Тайны Парижа

XXIII

Читатель разрешит нам, без сомнения, прежде, чем продолжать наш рассказ, сделать небольшое отступление, чтобы объяснить, каким образом шевалье д'Асти очутился в замке Порт.

С самой высокой из башен этого замка наблюдатель мог разглядеть в противоположном конце равнины мрачное здание, прислонившееся к утесу, нависшему над рекой, сжатой в этом месте скалистыми гранитными берегами; вся местность носила мрачный и строгий характер в противоположность кокетливому, веселому Порту.

Это здание было замок Монгори, старинное жилище феодалов, построенное еще во времена Крестовых походов; подобно орлиному гнезду, оно повисло одним крылом в воздухе, с своими массивными зубчатыми башнями и стрельчатыми, в готическом стиле окнами с разноцветными стеклами. Монгори с презрением отказался от переделки на новый стиль, чему охотно подвергся Порт, и остался прежним мрачным обиталищем первых баронов.

Однако внутренность замка изменялась много раз: меняли мебель и обивку стен. Гордый род Фларов, разделившийся на две ветви – Монгори и Рювиньи, – не любил современной роскоши и всегда отставал на два века от новой монархической эры. Флары являлись ко двору Генриха IV в полукафтанах и шляпах с перьями времен Франциска I, а в царствование Людовика XIV их видели в Версале в бриджах и узких кафтанах, какие носили при Генрихе IV. Флары – поколение воинов, привыкших жить в палатках, – являлись в свой замок единственно для того, чтобы выдержать там осаду, а не для того, чтобы заменить выцветшую и потертую обивку новой.

Последний маркиз Флар-Монгори, подобно своим предкам, отстал на два века не только в костюме, хотя он все еще носил узкие панталоны и пудрил волосы, но и во взглядах. Монгори, бывший конюшим при его королевском высочестве принце Конде в то время, когда тот эмигрировал, и адъютантом при командующем войсками в царствование Людовика XVIII и Карла X, вернувшись в свой замок в Нивернэ после двадцатипятилетнего отсутствия, удовольствовался тем, что подновил герб над воротами и башни и вступил во владение своими землями в полном феодальном значении этого слова; затем он вскоре вернулся в Париж, куда его призывала служба при короле.

Отель Фларов в Париже находился на улице Мадемуазель и представлял собою здание столь же мрачное, как и Монгори. Архитектура, стиль мебели, даже обои напоминали эпоху Людовика XIV. В отеле все оставалось нетронутым, как и в замке.

Де Монгори был холост; несчастная любовь в ранней юности поселила в нем отвращение к браку, и обязанность продолжить свой род он возложил на ветвь Рювиньи. Во время июльской революции де Монгори удалился в Нивернэ и с тех пор проводил там весь год, в чем ему подражал его сосед барон де Пон, соглашавшийся уезжать в Париж в половине декабря с тем только, чтобы возвратиться в Порт в половине апреля.

Де Пон был вдов, и все свои привязанности сосредоточил на своих двух детях: на сыне, юнкере флота, и на дочери Маргарите-Арман де Пон, прелестной девятнадцатилетней девушке ослепительной красоты, которой увлекся кузен ее, шевалье д'Асти.

Маркиз Флар-Монгори находился в Нивернэ, когда к нему приехал полковник Леон. Маркиз с нетерпением ждал вестей о своем приемном сыне Эммануэле Шаламбеле.

Откуда проистекала эта привязанность, почти отеческая, к молодому адвокату и каким образом маркиз де Флар-Монгори при своих аристократических взглядах мог сделать завещание в его пользу, лишив таким образом наследства младшую линию их дома? На это никто не мог бы ответить ни в Поне, ни в Нивернэ.

Эммануэль был незнатного рода, но рассказывали, что его отец оказал какую-то важную услугу маркизу во времена Революции.

Злые языки утверждали, что маркиз был близко знаком с госпожой Шаламбель, матерью молодого человека, слывшей в молодости красавицей, и потому любовь маркиза к его приемному сыну казалась естественной. Но мало-помалу эти слухи заглохли и наверное было известно только то, что за исключением замка Монгори, колыбели рода Фларов, который должен был вернуться во владение младшей линии, все состояние маркиза должно было перейти к Эммануэлю.

Обязанности по отношению к свету и адвокатская деятельность удерживали молодого человека в Париже, и он редко приезжал к своему приемному отцу, да и то оставался лишь всего несколько дней в старом замке. В его отсутствие Монгори с нетерпением ждал от него писем.

Однажды утром, часов в восемь или девять, маркиз Флар-Монгори в охотничьих ботфортах и с рогом в руке спустился на двор замка, где его ждала его свора.

Монгори был хорошо сохранившийся старик лет шестидесяти пяти; по его красивой и гордой осанке нетрудно было угадать, что в его жилах течет кровь благородного рода, последним отпрыском которого был маркиз.

Маркиз был высокого роста, плотный, широкоплечий старик, хотя несколько тучный, каковыми историки изображали большинство средневековых дворян, проводивших жизнь в усиленных телесных упражнениях.

Де Монгори, несмотря на преклонный возраст, обладал исполинской силой, и немногие из молодых людей могли бы, подобно ему, проводить целые дни верхом на лошади и охотиться с утра до вечера.

Маркиз де Монгори стриг под гребенку свои густые седые волосы; его совершенно белая и довольно длинная борода обрамляла одно из самых благородных, благодушных и величественных лиц, какое только можно себе вообразить.

Орлиный нос, широкий лоб, гордый и кроткий взгляд – все обличало в нем франкское происхождение, прямого потомка победителей Галлии, без примеси крови побежденных. Де Монгори, в середине девятнадцатого века представлял собою вполне сохранившийся тип франка времен Фарамона и Хлодвига.

Маркиз приветливо ответил на почтительный поклон слуг, подошел к лошади и, прежде чем вскочить в седло, потрепал по шее благородное животное.

– Здравствуй, Аттила, здравствуй… – сказал он с улыбкой в то время, как лошадь смотрела на него своими Умными и гордыми глазами.

В это время послышался шум, и Монгори, повернув голову к воротам, увидал всадника, покрытого пылью; лошадь его, забрызганная грязью по самое брюхо, была вся в пене и, по-видимому, совершила длинный путь.

– Д'Асти! – вскричал маркиз, подходя к шевалье, так как это был он, тотчас же узнав племянника своего старого друга де Пона.

– Я самый, маркиз, – ответил всадник, соскакивая с лошади.

Шевалье д'Асти, которого маркиз знал еще ребенком и которому говорил «ты», был так грустен, что маркизу это тотчас бросилось в глаза.

– Боже мой, шевалье, – сказал он ему, – что с тобою и откуда ты приехал? Можно подумать, что ты проскакал двадцать пять лье.

– Тридцать со вчерашнего вечера, – ответил д'Асти.

– Откуда ты?

– Из Марселя; я приехал нарочно, чтобы увидеться с вами.

Де Монгори вздрогнул; он вообразил, что шевалье приехал сообщить ему какую-нибудь неприятную весть о его приемном сыне.

– Что с Эммануэлем? – спросил он.

– Я оставил его в Париже две недели назад, он был совершенно здоров.

Маркиз вздохнул с облегчением.

– Мне нужно, – продолжал шевалье, – поговорить с вами наедине.

Лицо шевалье было грустно и торжественно. Де Монгори был поражен этим и, взяв под руку шевалье, направился с ним к большой мраморной лестнице с железными перилами, которая вела в замок; потом он поднялся в первый этаж и, открыв дверь, прошел целую анфиладу огромных зал, старинных и печальных, сохранивших на себе следы прошлых веков.

Наконец он ввел его в кабинет, большую комнату, отделанную гобеленами, стены которой были увешаны оружием и охотничьими принадлежностями, а мебель из черного дуба была сделана еще во времена Реставрации; посреди комнаты, на возвышений, стояла кровать с точеными колонками и саржевыми занавесями и украшенными гербами спинками – последние остатки того века, когда все принимало гомерические размеры.

Налой, ступеньки которого были покрыты брокаром, стоял между двух окон под венецианским зеркалом, а Часослов с раскрашенными гравюрами, лежавший открытым на пюпитре, свидетельствовал, что Монгори, как ревностный и усердный христианин, молился утром и вечером.

Маркиз сел в широкое кресло с золочеными гвоздиками и, указав шевалье на стул, ждал молча, чтобы последний объяснил ему причину своего приезда.

– Маркиз, – начал шевалье, – я уехал из Парижа две недели назад, чтобы отправиться в Италию. Я приехал в Марсель, и судьбе угодно было, чтобы я остановился как раз в том же отеле, где остановился и генерал барон Флар де Рювиньи, ваш двоюродный брат.

При этом имени маркиз вздрогнул, лицо его приняло недовольное выражение, и он презрительно улыбнулся.

– Я не думаю, шевалье, – возразил он, – чтобы мой уважаемый кузен де Рювиньи дал тебе какое-нибудь поручение ко мне. Июльская революция разъединила нас навсегда; между нами легла пропасть.

– Извините, – перебил его грустно шевалье, – быть может, это и так, но неугодно ли, маркиз, выслушать меня до конца…

– Говори, – сказал маркиз, насвистывая какой-то мотив.

– Генерал вернулся из Африки, – продолжал шевалье, – мы пожали друг другу руки и вместе пообедали; я был разбит от усталости и намерен был лечь рано. Генерал, который был чем-то озабочен, наоборот, захотел пройтись. После часовой прогулки он отправился в Большой театр. Три часа спустя он вернулся, вошел в мою комнату и разбудил меня.

Шевалье остановился и посмотрел на маркиза де Монгори. Тот слушал его внимательно и с любопытством и жестом просил его продолжать рассказ.

– Генерал был бледен, лицо его судорожно подергивалось, глаза горели негодованием; вид его испугал меня.

– Боже мой, – спросил я его, – что с вами?

– Меня, – сказал он, – оскорбили в том, что у меня есть самого дорогого, и оскорбили так грубо, что я должен убить этого человека. «Как его зовут?» – спросил я. Он показал мне визитную карточку, и я прочел: «Капитан Ламбер». Это имя было мне совершенно незнакомо. Я хотел спросить генерала, но он остановил меня. – Одному Богу пусть будут известны те гнусные слова, которыми этот человек оскорбил мою честь. Я дерусь с ним завтра, на рассвете, и вы будете моим секундантом.

Шевалье опять остановился. Де Монгори слушал, и сердце его тревожно забилось. Однако у этого человека так велика была гордость своим родом, что он никак не мог допустить, чтобы один из Фларов погиб на дуэли.

– На другой день, – продолжал шевалье, – мы вышли из отеля на рассвете и отправились на место поединка; наши противники были уже там. Капитан Ламбер, еще очень молодой человек, явился в сопровождении господина лет сорока с лишком. Обменявшись приветствиями, мы бросили жребий, чтобы выбрать шпаги, смерили их, и противники стали по местам.

Шевалье остановился еще раз; де Монгори вскочил бледный, как мертвец.

– Дальше, что же дальше?..

– Генерал, превосходный фехтовальщик, встретил противника, достойного себе; он потерял хладнокровие и яростно напал на Ламбера. Капитан отразил первый удар, затем второй, потом раздался крик… Генерал выронил шпагу и схватился левой рукою за грудь. Я поддержал его. «Мне холодно, – сказал он. – Я умираю… Поезжайте в Монгори, к Флару, и скажите ему: „Рювиньи умер, у Монгори нет детей; неужели род Фларов угаснет?“

Шевалье остановился и взглянул на маркиза. Подобно тому, как гигантский дуб, вырванный потоком, подмывшим его корни, некоторое время еще стоит и качается, прежде чем упасть на землю, так и маркиз де Флар-Монгори зашатался, и шевалье сделался свидетелем невыразимого горя, мрачного, ужасного, но не вырвавшего ни одной слезы. Если бы у генерала был сын, то Монгори пролил бы по своему кузену, упавшему в его мнении, слезу, соблюдая приличие, – и этим бы все и кончилось. Но генерал умер, не оставив потомства.

Маркиз зашатался, потом шевалье увидал, как он упал на колени, громко вскрикнув, и в этом внезапно сгорбившемся старике, точно дереве, сломленном бурей, с руками, воздетыми к небу, ему показалось, что он видит олицетворение, воплощение всего геройского рода, возмущающегося тем, что час его пробил безвозвратно. Он долго стоял на коленях, со стиснутыми руками, не спуская глаз с потемневших рамок фамильных портретов великого поколения Фларов, украшавших стены кабинета, забыв, под тяжестью одной ужасной мысли, что род его угаснет, не только о присутствии шевалье, но обо всем мире.

Долго старый франк, неподвижный и коленопреклоненный, казалось, беседовал с безмолвными предками, один за другим сошедшими в могилу, с молитвой на устах, как подобает солдату-христианину, и глазами, обращенными вдаль, где им казалось, что они видят свой продолжающийся и возвеличивающийся род.

Вдруг маркиз вскочил, выпрямился во весь рост и воскликнул:

– Господи, Ты, которому служили мои предки, ради которого умер во время Крестового похода первый барон из нашего рода, неужели Ты не совершишь чуда и не даруешь последнему из маркизов Фларов, шестидесятипятилетнему старику, готовившемуся умереть без отпрыска своего рода, если он женится на краю могилы, кровного наследника, который, как и он… будет носить имя Фларов и продолжать его поколение!

Потом, как бы услыхав тайный голос, сходящий с неба или вышедший из полуотверзшей могилы предков, пророческий и торжественный, ответивший ему утвердительно, Флар гордо взглянул, откинув свою благородную голову, и воскликнул:

– Не бойтесь: род Фларов не угаснет!