Лето по Даниилу Андреевичу // Сад запертый

4. Невеста

Автобус от деревни Нежново, где, рассказывал ей Даниил Андреевич, – а может, уже и Вадим, – родился байстрюком художник Кипренский, записан в семью крепостного Адама Швальбе, а фамилию взял по иван-чаю, иначе – кипрею, который в оное время не цветет, только лишь начинает выбрасывать свои побеги на гарах и старых развалинах, а их в этом давно освоенном и не раз и не два военном крае – до жопы, а в период цветения, пожалуй что, и до плеч, вместо того чтобы выйти на побережье, пошел через Копорье на Глобицы.

Лето уже всюду вступало в свои права, у рачительных хозяев в палисадниках вовсю перли тюльпаны, нарциссы, низкорослые темно-синие ирисы и маленькие синие же цветочки мышиного гиацинта, так и называемые в просторечии – мышатами. Утренняя дорога стремительно бежала от деревни к деревне между колоннами высоких тонких сосен и веселыми пятнами березнячков, бусик постепенно наполнялся ранними пташками в основном пенсионного возраста. Азиатский водила попался из продвинутых, и в салоне играл не Таркан, а итальянская песня, трагический мужской голос ритмично причитал о какой-то Айше. Странный в своей натуралистичности сон будто и от нее тоже отсек какую-то воспаленную часть, а затем прошелся жестким полотенцем по закоулкам памяти, причиняя боль и освежая одновременно. В первый раз за последние два года ее накрыл беспричинный, казалось, восторг от созерцания розовеющего в первых лучах сосняка, грозной и в то же время полной функционального изящества громады крепости с высоким арочным мостом к ней, что проплывала по правую руку, и даже забавно подергивающегося темного затылка водилы, подпевающего грустной песне про неведомую Айшу. После Глобиц автобус резко взял влево и вскоре, покачиваясь на поворотах всхолмленного берега, миновал оставшиеся чуть западнее блоки ЛАЭС и въехал на зеленые и чистенькие, как в социалистической утопии, улицы города атомщиков.

– Да вот, нам в художке рассказывали, – лепечет она, дальше слов не находит и указывает на тусклые цветные плитки. Узор еле различим.

– Ты в художественной школе учишься?

– Училась, – кивает Алька. – Потом у мамы денег не стало за меня платить.

– А сколько там нужно? – неожиданно спрашивает Миша.

– Да ну, ерунда, – смущается Алька. Миша молчит. Он хочет проявить благородство, но ему тоже неудобно.

– Эй, голубки! – верещит Лариска. Оба вздрагивают. Лариска указывает наверх. Наверху, под аркой, гнездятся дикие голуби.

Данька прошел сквозь арку. Речка звенела, к вечеру подергивалась тренировочным ледком. Проскользнув под сводами, как привидение в другой мир, он увидел террасу, потом – дорожку, обрывающуюся вниз, с которой пацаном едва не слетел на велосипеде.

В другой раз они были здесь с Янкой, в начале лета. Июнь, робкое ситцевое небо и дубы вокруг. Черный контур ствола и листья, упругие и едкие; люминесцентные, как кресс-салат. К заброшенному дворцу приехали на большом желтом автобусе; двухэтажном; они еще назывались – «Титаник», так как высота корпуса была такова, что автобус чуть не задевал провода. Красиво, но опасно. Данька придерживал ее пальцы и тянул вниз по дорожкам парка; звенел что-то радостно, взахлеб.

– Знаешь, у людей бывает аллергия на пыльцу.

– Бывает, – согласился Данька. – У тебя тоже?

– Нет. У тебя.

Он обернулся, весь беспардонно-сверкающий. Яна сказала:

– Дань, ты посмотри. У тебя ведь приход. Это своеобразная форма аллергии, я думаю. У тебя каждое лето так.

…Сдержанно раздраженный взгляд поверх очков-хамелеонов. Густо накрашенная жгучая брюнетка в белом халате и шапочке, приколотой к волосам черными штрихами невидимок, досадливо поджимает яркие тонкие губы. Справочное медсанчасти на улице Космонавтов, которая оказалась почти такой же, что и в ее мысленном фильме, только еще обширнее – не больница, а целый город в городе. Маленькое окошко, пробитое в фанерной стенке. Стенка обклеена объявлениями и расписаниями. Как бы ни было, все справочные во всех больницах города похожи друг на друга. Равно, как и густо накрашенные брюнетки в белых, накрахмаленных колпаках.

– Так и что вы от меня хотите, девушка?

– Человека найти хочу.

– Вы родственница?

– Нет.

– Так и что вы от меня хотите?

– Человека найти хочу, – терпеливо и по слогам.

– Посторонним не сообщаем.

– Я не посторонняя.

– Жена? Сестра? Дочь?..

– Нет.

– Так и что вы от меня хотите?

Алька выходит на улицу. Дышит свежим, влажным воздухом. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Вышел зайчик погулять. Уравнение с одним неизвестным только на уроках математики решается проще простого. А в больнице небольшого города это практически неразрешимая задача. Слишком много неизвестных. И непонятно, который из них твой.

Данька засмеялся. Закинул подбородок. Яна любовалась украдкой, потом выдернула ладонь. Ворон тут же бесцеремонно загреб ее в объятия.

– Я тебе больше скажу. У меня все лето – приход; а в конце августа – ломка. Зимы боюсь. И еще я зеленый цвет люблю.

– Как тля, – злобно прошептала Янка, пытаясь вырваться.

– Нет. – Данька улыбался и держал крепко. – Как Робин Гуд.

– Робин Гуд был банальным средневековым уголовником.

– Ну, ты же любишь бандосов.

– Торчок хлорофилловый.

Рыжее солнце размазалось по горизонтали и упало, как занавес. Белые ночи бывают много где, но только в некоторых местах отблеск заката соседствует с первыми звездами – а свет их тонок и прозрачен, как березовый сок.

Данька присел на выщербленные ступени и закурил. Вниз тянулся парк, заросший до залива. Перебираться в город не хотелось. Ему хорошо здесь. Он чувствовал себя будто прикованным к этой земле, осенью – безнадежно, весной – как птица к привычному маршруту. Зазвонил мобильник. Данька нажал кнопку приема и вздрогнул. Говорила Яна: Привет, дорогуша. Ты как? Нормально. А мне сказали, опять в армию загремел. Янка осторожно засмеялась. Ничего, с этим тоже живут. Пауза. Я волнуюсь, – мягко извинилась Янка и тут же затараторила обратно. Хочешь, попробуем пожить вместе? То есть, ничего, если я у тебя поживу немного? Неожиданный поворот. Ну, не прогоню, конечно. Звони. Целую! И чмоканье. Данька чуть не уронил мобильник. Впрочем, к утру телефон все равно отрубился – как рудимент.

Пару дней спустя Сан-Петрович объяснил, что на сотовые теперь нужно специальное разрешение, и выдал лейтенанту утешительный приз – старую милицейскую рацию.

Сзади хлопает дверь. Брюнетка из справочной кабинки характерным мужским жестом вытряхивает сигарету из мятой пачки на ладонь. Закуривает.

– Девушка. Не мать-не дочь. В приемный иди. Скажи, что родственница. Невеста. Скажи, что невеста. Там бабы нормальные сегодня на смене.

В приемном покое и правда попались две женщины. Она сказала им, что невеста. Ищет его и не может найти. Давно пропал. Давно ищет. Несколько лет как. В феврале, на исходе зимы. Сказала и сама расплакалась.

Женщина, которая постарше, тяжело вздохнула.

– Если больше трех лет – это долгий срок. Все данные, истории болезни и так далее, сдаются в архив. Только вот, пойми ты, архивов, как таковых, в больницах нет. Почему? Потому что архитекторы у нас уроды безмозглые. Ни в одной больнице страны не предусмотрены помещения для архивных документов. Да даже если бы был у нас чердак, а крышу нашу ты видела? Плоская крыша. Но и будь крыша как крыша – нельзя там бумаги складировать. Пожарные не разрешают. Храним в подвале. В подвале документы хорошо если три-четыре года живут из-за сырости. Да и должности архивариуса в больницах нет. А после сокращений массовых и не будет. И кому прикажешь там рыться?

– Но документы-то где-то есть?

– В принципе есть. Архивы не уничтожаются в течение десятилетий. Смотря что за документ… но после трех лет их передают в общий архив больницы. Да. В подвал. Ну ты же понимаешь, какой это бардак? – женщине постарше явно очень хотелось рассказать про бардак в родной больнице.

Солнце медленно подтапливает чистый осенний денек. Варвара водит по двору тихого серого мерина. Завтра воскресенье, по выходным Петрович повадился трясти в седле начальственный жирок, сегодня вот только не приехал. Ну да завтра точно объявится. Даниил Андреевич предается созерцанию – березы и тополя торчат над забором; березы ржаво-рыжие, потому что на солнце и холоде не успели осыпаться и замерзли прямо в одежке. Завтра будет водка, будут бабы: Варька злится, Петрович называет Ворона Данилушкой за ладно сидящий мундир и пьяно слезится. Дружинники охают, подлетая на длинных лошадиных спинах. Дамы испуганно голосят и строят молодому лейтенанту глазки, он спокоен и предупредителен, он на работе. Впрочем, в данном случае совсем не трудно сохранять спокойствие: обслуживающий персонал, начальник над лошадьми, царский стремянной.

Лейтенант кидает поводья через голову Боливара. Открывает планшетку и смотрит на карту города. Город живет вокруг реки; вдоль нее растекается медузой. Это очень старинная форма жизни; ей свойственно разрастаться и иногда болеть. Загнивать от краев к центру.

Город постепенно обмирает; приближается зима. Если верить в существование небесного зрителя, то он видит это пространство срежиссированным кое-как: с длинными пустынными планами по краям и нелепым мельтешением в центре. Медуза подбирает щупальца: на всех въездах-выездах стоят посты внутренних войск; за ними – огромная лесная страна. Камера-обскура с прорезью солнечного зрачка фиксирует мутную перевернутую картинку, урбанистический эскиз посреди редеющего черно-бурого моря. Огоньки поселков вдоль серой паутины дорог. Данька вытянулся на скамейке навзничь, смотрит в стенку: на ней отражаются конские тени.

Исторический Монсегюр вовсе не был городом. Это замок в отрогах Пиренеев, которым на излете альбигойских войн владело семейство Перейлей, комендантом крепости был сеньор Роже де Мирепуа. Мирепуа был вассалом изгнанного французами виконта Безьерского и пользовался временной безнаказанностью. У короля, а также у святой инквизиции и беспринципных дурковатых предателей вроде виконта де Фуа или графа Тулузского до Монсегюра просто не доходили руки.

– Вообще, надо писать заявление на имя главврача. – Вставила свои пять копеек сотрудница помоложе. Старшая посмотрела на нее, как на сумасшедшую.

– И как думаешь, куда ее главврач пошлет? Невесту нашу… Спустя три года надумавшую жениха найти?

– Я не внезапно. Мне недавно только рассказали, что в то время сюда поступал неизвестный. Его рыбаки нашли на Финском заливе. Босого.

– Деточка, у нас таких каждый год. И босые, и обутые, и молодые, и старые.

Таким образом Алька и сменила профессиональный профиль – вместо художницы в университетской археологической экспедиции оказалась уборщицей в медсанчасти города атомщиков. Впрочем, в жизни бывают и не такие повороты. Ход этот ей подсказала та самая немолодая медсестра из приемного покоя, Светлана Сергеевна: убираться там будешь потихоньку, никто тебя дергать не будет, заодно сможешь и бумажки эти посмотреть. Так же быстро Светлана Сергеевна решила вопрос с жильем – у нее была дачка в садоводстве в пятнадцати минутах езды от городка, сама она наезжала туда только на выходные: посмотришь там за хозяйством, цветочки пополиваешь, да и лучше, когда кто-то постоянно находится в сезон на участке, тогда не залезут. А кто может залезть? – озадачилась Алька, не очень воспринимавшая себя в роли грозного сторожа. Ничего серьезного, – успокоила ее сестра, – бомжи иногда лазят да цыгане ищут цветнину на пустующих дачах, могут бак с летнего душа, например, спереть. Но они пугливые все, если кто в дому есть, то не суются.

Рабочий день начинался в восемь утра – надо было помыть лестницу, ведущую в подвал; это был, вообще говоря, основной ее фронт работ, самим подвалом никто особенно не интересовался, и она возилась там весь день, пару раз забегая поесть в больничную столовку или же вовсе довольствуясь водой, сникерсом и чипсами, купленными в ларьке. Вечером нужно было после отбоя в двадцать два ноль ноль еще раз намыть лестницу и успеть на последний автобус до садоводства. Дневные часы с десяти до десяти, вообще говоря, ей никто не оплачивал, устроена она была на полставки, но заняться в Сосновом Бору ей особенно было нечем – ни друзей, ни знакомых, поэтому она поначалу довольно редко покидала медсанчасть ради небольших прогулок, все остальное время посвящая своей задаче.

Мы все свободны и благоденствуем потому, что на нас пока никто не обратил внимания. Время оставило нас на потом; и это даже обидно. Так разглагольствовал друг Петя Мыскин в интернет-листке, а будущий лейтенант Ворон, а пока аспирант, – на семинарах перед студентами. Диктатура – это когда ни гу-гу, а демократия – когда надрывайся, сколько влезет: все равно никто не услышит. Для человека, выросшего на излете диктатуры, – когда машина не действует, но еще помнит свой изначальный ритм и внушает тебе опасное чувство собственной значимости, – положение муравья в барском салате очень, очень обидно. Верно, – склоняя голову к лэптопу, Данька соглашался с собой и Мыскиным. Так, без этих неуклюжих литературных упражнений жизнь моя с любой точки зрения выглядит не ахти: горе-любовник, специалист по старофранцузским стишкам. Единственное, что выделяет тебя из остальных и привлекает ненужное внимание – это способность выбивать в тире установленное количество очков, призывной возраст и симпатия к большим безобидным лошадям, которых никак нельзя на колбасу.

От стрелкового кружка у Ворона осталась мальчишеская страсть ко всяким опасным гаджетам: получив табельное, он тут же обточил надфилем уголки и ребрышки; пистолет стал уютным и обтекаемым. Сейчас Данька возился, цепляя колечко к защелке магазина – так перезаряжать удобнее. На манеже Варвара; тоже со своими гаджетами. Рычит на мальчика-тыкву, который плохо затянул подпругу.

На второй неделе ее миссии Альку отыскал Лажевский – справился о ней по телефону у матери, принявшей очередную придурь дочери с привычным смирением, и доехал в один из своих вояжей на Сойкинский полуостров. В Алькино подземелье молодого человека проводила ее коллега, пенсионерка Анна – Степанна, которая тоже подрабатывала в больнице уборщицей, но большую часть времени посвящала столь недостающему ей общению. Алька была уверена, что, проводив Артура в подвал, та еще минут пятнадцать торчала у приоткрытой двери с целью сбора оперативных данных.

– …Не, ну ты даешь! – без предисловий начал Лажевский. – Решила похоронить себя за плинтусом?

– Я тебя тоже очень рада видеть, – отозвалась Смирнова, не поднимаясь от бумаг.

Артур прошелся по подвалу, который представлял из себя широкий и довольно высокий ход, конец которого терялся где-то в темноте. По центру хода кое-где лежали металлические крышки люков, ведущие к техническим коммуникациям; когда кто-то на них наступал, крышки издавали низкий и даже немного зловещий гул.

– Не, ну я тебя даже понимаю отчасти. Готичненькое местечко. Не то что с этими бородатыми. И что ты думаешь, найти здесь… его следы?

– Вот, смотреть сюда… – горячилась Варя. – На эту дырку, а не на ту.

Несмотря на препирательства, оба представляют весьма умилительное зрелище.

– Помочь? – Данька повышает голос из своего закутка. Варька вздрагивает. Не заметила. Оборачивается, ее лицо разъезжается в улыбке. Данька встает со скамьи и идет к ним через манеж. Пашка вертит что-то в грязненьких пальцах.

– Смотри, что нашел, – хрипло обращается он к Даниилу Андреевичу. – Что это за херня?

Данька берет протянутый Пашкой предмет.

– Губная гармошка, – отвечает. Во дожили. Дети что такое губная гармошка не знают. Он протирает ее краем рукава и прикладывает к губам. Гармошка свистит.

Солнце медленно подтапливает чистый осенний денек. Открытый манежик на заднем дворе весь засыпан огненными листьями. Варька водит по двору тихого серого мерина. Мерин при каждом шаге важно кивает головой, будто соглашается с чем-то. Облака лениво плывут по холодному небу; светлому и непроницаемому, как голубая эмаль. Монсегюр выглядел неприступным; его обходил мор, теракты и даже безработица была вполне умеренной. А сдался очень быстро; ночью подошел передовой отряд, а утром, когда солнце осветило дома и башни, враги тут как тут. Сначала они заняли юго-западное предместье; барон де Мирепуа спешно затеял переговоры. Феодальное право гарантировало ему личную безопасность и относительное благоденствие. Потом подтянулись представители местной военщины и бизнес-элиты. Командир гвардейского подразделения «Дружина» ввел в городе идейный трибунал под началом доминиканцев и папского легата, и двести несдавшихся «совершенных» из радикальной богемы и молодежных политэкстремистов посадили в следственный изолятор. «Совершенные» отвергали брак по расчету и постились на охотничьих колбасках и пиве «Балтика»; походы в ресторан в этой среде считались моветоном постольку, поскольку на рестораны никогда не было денег. Главного героя за месяц до этого призвали в ряды крестоносцев из усмиренного округа Альбижуа; он происходил из небогатой рыцарской семьи де Варрен и был ни рыба, ни мясо. Отец сочувствовал еретикам и тихо спивался на местном портвейне сорта «каор», мать развелась с мужем посредством альбигойского обряда, затем поспешно вышла за верного католика и уехала с ним в сопредельный домен английского короля, а дальше – и вовсе за море.

– Есть вероятность, хоть и не очень большая, – честно ответила Алька. – В поселке сказали, что в конце той зимы рыбаки сняли со льда солдата какого-то… ну, военнослужащего, на нем только штаны были. И отправили по скорой в эту медсанчасть. А я два года назад только до Рамбова больницы обзвонила, мне и в голову не пришло, что они его так далеко могли завезти.

– С такой же вероятностью можно было больницы с той стороны залива обзванивать… – буркнул Артур. – В Финке, то есть. Не, во дела! Нет предела человеческим возможностям. Давай, что ли, я тоже тут с тобой покопаюсь, не чужой человек все же.

Артур присел на корточки и взял со стеллажа старый журнал с сырыми потеками и пятнами плесени, кое-где уже съевшей целые страницы.

– Антипова А. П. 38 гинекология уд… Смирнов Г. С. 27 а/р смерть 02.04.200*… – прочитал наугад. – У тебя еще мозга за мозгу не заходит от обыденности людского страдания?..

– Нет, здесь это как раз философски воспринимается, примерно как читаешь списки пострадавших в какой-то столетия назад отгремевшей битве. К тому же я напрямую не сталкиваюсь почти, разве что перекинут иногда на другой участок, на травму там или хирургию лестницу мыть, палаты мне не дают… там иногда выходят люди без ног-рук или без глаза, или вообще практически без лица. А бумажки они и есть бумажки. Расскажи лучше, что там у археологов, – Терешонку Нобелевскую премию дали уже за церу эту или что у них там положено?

– Язва ты, – довольно хмыкнул Артур. – Ну, слушай…

К приезду телевизионщиков неяркая природа юго-запада Ленобласти словно специально принарядилась. Выглянуло солнце, сильный ветер накануне разогнал плотный серый покров, и в синем небе закурчавились величественные бело-голубые тучи, похожие на паруса сказочных кораблей. Где-то вдалеке шумело море, и немного успокоившийся с ночи ветер гнал белые барашки по яркой сизо-голубой воде.

Данька выдает заливистую трель на губной гармошке, носок его ботинка увлеченно лохматит покрывающие землю опилки вперемешку с грубым песком. Серый тоже бьет копытом, нервничает, Варька недовольно косится на начальство. Даниил Андреевич примирительно отнимает гармошку от улыбчивых губ, спрашивает:

– Варь, а, Варь?

– Чего вам?

– Хорошо я на коне выгляжу?

Варвара дипломатично молчит.

– Ну, не Чингисхан, но смотреть можно.

– Чего-чего? – смеется лейтенант. – Почему Чингисхан? Как так смотреть можно? – напрашивается на комплимент Даниил Андреевич.

– Ну, хорошо, нельзя. Чингисхан потому что косой.

– Я не косой, я раскосый. И то слегка. Некоторые еще говорят – узкопленочный. Так что, значит – нельзя?

– Можно, но лучше не надо.

– Ты хочешь сказать, что плохо? – с угрожающей ноткой в голосе спрашивает Ворон.

Варька снова молчит. Даниил Андреевич вредно свистит в гармошку. Варвара не реагирует, и ему быстро надоедает. Он любуется мягкой рысистой поступью серого и наконец говорит:

– Сейчас бы на берег. Посидеть бы на песочке с баклажкой пива, а не вот это вот все, – вздохнул вышедший на крыльцо вслед за Андреичем Генрих.

К лагерю подкатил кортеж из пары джипов «УАЗ-патриот» и «газели» с логотипом крупной местной телекомпании со спутниковой тарелкой на крыше; из первого джипа выскочил Лажевский, галантно подал руку Виноходовой и яркой, миниатюрной девице. Из второго вылезло какое-то местное начальство. Из «газели» показалась Шурочка в компании двух видеооператоров с характерно мускулистыми предплечьями. Руку ей никто не подал. Мускулистые видеооператоры сразу занялись своей аппаратурой, что-то деловито обсуждая на одним им понятном сленге. В другое время Вадик бы с удовольствием поглазел на них. Он любил наблюдать за профессионалами за работой. Но только не сегодня. Сегодня это был бы чистой воды мазохизм. До сих пор, стоило вспомнить, что натворили Шура с разревевшейся в процессе дознания Тессой при вдохновенном соучастии друга Ридли, – у него начинали ныть зубы от желания кому-нибудь врезать.

– Я же говорил тебе, что преступника всегда тянет на место преступления. Классика, – ткнул напрягшегося Андреича локтем в бок Генрих, кивая в сторону Шурочки. Вадим кивнул.

Пока Виноходова обихаживала журналистскую братию, к ним подрулил сияющий Лажевский.

– Ну что, мои поздравления Ларе Крофт… или как там? Индиане Джонсу? – захихикал он и полез обниматься и хлопать Вадика по спине. Тот поморщился.

– Что не так, брат?

– Ну так научи!

Варвара думает. Жмет плечами.

– Смотрите, сами не рады будете.

– Так я ведь почти умею.

– Это вам Сан-Петрович сказал?

Данька заливается беззвучным смехом, резко поднимается, подходит и серьезно заглядывает ей в глаза.

– Научи, Варь.

Конь потянулся мордой, Ворон машинально погладил его длинный доверчивый нос. Варвара, немного смешавшись под внимательным взглядом темных глаз, растерянно кивает.

– Хорошо. Конечно. Держитесь вы неплохо, вот посадка только…

Серый требовательно тычется Даньке в руку.

– …Задницу подтяни! Что ты размазался по лошади!

Старательная Варька стояла на скамейке и хмурилась. Недовольна.

Лейтенант Ворон шел круг за кругом. Задница болела и подтянуть ее не было никакой возможности. Он поморщился. Сам дурак. Посмотрел на Варвару. Строгие глаза, бледный, поджатый рот, вся очень важная. Не выдержал, засмеялся.

– А нечего смеяться. Сначала ездить научитесь. (Обиделась.)

У ворот скрипнула тормозами машина. Даниил Андреевич перестал улыбаться, слез с лошади и передал поводья.

В машине были Петрович и шофер. Шофер, сухощавый мент с волчьим профилем центуриона, посмотрел на лейтенанта и отвернулся с усмешкой. Петрович, закуривая, пошел к манежу. Даньку кивком головы позвал за собой.

– Тут, Данила, дело важное. Непростое.

Даниил Андреевич вздохнул. И капитан перешел к важному делу. Недалеко от конюшни – школа милиции. Есть идея, чтобы молодняк с выпускного курса учить без отрыва от производства. Попутно – формировать новое подразделение: конногвардейский эскадрон внутренних войск. И падаванам интереснее, и лошадям веселее. Конная гвардия – это для города вообще лучше не придумаешь. Возрождение традиций и все такое.

– А то, что мы в полной жопе, брат, – буркнул Вадик и, неожиданно зубасто заулыбавшись, пошел к Виноходовой, машущей им руками. Лажевский вопросительно приподнял брови, которые у него в такие моменты по-клоунски вставали домиком, и посмотрел Генриху в глаза.

– Не спрашивай, – вздохнул тот.

– Нет уж, я-таки спрошу. Во-первых, куда спрятали мою Алевтину? Где мой цветочек аленький?

– Твой? – хмыкнул Генрих.

– Конечно, мой. Знал ли ты, о Генри, что я Алевтинин фамильяр? – вынул из пальцев Генриха дымящуюся сигарету и затянулся.

– Конфидент, хочешь сказать?

– Нет. Именно фамильяр.

– Алевтина твоя уехала в неизвестном направлении, фамильяр ты наш. Кстати, фамильяру об этом вообще-то полагается знать лучше, чем кому бы то ни было.

Лажевский притушил окурок о подошву модного кроссовка:

– Так. А теперь серьезно. Что вы тут натворили?

В бессмысленной попытке оттянуть неизбежное, аспирант Терешонок пригласил журналистов в избу, оставив проштрафившуюся Тессу с Оленькой и Галиной Ивановной демонстрировать городским местный колорит. Изначально в его планы входило как-то отвести Виноходову в сторону и посвятить в ситуацию, но он никак не находил в себе храбрости для этого. В итоге, угостившись запеченной пшенкой, вяленой рыбой и, те, кто мог, дернув по стопке водочки, журналисты начали снимать. Повертелись в избе, сделали проход по улице. А потом и на раскоп – хотелось бы отснять вас за работой! Заодно и находку века нам покажете! – щебетала молоденькая яркая корреспондентка, которая представилась Светочкой.

– А назовем спецподразделение – «Стрелец».

Лейтенант не понял.

– Древнерусских стрельцов помнишь? Помнишь, – намекнул Петрович. Ворон явно не улавливал. Александр Петрович решил объяснить подробнее.

– Вы на лошадях? На лошадях, – подождал. Опять неясно. – Во дубина! Чему тебя в школе учили?

Ворона много чему учили в школе, а потом еще на истфаке университета, но все не тому и явно недостаточно.

– Стрельцы – это древнерусские кентавры, – снизошел наконец Петрович. – Ну, понял? Ты кто по зодиаку?

– Стрелец, – сказал лейтенант и истерично заржал.

– Вот и будешь у нас главным кентавром! – обрадовался Петрович. Повернули к машине. Водитель курил, облокотившись о капот. – Вот, Данила, это твой шофер, – кивнул Сан-Петрович.

– Лев Николаевич, – представился милиционер.

– Даниил Андреевич.

– Наш главный кентавр, – улыбнулся Петрович. Водитель поперхнулся дымом.

– Зачем же ему шофер?

– Как зачем? Не пешком же ходить! – возмутился Петрович. Водитель загадочно покачал головой.

Заиндевевшим утром, когда Алька подходила к школе, асфальт казался легким и хрустящим, каблуки очень звонко его касались.

Шурка всюду следовала за ними, цепко вглядываясь в лица.

В лагере прошлась по палаткам.

– А где Ридли? – спросила как бы между прочим.

– Не знаю, – Вадим дернул плечом.

– А что ты такой нервный?

– Я? Да нет. Просто устал.

Теперь уже Шурочка задергалась.

– Ну, показалось, значит. Я, кстати, не против, если ты скажешь, что церу сам нашел.

– Да. Бывает, и не такое покажется, – кивнул Андреич.

– …И наконец-то давайте познакомимся с героем дня! – Светочка подтолкнула Вадима в поле зрения объектива.

– Подождите! – вставил Генрих. – У нас, рыцарей науки, все по-честному, – камера дернулась в его сторону – Мы не присваиваем чужие заслуги. Вот, познакомьтесь – восходящая звезда археологии Александра Волкова! Именно ей мы обязаны этой замечательной находкой!

Виноходова из-за камеры сделала страшное лицо. Рыцари науки на деле довольно ревниво относятся к осененным удачей профанам. Генрих же продолжал заливаться соловьем.

– Вспомним моего тезку Шлимана, коммерсанта и вдохновенного авантюриста, который много лет шел к открытию Трои и в итоге посрамил скептически настроенных профессионалов! Примерно так случилось и с нашей Александрой – с той разницей, что уже первая ее экспедиция увенчалась впечатляющим открытием!

Одновременно Генрих положил Шуре на плечи свои тонкие паучьи пальцы и не выпускал ее из кадра, не давая вставить слова ни ей, ни даже Светочке. Кто бы подумал, что в бледном ботанике скрывается столь недюжинный артистизм. Наконец он кивнул Вадиму и подвел к коде:

История последним уроком; Каркуша как всегда – на лекцию про советско-кубинско-американские отношения притащил музыку. Советские песни они уже послушали, теперь из проигрывателя тихо лепечет латиноамериканский тенорок: аста сьемпре команданте. Даниил Андреевич тоже говорит о чем-то, но Алька не вдается в подробности – ее сморило, она занята собственными мыслями и воспринимает речь Каркуши как дополнительную мелодическую линию. Время от времени мелодия обогащается смысловыми ударами, как то: первые атомные подводные лодки, берега Кубы, Че был бездарным политиком и прекрасным героем, есть анекдот, что во время заседания правительства он думал о своем и вместо «экономист» ему послышалось «марксист» или что-то в этом роде. – Среди нас есть экономисты? Я! – yo soy, или как-то так ответил Че. – Будешь министром экономики, – ответил Кастро.

Каркуша чуть не в лицах разыгрывает диалог Че и Фиделя. Алька открывает тетрадь с конца и задумчиво смотрит на Даниила Андреевича. Тот разыгрался, говорит с жаром, вертит в руках мелок и время от времени чирикает что-то на доске – не для них даже, а так, от полноты жизни. Медведев слушает, приоткрыв рот. Глаза Мкртчяна затуманились мечтательной дымкой – небось так и представляет себя в боливийской сельве, заросшим черной щетиной по уши, с мачете и походной рацией за спиной. Алька снова посматривает на Ворона – в холодном зимнем солнце его смуглая физиономия кажется плавной и рельефной, будто отлита из неведомого металла. Алька берет ручку и начинает проектирование: в основе лица треугольник, но челюсть слегка выдается… как будто под этот треугольник подложили квадрат… прямоугольник… нет, тоже треугольник, но чуть больше первого и усеченный. Основанием вверх. Вверху тоже выдаются углы – правильно, это скулы. Алька быстро чертит в тетради найденное геометрическое сочетание. Нужная пропорция получается не сразу – она увлекается, сопит, пробует снова и снова. Когда она в очередной раз поднимает глаза, то не находит свою модель на прежнем месте и хмурится. Украдкой оглядывает класс – куда делся-то? Даниил Андреевич стоит рядом с ее партой и удивленно наблюдает геометрические упражнения в алькиной тетради – страсти к точным наукам за Смирновой вроде бы не водилось.

– А сейчас наша героиня продемонстрирует находку, из-за которой мы сегодня и собрались.

Терешонок с усмешкой подал Шуре церу в чехольчике.

– Достань, не бойся, мы пропитали материал специальным антивандальным составом. Теперь с ней можно делать что угодно, даже на зуб попробовать, и сокровищу ничего не будет.

– Предлагаю нашей героине прочитать то, что написал наш неизвестный прародич. Ведь только на первый взгляд здесь простое перечисление налогов и сборов, на самом деле дощечка скрывает зашифрованное послание!

До Шурки наконец дошла вся мера коварства ее бывших товарищей. Стряхнув с плеч ладони Генриха, она рявкнула:

– Не буду я ничего читать. Я и по древнерусски-то не знаю. Толян, выключай камеру.

…Дальнейшее выяснение подробностей дела заняло не так уж много времени. Виноходова, конечно, вся кипела изнутри, но виду старалась не показать. Плакала теперь моя аспирантура, – вполголоса сказал Артуру Терешонок. Ничего, отойдет, – в тон ему ответил Лажевский. Журналисты немного поржали над незадавшимся розыгрышем, только Светочка была недовольна – с подачи Шуры она выдернула группу на целый день в область, и теперь прикидывала, во что ей встанет эта авантюра. Шурка после сцены с табличкой пропала – видимо, избегала гнева обманутых вкладчиков своего предприятия. Операторская группа, упаковав камеры, в полчаса высосала литр самогонки под копченую рыбу Галины Ивановны. Деревенские были воодушевлены неожиданной движухой и вовсю потчевали гостей из северной столицы. А мы с Генри и Андреичем ушли на берег и накидались там втроем под разговорчики о том, что все зло от баб. Да, Терешонок тебе передавал привет и всякие куртуазные сожаления в том, что ты пострадала от ревности его гарема.

– Что-то не получается? – мягко спрашивает он, облокачиваясь о парту. Темная голова близко; волосы распадаются на блестящие прядки. Алька не успевает даже покраснеть. Захлопывать тетрадь тоже поздно. Она опускает глаза и ей становится смешно – листок снизу доверху заполнен треугольниками-симбиотами. Она снова смотрит на Каркушу и загадочно улыбается. Даниил Андреевич смотрит на треугольники, а она смотрит на него. Класс замер в ожидании потехи – либо Смирнова что-то выкинет, либо Каркуша отмочит. Динамическая парочка. Алька ловит себя на том, что продолжает рассматривать Даниила Андреевича – теперь это еще удобнее. Лоб высокий, но слегка скошен назад; нос крупный, правильный, почти прямой… или нет. Нет, не с горбинкой, но плавно выгнутый, как щипец у гончей собаки. Верхняя губа бледная – усы пижонские сбрил недавно. И коротковата, и вздернута смешно. Длинный улыбчивый рот изогнут, как татарский лук. Подбородок серьезный, уверенный, но с дурацкой ямочкой. Глаза слегка раскосые, но в них она старается не смотреть. Данька чувствует какую-то неловкость, но откуда – не может уловить. Поэтому он слегка жмет плечами, выпрямляется и говорит: продолжим. Что-то в поведении Алевтины Смирновой от него ускользает, но он решает пока оставить все как есть. Музыка затихает, Каркуша меняет пластинку и начинает рассказывать про Джона Ф. Кеннеди. Слышно, как стрекочет о стекло муха; шипит старая пластинка; раздается улыбчивый голос Фрэнка Синатры – Нью-Йорк, Нью-Йорк.

– …Он вообще ничего так парень, да? – задумчиво спросила Алька, возвращая на стеллаж очередную просмотренную кипу.

– Да, он клевый. Бабник, конечно, но это уж мы все по мере возможностей, – усмехнулся Артур.

Несколько дней спустя Алька вышла в обед из своего добровольного заточения купить чего-нибудь на зуб и прогуляться. Было самое начало июня, свежий солнечный день с легким ветром с моря. Больничный киоск она не любила, ближе всего из общечеловеческого был ларек на остановке, где помимо сигарет, алкоголя, газировки и шоколадок недавно начали торговать пирожками. К пирожкам она и направилась, миновав проходную медсанчасти. Внезапно ее окликнули, и Алька даже не сразу узнала в припарковавшемся на той стороне улицы мотоциклисте аспиранта Терешонка. Она остановилась и увидела, как тот, убедившись в столь неожиданном и удачном совпадении, развернулся против правил и подрулил к тому самому ларьку на фырчащем стареньком «Урале» с коляской.

– Ничего себе! – радостно приветствовал ее он. – А я-то думал, фамильяр твой заливает про больницу.

– Кто заливает?

– Неважно. Мы тут закупаться поехали, и вот, думаю, проеду мимо больницы, посмотрю хоть, на что ты нас променяла, – он засмеялся, скрывая неловкость.

Как ни странно, побыв некоторое время без людей, начинаешь легче считывать их реакции, – подметила про себя Алька.

– А ты на обед вышла? Хочешь, проедемся до пекарни, мы там всегда вкуснющий местный хлеб берем. И мелкая выпечка у них есть, уж получше, чем здесь. – Он кивнул на пирожковый ларек.

– …А что, Смирнова, нравится тебе Каркуша? – Медведев догоняет Альку на эскалаторе и поддает ей рюкзаком по заду.

– Козел, это же я придумала! – оборачивается Смирнова и толкает Медведева на ступеньки. Миша почти увернулся, но равновесие потерял и присел – будто так и собирался. Поставил рюкзак меж колен.

– Что?

– Про Каркушу.

– Ага, а про стиль «вампир»? Ладно, не дуйся. Поехали к нам лучше «Восставшие из ада» смотреть. Вампиров не обещаю, но всякого мерзкого шита там до фига.

Миша смотрит на Альку с легким испугом, будто сам удивляется тому, что сказал. Он не думал ее никуда приглашать, просто издали на эскалаторе увидел и развеселился. Смирнова размышляет.

– Ладно, – глаза прищурила. Репутация у посиделок на Мишкиной квартире ударная: приходят взрослые парни, ставят музон. – Когда?

– Прямо сейчас! – подмигивает Медведев.

– И Лариску позовем. – Алевтина выдвигает условия.

– Ну… да, – качает головой Медведев. – Только затариться надо, у меня после прошлой пати бухла почти не осталось.

Аля Смирнова, вся красная от смущения, танцует с Медведевым в полутемной комнате. Неподалеку Лариска вертит тощими бедрами, несколько парней валяются на диване с пивом, неумело тянут один косяк на троих.

– Отличная дурь, а? – отвлекается от Альки Миша.

– Брательник привез?

В прихожей хлопает дверь. Миша отпускает Альку и начинает суетиться:

– А вот и брательник… Так, пиво, траву, собрали все быстро. Смотрим «Восставшие из ада».

– Поехали, – неожиданно легко согласилась она. – А мы – это кто, ты и мотоцикл? – уже залезая в коляску.

Терешонок густо захохотал.

– Ридли еще, он за бухлом поехал. Держи шлем.

– Вы помирились уже?

– Ты уже в курсе, ну и ну! Действительно, фамильяр.

Мотоцикл заревел, трогаясь с места, и дальше разговаривать уже стало неудобно.

– …И сделал кузнец-молодец красной девице семь пар железных сапог, взяла еще она семь железных хлебов, поклонилась родимому батюшке и старшим сестрам своим, братьев своих любимых повидала, курган матери навестила, требы Роду и Ладе принесла и отправилась в путь-дорогу искать своего суженого Ясна Сокола или, в нашем случае, как там? Черна Ворона? Но Ворон Воронович – это уже другая сказка.

После пекарни они приехали на берег местной речки Коваши и устроились в зеленке у Старого кладбища со свежим хлебом и двухлитровой коробкой сангрии, и теперь Вадим пытался показать Альке абсурдность ее решения, как оно выглядит со стороны. С его стороны, разумеется.

– Мне надо выяснить, он это или не он. Ты же понимаешь? – Алька прихлебнула разбавленного винца из железной кружки, что была у пацанов с собою для такого случая.

– Я, Аленька, вообще очень понимающий парень.

– Подтверждаю! – подал голос Ридли, увлеченный более куском пружинистого белого хлеба с дешевым адыгейским сыром, нежели беседой.

– Мне дают ключи от подвала. Там тоже надо прибираться.

– А вот тут мы ступаем на темную территорию европейских сказок. Но и про Синюю Бороду мне есть что рассказать. Знаешь ли ты, что исторический Синяя Борода был соратником Орлеанской Девы, тоже весьма самоотверженной девицы?

Убраться не успевают. Дверь в комнату открывается, пропуская полосу света из прихожей. На пороге застывает крепкий силуэт.

– Развлекаемся, детки, да? – угрожающим тоном говорит эта неясная тень в кожаной куртке и вертит на пальце ключи от машины.

– Борь, да мы так, кино типа смотрим.

– Спортом в твоем возрасте надо заниматься, книжки читать. А не пиво сосать да девок жать по углам. А это у нас что?

Борис входит, отвешивает легкий подзатыльник парнишке на диване и отнимает у него косяк. Затягивается. Альке смешно; ситуация ей кое-что напоминает. Борис включает свет и смотрит на Альку. Она понимает, что осталась в комнате одна – все гости уже тихо слились в прихожую, Миша стоит в дверях с растерянным видом. Алька первый раз видит медведевского брата – они с Мишей одного роста, у Бориса широкое умное лицо.

– Славка, а че они сбежали? Где все вообще? – Борис с ухмылкой кивает в прихожую. – Как раз бы по-семейному кино посмотрели…

Борис давит в пепельнице косяк.

– Расслабься, – советует он Мише. – Сходи, что ли, чайку поставь. – Борис неожиданно подмигивает Алевтине. Миша быстро исчезает в сторону кухни. – А марьиванну еще у тебя увижу – башку скручу-у! – орет Боря в коридор.

Данька медленно раскачивался на соловом Боливаре, Ваське в просторечии. Как из дончака Боливара образовался Васька, он не понимал, но, вероятно, так же, как из рысистого Анжара – Жора. Варвара с Помехи давала дельные советы; рядовой Иконников разложил костер и жарил сосиски на берегу реки Стрелки. Они медленно спускались к берегу – над водой летел плотный сизый туман. Вниз ложились мягкие, мертвые листья. Рядом слонялись стреноженные кони: старый седой Варяг, несколько экспроприированных Петровичем текинцев и вороная Зазноба с жеребенком. Варька приподнялась в стременах и заорала. Пугливо обернулась на Даньку. Тогда и появились цыгане.

– Перестань глумиться. Я очень прошу воспринимать меня всерьез.

– Да куда уж серьезнее, – вздохнул Вадик, с долей зависти и еще какого-то едва уловимого чувства глядя, как у Альки, слишком резко прихлебнувшей вина, потекла по подбородку розовая струйка. Сам он не пил – за рулем.

В тот раз они просидели до сумерек – это был первый день, когда Алька разрешила себе подобную вольность. После сырого подвала голова у нее кружилась даже и без сангрии: нежная зелень склона в солнечных зайчиках одуванов, сень недалекого кладбища и переплетающая внизу тугие струи небольшая и стремительная здесь река – все ловило ее в свои сети. Раскрасневшись, она что-то доказывала Терешонку; кажется, даже сдала ему часть своего внутреннего фильма, увиденного на остановке в Нежново. Говоришь, он книжки у тебя писал? – с легким необидным смешком заметил Вадим. – По-моему, это тебе стоит, такая фантазия пропадает. Ты не понимаешь, – горячилась Алька, – тем, что я есть – я в значительной степени обязана этому человеку. Вот я тебе нравлюсь, да? Не гримасничай, я знаю, что это так. Значит, тебе в каком-то смысле нравится он. Андреич заржал, ему пьяненько подхихикивал Ридли.

Слушай, Смирнова… мне Лажевский говорил, что ты странная, но такой роскошной шизы я не ожидал. Еще немного, и ты меня со своим пропавшим трубадуром в койку уложишь, при этом исключительно из возвышенных чувств! Впрочем, я даже склонен рассмотреть предложение, если ты тоже будешь участвовать…

Алька, даже не ощущая в себе особой злости, пнула его ногой, а затем еще слегка наподдала для верности – и поскольку она сидела чуть выше, то аспирант Терешонок покатился по склону прямо в веселую речушку Коваши. Она дернулась было спасать, но Ридли остановил ее жестом: не ссы, он трезвый, сам выберется. Давно мечтал посмотреть на что-то подобное.

Курчавый бородатый мужик выехал из-за деревьев и толкнул Варькину Помеху крупом рыжего тяжеловоза. Варвара ответила. Некоторое время они препирались; Данька нахмурил брови и мягко направил солового вниз, к пойме. Костер и Серегу Иконникова уже окружили пешие – то ли цыгане, то ли хачики, не разобрать. За деревьями одна за другой останавливались машины.

– Блядь, – тоскливо сказала Варька. Их прижали с двух сторон. С двух сторон, от воды и от дороги, набегали злые темные мужики. Хлестали цепями – кто-то резанул Помеху по коленям залитым свинчаткой шлангом – лошадь взвилась, забила копытами. Варя точно направила ее в обступающую толпу.

– Стоять! – испуганно заорал лейтенант.

– Чингис, к дороге! К дороге гони, там пост! – Варвара вертела головой, взглядом его искала. Данька приподнялся на стременах, разворачивая коня и одновременно пытаясь увеличить расстояние между собой и подползающими с двух сторон пешими; смотрел, как рядового Иконникова топчут в грязь ногами. Высокий парень в джинсовой куртке раз за разом опускал на спину Сереге тусклую тяжелую цепь. Суетливую толкотню, неловкое побоище освещало осеннее солнце; солнце цвета мягкой, густой платины. Тяжелые, узловатые ивы наклонялись к воде. Варвару стащили с лошади. Она рухнула на спину; и Данька сквозь зубы почувствовал ее резкий крик – будто птица пронеслась. Васька отступал, высоко выбрасывая копыта. Данька держался коленями: мой Боливар поднялся на дыбы, развернулся, неведомым способом лейтенант удерживался на его спине и слышал свой дикий, гортанный возглас. Мимо, закатывая голубые белки под надбровья, промчалась Помеха. Зазнобу и текинцев, забросив на шею веревки, тянули к дороге. Варьку тащили в кусты.

Андреич, действительно, выбрался быстро и довольно ловко, поднялся по склону, на ходу выжимая куртку, выглядел при этом слегка надутым.

– Такие знаки внимания мне принимать еще не приходилось, – недовольно заметил он. – По справедливости надо было бы тебя тоже макнуть, но тебе ж еще на боевой пост.

Обогнув Альку, завозился около мотоцикла. Чувствуя себя слегка неловко за происшедшее, она обернулась, чтобы предложить помощь, и увидела маячащую в сумерках голую мужскую задницу: Терешонок, приплясывая на одной ноге, переодевал штаны.

– Он у нас запасливый, – подтвердил Ридли. – Всегда возит с собой сменные портки, майку и еще там, по мелочи.

Потом они с Ридли допили сангрию, помирились с Вадимом и уже вместе сажали окосевшего Ридли в коляску, затем Алька устроилась в седле сзади Андреича, и они покатили по вечерней столице мирного атома – мимо пушистых сосен, садика Андерсена, новенькой церкви иконы Неопалимая Купина, издали напоминающей ракету на старте. На Космонавтов Вадим притормозил – было как раз без пяти десять.

– Ты как, к себе на подвал? Или, может, все-таки махнем с нами? Ну, как знаешь, – уже принимая из ее рук шлем.

В следующий раз Андреич заехал к ней дней через десять, уже без обиняков. В подвал его, так же как и Артура, проводила Анна Степанна, на этот раз ворча, что к Алевтине прям в очередь пацаны прут.

– Ты как в монастырь от нас ушла, – отметил Вадим, ежась под сырыми сводами после жаркого летнего дня. – Виноходова закрывает экспедицию, после этой фейковой церы как-то все наперекосяк пошло. Да и находок кот наплакал, все как обычно в этом районе. Еще недельку покопаемся и домой, – быстрый взгляд в ее сторону.

И никого не было вокруг. Ни души. Васька метался среди черных, и молотил, молотил копытами воздух.

– Бляяди! Стрелять буду! – заорал лейтенант, снова привстал в седле и слетел лошади под копыта. Кнут вился под коленками, напротив маячила кудрявая борода. Данька забыл себя; его бросило вперед, как торпеду. Свалившись на жилистое, мнущееся под рукой тело, он вцепился в волосы и макал жесткую голову в мокрую, слежавшуюся траву.

Развиднелось. Варвара вылезла из кустов и хлестала ему в лицо воду из пакета.

– Не ушиблись? – заботливо спросила она.

– Ты-то как? – пробормотал он.

– Серегу нашего прибили. Насмерть. – резюмировала Варвара. Даньку аж подбросило. – Вон, лежит. – кивнула на берег. Около затухшего костра лежала непонятная куча, стыдливо и наскоро прикрытая попоной. На Варьке одежда висела лохмотьями. – Вас как – не порезали? А вот текинцев увели. Чурки позорные.

– Да не потей ты так, Медведев. Тройку я тебе поставлю. Обещал же… – Даниил Андреевич задумчиво подпирает рукой щеку. – Успокойся, сохраняй достоинство. Ишь, красный весь уже.

Миша ожесточенно соображает над зачетным билетом.

– Хрущев еще… дал колхозникам вольную.

– Ну, можно сказать и так, – Даниил Андреевич рассматривает свои ногти и искренне потешается. – Паспорта он им выдал. Ладно, собирайся, пошли домой. – Ворон интеллигентно зевает в кулак. – Темно уже, еще получишь бутылкой по голове, а мне отвечать.

– Мы с пацанами, правда, думаем еще как минимум до середины июля позависать, по поисковой части. С Галиной Ивановной я договорился, ей с нами даже веселее, да и поможем иногда по хозяйству… поднять-перенести-наколоть. Без мужика в деревне трудно.

– Вы – это кто?

– Я и Генка, Серега будет приезжать окказионально, у него же семья в городе. Ты, если тоска возьмет, давай тоже в гости наведывайся. Ну или как там тебе удобно.

Вадим стоял на гулком люке посреди подвала: стройный, с сильными худыми плечами и высокой талией, на длинных ногах – наколенники мотоциклетной защиты. Копна русых волос над стрижеными висками, мягкий прямой русский нос из тех, что в юности кажутся неопределенными, а позже приобретают почти классические очертания. Как она могла принять его за Даниила Андреевича? Он же совсем другой.

– Ладно, на свет божий ты, видимо, не собираешься, а я сегодня купаться тоже не намерен. Запиши на всякий пожарный трубу мою, прикупил тут по случаю.

Продиктовал номер и вышел, погудев ботинками по цепочке железных крышек.

Дни шли один за другим, Алька втянулась в нехитрый график, и после первых недель полного погружения стала чаще покидать подвал, почти всегда позволяла себе прогулку в середине дня, иногда даже уезжала с Андреичем и Генкой куда-нибудь по окрестностям – к устью реки Систы, где было красивое побережье и чистый сосновый лес, или на Горовалдайское озеро; один раз они завернули оттуда в замечательное, по словам Вадима, место – к заброшенному береговому форту. Ехать туда надо было через поселок Черная Лахта, дальше дорога шла через лес, а посреди него внезапно стоял запретительный знак и над раскисшей грунтовкой висел ржавый шлагбаум, который они объехали по обочине. Минут через десять тряски по лужам и ухабам пейзаж начал меняться, и вскоре вместо темного леса с обилием мусорной черной ольхи перед ними раскинулся участок ветреного побережья, на котором помимо привычных здесь сосен росли высаженные в произвольном порядке березы с сильными тугими стволами, мощные сероватые дубы и веселые ясени. А на самом берегу стояла вышка наблюдательного пункта, дальномерный павильон и, чуть дальше, – комплекс морской батареи с сетью подземных сооружений. Пацаны полезли на НП по ржавым трапам, их смех и невинный матерок доносились из недр полой башенки. Они, наверное, представляли себя офицерами форта: не извольте сверзнуться, господин капитан-лейтенант! – кричал Генка; подтяните жопу, товарищ мичман! – ответствовал ему Вадим. А ей все казалось, что она уже видела этот каменистый берег, деревья и серый бетон оборонительных сооружений, частую, серо-золотистую на мелководье волну, и стремительно проходящее по линии горизонта соединение небольших боевых кораблей.

– Вы же говорите, она у меня и так пустая.

– Ну, это я образно выразился. – смягчается Даниил Андреевич.

– Брат тоже говорит, книжки надо… и спортом заниматься, а не это…

Они бредут по обширной школьной лестнице; гардеробщица внизу нервно бренчит ключами. Школа засыпает; рано. Полвосьмого.

– Не что?

– Девок по углам не жать, – выдает Миша и краснеет.

– Девок? – усмехается Даниил Андреевич.

Миша краснеет еще больше, спотыкается.

– Я считаю, самое время. – серьезно говорит Ворон. Смотрит на Мишу искоса, смеется. Весело ему. – И любить, и думать надо учиться вовремя. Это, может, самое непростое и интересное, что есть в жизни.

Выходят на улицу – в прохладный, мокрый декабрь. Данька сладко потягивает плечи, останавливается и смотрит на красную полоску зимнего неба, которое гаснет на глазах, придавленное густыми облаками, с ночной стороны уже подсвеченными морковным отблеском большого города.

– Но спорт… это, конечно, тоже хорошо. Хотите, я вас в конюшню свожу как-нибудь?

– А вы это… еще и на лошади умеете?

– Не то чтобы умею, в детстве занимался немного. Потом застеснялся – там одни девочки обычно, и мне было как-то… неспортивно. – Даниил Андреевич чему-то тихо улыбается. Они стоят на трамвайном виадуке, и с некоторого отдаления видно, что Слава Медведев уже почти на полголовы выше небольшого чернявого учителя.

Петрович примчался утром.

– Ну вот, Дань, а ты туда же – лояльность, все дела. Пора понять – либо мы их, либо они нас. Не уберег Серегу, эх.

– В Кронштадт идут, на день Флота! – раздался сверху голос Андреича. Он уже взобрался на последнюю площадку наблюдательного пункта и, перегнувшись через остатки заграждения, указывал Альке на далекие корпуса эсминцев.

День Флота. Конец июля уже. Вам следует уехать сегодня же.

– Спускайтесь уже! – крикнула она Вадиму. – Мне нужно успеть до десяти в медсанчасть.

Тем вечером ей в дополнение к лестнице в подвал задали мыть два пролета между хирургией и травмой. Было уже начало двенадцатого, и она торопливо размахивала шваброй, опасаясь не успеть на автобус. Парни предлагали дождаться ее и подвезти, но она почему-то отказалась. Ей и так было все время неловко, что они возятся с нею, развлекают, а Генка еще и то и дело пропадает куда-то, будто норовя оставить их с Андреичем наедине. На площадке у травмы курили двое выздоравливающих – дяденька средних лет с загипсованной ногой и парень помоложе, с тем типом повреждений, которые обычно остаются после доброй потасовки. Скрипнула дверь на отделение, и на лестницу вышел третий – совсем еще пацан с забинтованной башкой и характерными темными очками вокруг глаз.

Варвара несет водку.

– Ничё, Чингис. – Данька удивленно приподнимает бледное, мятое лицо. – Прорвемся, – говорит Петрович. – И, кстати, переезжай в город наконец. А то подловят тебя здесь где-нибудь, а мне отвечай.

Даньку бьет дрожь. Он не смеет Варе в глаза посмотреть. Ему все мерещатся черные морды и как ее в кусты волокут.

– Ничего, – говорит она, и приобнимает его мягко, и к плечу волосами прислоняется. – Ничего страшного не случилось, Иконников ведь тупой был, как тот гриб в парке «Александрия». А теперь семье за его тупость пенсию выплачивать будут; и все равно что герой.

Данька стряхивает ее с плеча. Спохватившись, гладит по волосам. Он уже не знает ничего, ничего не понимает. Петрович напротив раскачивается над рюмкой багряным колоколом. Опухшие брылья печально дрожат.

– Курнем? – спрашивает Данька и выходит с Варькой на воздух.

– …Они еще летом продали квартиру – кавказцам каким-то. Очень быстро продали. Деда забрали и уехали.

– Куда? – зачем-то спросил Данька.

– Кажется, у них родственники в Севастополе. А новые хозяева так и не появились…

– Мы – новые хозяева, – поясняет Петрович и плечом проталкивает Даньку в прихожую. – Что встал? Располагайся. Вот, сержанта еще поселишь куда-нибудь. Он тебе кофей по утрам готовить будет, – капитан аж гоготнул, так ему понравилась идея. Соседка жалобно посмотрела на Даньку и исчезла. Ворон обернулся – на площадке теперь маячил рослый парень с рюкзаком через плечо и сержантскими лычками.

– Меня Алексеем зовут, – представился. – Я здесь на пропусках буду сидеть, когда вахту сделают. Мы с вами соседи, – Данька рассеянно пожал руку.

– Эй, мужики, – тихо произнес он. – А это какой город?

– В смысле? – не понял драчун.

– Ну, город… где мы находимся.

– Планета Шелезяка, населена роботами, – съязвил дяденька.

– Ты подожди, – прервал его парень, – ты откуда такой красивый нарисовался вообще?

– Не помню, – сдавленно произнес тот. – Кажется, мы с пацанами в увал пошли…

– Ты служивый, что ли?

– Да вроде…

– Имя помнишь? Номер части?

Парнишка присел на корточки и обхватил голову руками.

– Ничего не помню. Бля, да что ж такое-то… Решат, что я съебался.

– Подожди до утра и попроси сестру твой шмот принести, – наставлял его дяденька. – Хоть что-то там у тебя должно быть с собою.

Пацан сидел на корточках и качал забинтованной головой, повторяя – не помню, не помню.

Когда они ушли, Алька домыла площадку, выкинула окурки из консервной банки, служившей пепельницей, и решила не рисковать, бегая за автобусом, а провести эту ночь в своем подвале. Должно же наконец найтись хоть что-то – думала она, и перед глазами у нее все стоял человек, заброшенный в незнакомый город без близких, без прошлого, без имени и даже без штанов.

В гостиной стоял огромный овальный стол и пустой сервант. Старый пустой сервант. На стене висела карта – материки, моря и океаны. Еще – огромная морская черепаха. Прежние хозяева были явно тем еще кусочком истории. Данька закрыл за собой дверь и еще раз оглядел комнату. Ему стало не по себе – обстановка слишком напоминала бабушкину квартиру на берегу одной из малых речек нашего города, где он, собственно, и провел первые несколько лет жизни. Даже карта на стене – атласная, крепкая, как шкура земли, только у них шарик был поделен на два – анфас и профиль; Новый и Старый свет. Дед Даниил Андреевич, его полный тезка, был морским офицером.

– Чё, лейтенант, а правда здесь адмирал жил? – Леха толкнул дверь, Даньке пришлось посторониться. Он пожал плечами – не знаю, мол. – Счастливая квартирка, – сержант улыбался; доволен.

– Ботинки сними, – посоветовал Данька. Сам так и стоял, как кот – в сапогах.

Собаки орали по всей деревне, кричали люди. По чердакам шарили желтыми кончиками пальцев карманные фонарики. Облава сгребла бродяг, в железных ящиках грохотали и скреблись человечьи кости. Никто не хотел так, но каждый теплый уголок в эту холодную солнечную осень был обитаем.

– Отбросы, – коротко сплюнул капитан, он был недоволен.

Деревенька Санино; в стороне от тракта. Жители – пьянчужки, бабки с козами и цыгане со всей остальной живностью. Заповедник натурализма и нищеты в двух шагах от одного из культурных центров цивилизации. Машины Дружины подошли с двух концов единственной улицы. Предосторожности излишни: деревенька так давно и прочно пребывает в летаргическом забытье, что никто и с места не стронулся. Чуть на отшибе стоит большой цыганский хутор. Собрав урожай бомжиков, на зиму пригревшихся в пустующих деревенских домах, дружинники направляются туда.

…Где-то в верхнем мире просыпалась жизнь. Чтобы узнать, сколько времени, сидя в темном, душном брюхе этого четко настроенного организма, Альке даже не надо было смотреть на часы. И так понятно, что уже восемь утра. Достаточно прислушаться – вот прогрохотала тележка из кухни в сторону лифтов, ее нижний ярус нагружен эмалированными кастрюлями с небрежными надписями масляной краской на желтых боках. Тр – обозначало «Травма», Нрв – «Неврология», Гин – «Гинекология» и так далее. В кастрюлях плещется отмеренная по количеству пациентов пшенная или пшеничная каша. Рядом с кастрюлями каши приютилась кастрюля с чаем, она почему-то всегда одна на всех. Наличие заварки в том чае только угадывается. И то больше по гордой надписи на боку кастрюли. Чай перегрет и сладок, пить его мучительно. А вот каша отменная. Дома такую не сваришь – всегда с особой гордостью заявляет повариха Люся. На верхнем ярусе тележки позвякивают друг о друга тарелки и алюминиевые ложки. Сливочное масло, нарезанное на порционные кусочки, подтаивает на отдельном блюдце. Этим маслом сдобрят пшенную кашу, и тогда ее можно будет называть пищей богов. Или амброзией. Несколько раз Люся пыталась втиснуть Альке эту кашу с собой, домой. Каша была упакована в желтую, огромную, литра на два, вскрытую жестяную банку из-под немецкого сухого молока. «Оккупационное… то есть, гуманитарное», – басовито хмыкала Люся, длинная тощая баба с редкими желтыми зубами и огромными синими глазами, опушенными густыми темными ресницами.

– Бери, бери. Мы все так делаем. А что, выкидывать?

Поправив на волосах косынку – стала носить ее, когда поняла, что совершенно невозможно ежедневно отмывать голову от старой больничной пыли – Алька усмехнулась, вспомнив, как тащила в тот раз эти два литра каши до садоводства. А потом, через пару дней, частично скормила начавшую портиться пшенку приблудившейся на участок белой кошке Принцессе – так было написано на ее резиновом противоблошином ошейнике.

– Пристукнуть бы их намертво; нечего загрязнять следственный изолятор. И так за каждого нашего.

Что за бред, Александр Петрович. Посмотрите на них; вы только распорядитесь пожестче – они сами умрут. Два налитых парня тащат в хмелеуборочную скрюченного мужичка. Вся морда в коросте. Чингис ловит себя на фашистской мысли, что пристукнуть этого было бы милосердием.

– Там они, гражданин начальник! – хрипит мужик и кажет на цыганскую усадьбу. – Вчера так наебенились – ой! Орали! Праздник у них был!

– Щас устроим праздник, хэллоуин! – рычит Петрович.

Две машины с клекотом останавливаются у дощатого забора. Данька вцепился в ручку двери; пальцы заледенели.

– Обрезы были у них? – спрашивает Петрович. Данька резко мотает головой – ответил типа. Без команды толкает дверцу ногой и выскакивает из машины. Ноги по щиколотку погружаются в раскисшую грязь. С чавкающим звуком выдирая ботинки, он бежит к забору.

– Отседова заходи! – машет ему веснушчатый дружинник с калашом на груди. Их уже высыпало человек десять; второй уазик подъехал со стороны железки. У парня смуглое и бешеное лицо; крап на морде темный, как родинки. Веснушка.

Парень выбивает ногой калитку; та хлопается на землю, как в обморок: все петли проржавели. С мусорной кучи в углу обширного двора шумно снимаются голуби. Дружинники бегут через двор, Данька бежит тоже и будто видит все со стороны: хутор торчит посреди заброшенных совхозных полей, с дальнего края к забору жмутся остатки дикого сада. Дом равнодушно принимает в себя гостей; оживает топотом и ругательствами. С потолка на плечи и головы сыплется труха. Данька откидывает с лица лоскутную занавеску, через пустые и засранные комнаты поднимается вслед за Веснушкой на второй этаж. Лестница маленькая и кривая; он видит колышущуюся перед ним спину и слышит гулкое пыхтение. Уже понятно, что дом пуст, а Ворон, вместо того чтобы радоваться, чувствует досаду.

Домыв в этот раз свою лестницу еще до подъема, Алька сгоняла в ларек за перекусом и вернулась в подвал. Устроилась на продавленном стуле, взяла очередную папку и открыла пакетик чипсов. В первое время она всегда выходила поесть на улицу. Душный, тяжелый, с нотой подвальной гнильцы воздух, чужие трагедии в бурых картонных папках, все это напрочь перебивало любой намек на аппетит. Но теперь, спустя время, Алька поймала себя на том, что и подвальный запах уже не ощущается, и чужие истории, за редким исключением, перестали трогать. Она больше не вчитывается в каждое имя, не разбирает напряженно докторские каракули. Сразу методично откладывает в сторону всё, что не касается травм. По диагонали просматривает большинство дел. А если документы настолько сильно повреждены плесенью, что и не разобрать написанное, то она попросту не тратит на них время. Отряхнув руки от чипсовых крошек, она стряхнула толстый слой пыли с немного рыхлого и влажного картона, повозилась с завязочками – это была самая нелюбимая часть. Отсыревшие веревочки редко поддавались сразу. Пытаясь подцепить узелок, она подняла голову, глядя на стеллажи с не разобранными еще делами. На мгновение ей подумалось, что так и должен выглядеть труд не очень чистой души, попавшей в чистилище. Которую и в ад-то не отправить, потому что не за что, но и в рай пускать не положено. Вот и мается она, искупляя какую-то позорную мелочь бессмысленным и безнадежным трудом. Ты же понимаешь, насколько это была иллюзорная идея? – спросила она себя голосом Вадима, наконец развязав папку. – Насколько мала вероятность, что его в принципе довезли до какой-то больницы? Почему ты вообще решила, что было кого довозить? Сколько еще больниц в этом городе, обнявшем своими рукавами залив. В какую больницу устроишься уборщицей после того, как перелопатишь этот архив? Дура наивная.

«На цыган» выехали к полудню; от Управления пошла машина с солдатами и два милицейских «козла» – один с отделением для арестантов, в другой поместились Данька, Петрович и участковый по деревеньке Санино. По дороге капитан в двух словах объяснил тактическую задачу. Чингис слушал молча, все в окно смотрел; вдоль вспомогательного шоссе тянулись подмерзшие поля, дачные домики, птицефабрика. Задворки дворцово-паркового хозяйства, вытянувшегося по побережью с северо-востока на юго-запад. Вскоре они занырнули еще дальше на континент. Данька опустил стекло и зажег сигарету. Капитан включил музычку – популярную лет пятнадцать тому назад бразильскую плясовую. Чингис даже дымом поперхнулся от такого бытового абсурда – ламбада посреди унылых полей кормовой свеклы.

Лейтенант спотыкается на последней ступеньке; едва не поцеловав грязный дощатый пол. Следом за Веснушкой вываливается в комнату.

Второй этаж – это почти что чердак. Маленькая комнатенка с косым окном. Топчан с одеяльцем, гора тряпок в углу, битое зеркало. Похоже на девичью спаленку. Веснушка бросается к окну с победным воплем: из сарая с этой стороны дома выбирается мужик с вещмешком через плечо. Пригибаясь, ломится в кусты. Улепетывает. Очередью из калаша Веснушка срезает верхние ветки низеньких яблонь. Мужик хлопается на пузо, вскакивает и сигает в канаву. Веснушка с воплем и треском бьет ногой в окно. Сухая рама трещит; опадают стекла. Мужик бежит через поле. Чингис ловит Веснушку за рукав, но тот во время удара потерял равновесие. Ткань камуфляжной куртки обдирает пальцы до боли под ногтями; под собственной тяжестью дружинник ухает из окна во двор. Мужик оглядывается. Чингис расстегивает кобуру; видит небритое лицо и как в оскале сверкают золотые зубы. Улыбается; ах вот оно как. Предохранитель идет вниз. Чингис врастает ногами в пол и чувствует себя нежной маленькой пружинкой, натянутой и бездумной. Удаляющаяся фигурка начинает расплываться в сумерках; еще чуть, и цыган скроется в лесополосе, окаймляющей дорогу. Мокрые деревья топорщатся последней листвой, стволы астеничные и скрюченные. Лесополоса режет горизонт напополам, Чингис легким движением перекидывает затвор. Патрон из магазина перемещается в патронник. Большим пальцем взводит курок; поле, низкое небо и начинающийся дождь – все, как в шахматах, рассечено на квадраты. Е2-Е4; в центре – удаляющаяся фигурка. Мешок подскакивает за плечами. Гремит выстрел. Веснушка матерится среди дохлой крапивы.

Папка раскрылась, подшитые листочки слегка трепыхнулись от подвального сквозняка. На первой странице среди поступивших значилось «Неизвестный. Травматология. Предп. 20–30 лет. Сост. тяжелое. Комб. травм., ЧМТ, обморожение конечностей. Ампутация». Гулко ухнуло в груди и заложило уши. Дрожащей рукой отогнула подклеенный листочек. Больше пока ничего. Дальше надо смотреть журнал отделения.

Алька подскочила с табуретки, уронив с колен пару не просмотренных еще папок. Досадливо цыкнула, подобрала. Слава запекшимся завязочкам, страницы не разлетелись по полу. Глянула мельком – на одной стояла совсем старая дата, на другой – пометка неврологии. Где, с какого стеллажа была папка с этим неизвестным? Лихорадочно просмотрела соседние папки, резко остановилась.

– Вовсе не значит, что журнал отделения и истории будут лежать здесь же, – вздрогнула от звука собственного голоса. Оглядела длинный ряд стеллажей с тоскливой обреченностью. Стоп.

Подхватила пакет с вещами, сваленный в углу, в пакет сунула заветную папку, чтобы не вызвать ни у кого лишних вопросов. Выскочила из архива и, только добежав до верха лестницы, спохватилась, что забыла запереть дверь. Пришлось возвращаться. Заперла хлипкую дверь, суеверно порылась в пакете, достав купленное недели две назад, в порыве странного для нее желания прихорошиться, карманное зеркальце. Показала ему язык, на всякий случай, чтобы внезапная и своенравная удача не отвернулась, и побежала в приемный покой.

– Сними его! – орет кто-то снизу.

Данька вздрагивает, выдыхает. И опускает пистолет. Машинально щелкает предохранителем.

В мокрых осенних сумерках горит цыганская усадьба. Из огня летят щепки и обугленные поздние яблоки. Чингис откидывает антоновку носком ботинка, разворачивается и идет к машине.

На хуторе больше никого не нашли. Судя по всему, хозяева снялись уже давно, а местному алкашу с пьяных глаз приблазнилось. Мужик с мешком, которого Чингис снял единственным выстрелом в кудлатый затылок, ничего поведать уже не мог, но, по словам вездесущей соседки бабы Паши, это не цыган был никакой, а бывший совхозный сторож и воришка. Вот это я понимаю, – радуется Петрович, разглядывая аккуратное входное отверстие. Ты, Дань, прям художник. Чингис дрожит под мелким ветром; не ветром будто, а сквозняком. Капитан приказывает отнести труп в дом и запереть. Недосуг возиться. В мешке у мародера – старая посуда, ветошь и недопитая бутылка водки.