на дозоре в дощатой клетушке. Уплывают куда-то – и зона, и настил, и сам высоченный яр, успевший вместить в себя многие бесценные жизни. Защитники и кормильцы Руси уже никого не защитят, не накормят никого запашистым хлебушком… Не пройдутся по лугам и пашням, не кивнут ромашкам, травам и колосьям…
Северный ветер-разгонник крепчает, злится на зону бесправия, насилия и обречённости. Даже природа ветров восстаёт против озверелой расстрельщины.
Внезапно вышкаря качнуло. Ощутил: настил попытался выскользнуть из-под ног. Вздрогнул, после секундного замешательства обрёл устойчивость.
– Столбы проседают? Яр лопается?
Задал себе и вышке тихие безответные вопросы. Онемелые от мороза губы шевелились неохотно.
Неведомо кем подстроенное секундное землетрясение не испугало охранника. Наоборот – молниевая встряска на вышке влила в тело живительный грозовой разряд. Даже ощутилось шевеление пальцев в тесных подшитых валенках. Недавно испытывали онемение, теперь от разгонной крови ожили… Захотелось крепко обнять Праску. Мерцающая надежда на обладание набирала световую силу. Будешь моей, приобская дикарка, будешь… Стоял, корил себя за слабину тёмных мыслей. Захотелось жить, не помышлять о саморасправе над короткой судьбой. Разве виноват песок, намытый веками и суетливой Обью? Разве виноват я, песчинка такого вот яра… А может, я – не песчинка – самосплавное бревно, занесённое неразборчивой водой на Колпашинский берег?..
В минуты, когда томила залётная жалость к себе, Воробьёв любил повторять родное, есенинское:
«Заплакать? Пересохли слёзы в глубоких руслах…»
Под частые взвои леденящего ветра клонит в сон. Дорвёшься до кровати – подстерегает бессонница. Отведённый покой рушат видения. Вновь вырастает из темноты кулачище-возмездие. Грозит из охолоделой ямы всему миру не голодных и рабов – верхушке человечества, которая низвела большинство во имя наглого и бесстыдного меньшинства.
Кулачище жил обособленно. Когда хотел – вылетал на волю, парил над свидетелем расправы… грозил, посылал предупреждение: эта смерть с рук не сойдёт.
Не мог промахнуться Натан-Наган, не найти погибельную точку на черепе. Зачем заглядывал в зияющую глушь яра, светил фонариком?.. Воображение обрастало повседневной болью. На время водочные пары укутывали волнистым туманцем расстрельные картинки. Мозг впадал в состояние забытья и покоя. Винился перед светозарной памятью Есенина, называя себя идиотом, выродком. Угнетало безволье. Мерещились размытые очертания будущего. Не было посулов на укрепление характера, на осветление надежд.
Вышка казалась костяной, скелетом пещерного чудовища. Ветер долетал сюда от широт Ледовитого океана, разгуливал по-свойски.
Повторный толчок вынудил охранника инстинктивно присесть на корточки. В громоздком тулупе проделать такой трюк нелегко, но сейчас всё произошло с лёгкостью натренированного спортсмена.
«Что за чертовщина!.. Может, мой мозг просекают удары, которые принимаю за колебания почвы? Ощущаю реальность оползня».
Головной боли не было. Мысли текли по привычным руслам извилин.
Догадался: наверно, лютый мороз подрезает ледяные жилы. Замерзают родники, накапливают взрывную силу… Или сатанинская Ярзона порушила вековой покой песков, вторглась в святые места молчаливых глубин… Зашевелились трупы? Тесно же им лежать в мёрзлом грунте… холод пробирает…
Скорее бы сменщик избавил от мыслетрясений… Жаркая бесстыдная Праска спит на пуховой перине… Не войду в её сон смелым рыцарем. Открыто презирает мою пёсью службу… Распахнула передо мной ромашковый халатик, соблазнила заманкой… Захотелось лета…
