Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава XV
Сверкающая, божественная, чарующая погода наполняла песнопением все сердца; Руан был весел и беззаботен, и всем хотелось дать простор своей радости и смеяться из-за каждого пустяка. И вот, когда разнеслось известие, что молодая дева, томящаяся в башне, снова победила епископа Кошона, то начался неудержимый смех; смеялись граждане обеих партий, потому что все они ненавидели епископа. Правда, сочувствующее Англии большинство населения желало, чтобы Жанна была сожжена, но это не мешало им смеяться над ненавистным человеком. Опасно было бы насмехаться над вождями английской партии или над большинством судей, пособников Кошона. Но никто не донесет, если они будут высмеивать самого Кошона, или д'Этивэ, или Луазлера.
В разговорной речи не было заметной разницы между словами Cauchon и cochon81, и это давало возможность вышучивать епископа на все лады; этой возможностью не преминули воспользоваться.
Некоторые часто повторяемые шутки успели значительно примелькаться за три месяца; каждый раз, когда Кошон затевал новый суд, в народе говорили: «Свинья опять опоросилась»; а когда суд оканчивался неудачей, то повторяли эти же слова, но уже в другом смысле: «Свинья опять напакостила»82.
И вот третьего мая Ноэль и я, бродя по городу, неоднократно слышали хохот какого-нибудь деревенского остряка, который, гордясь своим глубокомыслием, переходил от одной группы людей к другой и повторял одну и ту же шутку:
– Каково! Пять раз свинья опоросилась и пять раз напакостила!
А иные были столь отважны, что говорили:
– Шестьдесят шесть человек и английское могущество против одной девушки; а между тем она сумела пять раз постоять за себя.
Кошон жил в большом дворце архиепископа, охраняемом английскими солдатами. Но ничто не помогало: каждое утро, после темной ночи, стены обличали проделку нелюбезного шутника, побывавшего здесь с кистью и краской. Да, он приходил сюда, чтобы оскорбить священные стены изображениями свиней во всевозможных (только не лестных) видах; то были свиньи в епископском облачении и в епископских митрах, сдвинутых набекрень.
Целых семь дней Кошон бесновался и проклинал свою беспомощность и свои неудачи; потом он придумал новый план. Я вам скажу, в чем он заключался; сами вы ни за что не догадались бы, потому что нет жестокости в ваших сердцах.
9 мая нас позвали; Маншон и я, забрав письменные принадлежности, отправились в замок. Но на этот раз нам приказали пойти в другую башню – не в ту, где была темница Жанны. Круглая, угрюмая, массивная башня была построена из самого грубого, толстого и прочного камня – мрачное, грозное здание83.
Мы вошли в круглую залу нижнего этажа, и моим глазам представилось зрелище, от которого мне едва не сделалось дурно: всюду были разложены орудия пытки, около которых стояли палачи, готовые приняться за работу! Вот вам предельный мрак черного сердца Кошона, вот вам доказательство того, что он никогда не знал сострадания. Помнит ли он свою мать? Была ли у него сестра?..
Там находились: Кошон, вице-инквизитор, настоятель Сен-Корнельского аббатства и еще шестеро других – Луазлер в их числе. Часовые были на местах; станок был приготовлен; кругом верстака стояли палач и его помощники, все в красных кафтанах – цвет, вполне подобающий их кровавому ремеслу. Мне вдруг представилась Жанна, распростертая на станке; ноги ее привязаны к одному концу козел, запястья – к другому; и крутят ворот красные великаны, и разрывают ее суставы. И мне уже казалось, что я слышу, как трещат кости, как раздирается живое мясо; и не мог я понять, почему так спокойно сидят эти избранники милосердного Иисуса; и неведом мне был источник их безмятежности, их равнодушия.
Через некоторое время привели Жанну. Увидела она верстак, увидела палачей; и конечно, в ее воображении промелькнула та же картина, которая только что представилась мне. Но не подумайте, что она содрогнулась, что она пала духом! Нет, она ничем не проявила боязни. Она выпрямилась, и вокруг ее губ легла чуть заметная презрительная складка; но страха не было и следа.
То было достопамятное заседание, но самое короткое во всем списке. Когда Жанна заняла свое место, то ей прочли сжатый перечень ее «преступлений». Потом Кошон произнес торжественную речь. Он говорил, что Жанна во время предшествовавших судебных разбирательств многократно отказывалась отвечать на некоторые вопросы, а в других случаях давала лживые ответы; но что теперь он добьется от нее правды во всей полноте.
На этот раз в его тоне слышалась большая самоуверенность; он не сомневался, что наконец найден способ сломить упорство этой девочки и склонить ее к слезам и мольбам. Теперь-то он победит и заткнет глотки руанским шутникам. Как видите, он, несмотря ни на что, был похож на остальных людей: подобно им, он боялся насмешек. Его речь была высокопарна, и пятнистое лицо его озарялось сменой всевозможных оттенков злорадства и предвкушаемого торжества: то оно становилось багровым, то желтым, то красным, то зеленым, а иногда на его пухлых щеках появлялась какая-то неподвижная синева, как у утопленника; и это было страшнее всего.
Неудержимая ярость звучала в его последних словах:
– Вот орудия пытки, вот палачи! Теперь ты должна открыть нам все, иначе тебя начнут пытать. Говори.
И тогда она произнесла тот величественный ответ, который переживет века; произнесла его без всякого хвастовства или рисовки, а между тем сколько в нем было благородной красоты:
– Я ничего не прибавлю к тому, что сказала вам раньше. А если я, в своем страдании, и скажу что-нибудь иное, то впоследствии я всегда буду утверждать, что это сказано пыткой, а не мной.
Никакая сила не могла поколебать ее душу. Посмотрели бы вы на Кошона! Новое поражение – и как неожиданно. На следующий день по городу ходили слухи, что у Кошона в кармане лежало заранее написанное, полное признание – он предполагал дать его Жанне для подписи. Не знаю, верно ли это; возможно, что это правда, потому что пометка, сделанная ее рукою в конце признания, послужила бы своего рода доказательством, способным произвести впечатление на общество, и весьма ценным в руках Кошона и его сообщников.
Нет, ничем нельзя было поколебать эту могучую душу или затуманить этот ясный ум. Поймите всю глубину, всю мудрость такого ответа в устах невежественной девушки. Право, во всем мире не нашлось бы и шести людей, которые подумали бы хоть один раз, что слова, вырванные у человека путем страшных истязаний, далеко не всегда являются словами истины, а между тем эта неграмотная крестьяночка с безошибочной проницательностью указала на никем не замеченную трещину. Я предполагал, что путем пытки узнается истина, – все предполагали это; и когда явилась Жанна и произнесла эти простые, проникнутые здравым смыслом слова, то все вдруг словно озарилось светом. Так полуночная молния нежданно открывает перед нашим взором живописную долину, где серебряной лентой струятся потоки и сверкают крыши деревенских жилищ, а перед тем царила беспросветная тьма. Маншон украдкой взглянул на меня, и на его лице была печать изумления; и на остальных лицах можно было прочесть то же самое. Подумайте сами – старики, глубоко образованные люди, они, казалось, могут кое-чему научиться у деревенской девы. Один из них пробормотал:
– Поистине она – удивительное создание. Стоило ей возложить руку на общепризнанную истину, старую как мир, и под ее прикосновением эта истина превратилась в пыль и прах. Откуда же у нее эта чудесная прозорливость?
Судьи столпились вместе и начали говорить вполголоса. По случайно долетавшим словам можно было догадаться, что Кошон и Луазлер настаивают на применении пытки, тогда как почти все остальные противятся этому.
Наконец Кошон нетерпеливо крикнул, чтобы Жанну отвели назад, в ее тюрьму. То была радостная для меня неожиданность. Я не надеялся, что епископ уступит.
Маншон, вернувшись домой вечером, сказал, что он знает, почему пытка не была применена. Было две причины. Во-первых, приходилось опасаться, что Жанна не переживет пытки, а это вовсе не понравилось бы англичанам; во-вторых, пытка была бесполезна, так как Жанна обещала отречься от всего, что она скажет под влиянием истязаний.
Кроме того, судьи были уверены, что даже пытка не заставит ее скрепить своею подписью признание.
Итак, весь Руан опять поднял Кошона на смех и три дня не переставал смеяться, говоря:
– Шесть раз свинья опоросилась и шесть раз напакостила.
А на стенах дворца появилось новое украшение: митрофорная свинья, несущая на плечах отвергнутый станок для пыток, и за ней – Луазлер, проливающий горькие слезы. Много наград было предложено за поимку неизвестных живописцев, но желающих получить эти деньги не нашлось. Даже английская стража не хотела ничего видеть и предоставляла художникам полную свободу действий.
Гнев епископа достиг высшего предела. Он не мог примириться с мыслью, что от пытки надо отказаться. Ведь он лелеял эту мысль больше всех остальных, и ему ужасно не хотелось с ней расстаться. И вот двенадцатого числа он созвал некоторых своих сообщников и снова начал предлагать пытку. Но это ему опять не удалось. По-прежнему на иных произвели сильное впечатление слова Жанны; другие боялись, что она не переживет истязаний; третьи были убеждены, что никакая пытка не заставит ее собственноручно скрепить признание. В совещании участвовали четырнадцать человек, считая и епископа. Из них одиннадцать подали голос против пытки и упорно оставались при своем мнении, несмотря на бешенство Кошона. Двое голосовали заодно с епископом, настаивая на необходимости пытки. Это были Луазлер и тот оратор, которому Жанна предложила «читать по своей книге», Тома де Курсель, знаменитый законовед и мастер красноречия.
Долголетие научило меня милосердию; но не могу я быть милосердным, когда вспоминаю имена этих троих людей: Кошона, Курселя и Луазлера.
