Жанна д'Арк

Глава IX

Отдохнув один день, суд снова принялся за дело в субботу, 3 марта.

Заседание это было из наиболее бурных. Все судьи потеряли терпение, и было из-за чего. Ведь все эти шесть десятков выдающихся богословов, знаменитых крючкотворцев, испытанных гладиаторов законоведения покинули важные должности, где присутствие их было необходимо, и съехались сюда из разных городов, чтобы выполнить задачу, весьма легкую и несложную: вынести смертный приговор крестьянской девятнадцатилетней девушке, не умевшей ни читать, ни писать, не посвященной в замысловатости и хитросплетения судопроизводства, лишенной возможности вызвать свидетелей своей стороны или выбрать себе защитника или руководителя и вынужденной своими силами обороняться от враждебного судьи и от сговорившихся присяжных. Через каких-нибудь два часа удалось бы ее опутать, запугать, разбить все ее доводы, изобличить ее. Это было вне всяких сомнений – как им казалось. Но они ошиблись, часы растянулись в целые дни, и то, что казалось легкой стычкой, превратилось в долгую осаду; дело, на первый взгляд столь несложное, в действительности оказалось невероятно трудным; слабая жертва, которую предполагалось смахнуть прочь, как пушинку, стояла незыблемо, словно скала; и в довершение всего, если кому-нибудь и пришла очередь посмеяться, то, конечно, девушке-крестьянке, а никак не судьям.

Но она не смеялась, потому что не была такова; зато смеялись другие. Весь город исподтишка хохотал, и суд знал об этом, и самолюбие его сильно страдало. Члены суда не были в состоянии скрыть свою досаду.

Заседание, как я уже говорил, было бурное. Легко было видеть, что эти люди решили во что бы то ни стало выудить сегодня у Жанны такие признания, которые сократили бы судебное разбирательство и привели бы его к скорому концу. Это показывает, что, при всей своей опытности, они еще не знали, какова была Жанна. Они затеяли жаркую битву. На этот раз вопросы задавал не один из них: все принимали участие. Со всех сторон на Жанну сыпались вопросы, и по временам сразу было столько голосов, что она просила их выпускать свои выстрелы по очереди, а не залпами. Началось с обычного:

– Еще раз мы требуем от тебя присяги безусловной и неограниченной.

– Я дам ответ на все, что упомянуто в proces verbal. В остальном же я буду руководствоваться собственным выбором.

Пять за пядью они оспаривали и старались вырвать у нее из-под ног ту почву, на которой она утвердилась; они озлобленно горячились и осыпали Жанну угрозами. Но Жанна была непреклонна, и допрос волей-неволей пришлось перевести на другие темы. Целых полчаса было потрачено на видения Жанны: каково было их платье, какие у них волосы, какая наружность и так далее? Они надеялись выудить из ее ответов что-нибудь пагубное, но – все напрасно.

После того, как и следовало ожидать, перешли к вопросу о мужской одежде. Задали ей опять несколько изрядно уже затасканных вопросов, а затем и несколько новых.

– Не случалось ли, что король или королева просили тебя оставить мужской наряд?

– Этого нет в вашем proces.

– Думаешь ли ты, что принятием одежды, приличествующей твоему полу, ты совершила бы грех?

– Я всеми силами старалась служить и повиноваться моему верховному Господу и Повелителю.

Через некоторое время они повели речь о знамени Жанны, надеясь поставить его в связь с чернокнижием и колдовством.

– Не было ли у твоих солдат штандартов, срисованных с твоего знамени?

– Да – у копьеносцев моей стражи. Это делалось для того, чтобы отличать их от остального войска. То была их собственная мысль.

– Часто возобновлялись эти значки?

– Да. Если копья ломались, то значки изготавливались заново.

Следующий вопрос покажет, что было целью предыдущих:

– Говорила ты своим солдатам, что значки, разрисованные наподобие твоего знамени, приносят счастье?

Это вздорное предположение оскорбило воинственную душу Жанны. Она выпрямилась и произнесла с величием, с горячностью:

– Вот что я говорила им: «Поезжайте и затопчите этих англичан!» – и поступала так сама.

Всякий раз, когда она кидала презрительные слова этим французским наемникам англичан, они приходили в бешенство. Так случилось и на сей раз. Десять, двадцать, а то и тридцать человек вскочили сразу с мест и начали грозить Жанне, но она была невозмутима.

Мало-помалу водворилась тишина, и допрос продолжался.

Теперь были приложены старания истолковать во вред Жанне те бесчисленные почести, которые ее окружали, когда она освобождала Францию от грязи и позора столетнего рабства и унижения.

– Не приказывала ли ты запечатлевать твой образ в картинах и изваяниях?

– Нет. В Аррасе я видела картину, на которой изобразили меня: стоя перед королем на коленях, в латных доспехах, я протягиваю ему письмо. Но я не заказывала этих вещей.

– Не случалось ли, что в честь тебя служили обедни и читали молитвы?

– Если случалось, то не по моему приказанию. Но если кто и молился за меня, то в этом, я думаю, не было ничего дурного.

– Верил ли французский народ, что ты – посланница Бога?

– Не знаю. Но как бы они ни смотрели на это, я все равно была послана Богом.

– Если они думали, что ты послана Богом, то, по твоему мнению, праведна ли была их мысль?

– Если они в это верили, то вера их не обманута.

– Как ты думаешь, что побуждало народ целовать твои руки и ноги, твою одежду?

– Они были рады видеть меня и потому так поступали; я не могла бы им помешать, если бы и решилась. Эти бедные люди несли мне свою любовь, потому что я не только не причинила им зла, но всеми силами заботилась об их благе.

Видите, какими скромными словами она описывает это трогательное зрелище – путь свой через Францию, когда по обе стороны стояли толпы благодарного народа. «Они были рады видеть меня». Рады?.. Они, видя ее, приходили в безумный восторг! Если им не удавалось поцеловать ее руки или ноги, то они становились на колени среди дороги и целовали следы подков ее коня. Они ее обожали; а попам именно это и хотелось доказать. Они не задумывались над вопросом, можно ли ее упрекнуть за то, что сделано другими, помимо ее воли. Нет, если ее боготворили, то этого довольно – она, значит, повинна в смертном грехе. Странная, признаться, логика.

– Не была ли ты восприемницей нескольких детей, которых крестили в Реймсе?

– Была – в Труа и в Реймсе; и мальчикам я давала имя Карл, в честь короля, а девочек нарекала Жанной.

– Не случалось ли, что женщины прикасались своими перстнями к тем, которые ты носила?

– Случалось, многие так делали, но я не знаю, для чего это было им нужно.

– Было ли твое знамя внесено в Реймский собор? Стояла ли ты с этим знаменем около алтаря, во время коронации?

– Да.

– Проезжая по стране, исповедовалась ли ты в церквах и приобщалась ли Святых Тайн?

– Да.

– В мужском наряде?

– Да. Но я не помню, было ли на мне вооружение. Это была почти уступка, почти отрешение от приговора церковного суда в Пуатье, признавшего, что она может носить мужское платье. Крючкотворцы сейчас же перевели разговор на другое: ведь если бы они продолжали распространяться об этом, то Жанна, пожалуй, заметила бы свою ошибку, и ее быстрый от природы ум подсказал бы ей, как загладить промах. Шумное заседание утомило ее и усыпило ее бдительность.

– Говорят, что в Ланьи ты воскресила в церкви мертвого младенца. Было ли это следствием твоих молитв?

– Не знаю. Несколько других молодых девушек молились за ребенка, и я присоединилась к ним и тоже стала молиться; я сделала не больше, чем они.

– Продолжай.

– Во время нашей молитвы младенец ожил и заплакал. Он был мертв три дня и почернел, как мой кафтан. Его сейчас же крестили, и вскоре он опять расстался с жизнью; его тогда похоронили на кладбище, по святому обряду.

– Почему ты выбросилась ночью из окна башни в Боревуаре и пыталась бежать?

– Я хотела идти на помощь в Компьен.

Они хотели доказать, что Жанна покушалась совершить смертный грех – самоубийство, чтобы уйти из рук англичан.

– Не говорила ли ты, что ты готова скорей умереть, чем попасть в плен к англичанам?

Жанна ответила чистосердечно, не замечая ловушки:

– Да. Вот мои слова: лучше возвратить Богу душу свою, чем попасть в руки англичан.

Затем на нее возвели обвинение, будто она, придя в себя после прыжка из башни, начала гневаться и поносить имя Господа; и будто повторилось то же самое, когда она узнала об измене коменданта в Суассоне.

Она была этим оскорблена и приведена в негодование; и она сказала:

– Это неправда. Я никогда не произносила проклятий. И у меня нет привычки богохульствовать.