Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Если пекарь в душе поэт, то в пекарне порядка нет…
Есть где-то, не знаю где, гора с дверью. Кто её отыщет и проникнет внутрь, окажется в пекарне Ковригсена. И знаешь, если ты друг своему носу, отведи его в эту пекарню – он тебе спасибо скажет. Уж очень вкусно там пахнет – тёплыми коврижками и книжками. Сколько носов сюда ни приводили, все просились остаться в пекарне навсегда. Ещё бы, о таком месте любой нос только мечтать может.
Когда ты будешь искать гору и смутишься, туда ли попал, вспомни верную примету: под вырубленным в горе окном стоит пара башмаков. Хочешь узнать, что они там делают, да? Тогда читай дальше, вот что я тебе скажу.
История началась так: Ковригсен сидел в своей пекарне в горе и тайком от всех сочинял стихи.
писал он. Лодок у него не было, но он обожал вставлять их в стихи. И когда Ковригсен спал в обнимку с чаном, в котором бродило тесто, ему часто снились лодки. Жёлтые или синие лодки скользили в его снах по большим чёрно-синим морям с золотыми рыбками.
Ковригсен отложил карандаш и прищурился. Стихи ему нравились, хотя чего-то в них не хватало. Может, ветра? От ветра всё приходит в движение. Жалко, что стихи о ветре не сочинились.
Он встал и спрятал листок со стихами в кассу, в ящик с деньгами. Здесь самый надёжный тайник. В кассу никто чужой носа не сунет.
Ковригсен взял с прилавка коврижку и пошёл к двери. Едва он открыл её, как в пекарню ворвался новый день с журчанием реки, бликами света и резким запахом мокрой травы. Коврижка оказалась правильная – верная пропорция муки, воды и хруста.
Он вышел за порог. Посмотрел на речку, что мирно текла сквозь их Приречную страну в море. Осень уже накидала в неё листьев и какого-то сора.
С их речкой однажды случилась история: она пропала. К счастью, это было давно и в другой книжке.
Было слышно, как дятел долбит дом Простодурсена. Дом стоял ниже по склону, а Простодурсен наверняка ещё спал. Иначе бы он уже трудился на берегу – булькал в реку камешки. День как раз для бульканья: по всему лесу, как отара овец, белеют хлопья тумана. Они придавили все звуки, кроме плеска реки. Так что бульканье будет слышно на всю округу. Дятел увлечённо долбил, но из дома никто не выходил.
«Как просто они живут – у кого не болит голова о тесте, – подумал Ковригсен. – Могут спать сколько захотят, не тревожась, что тесто перебродит».
«Ветер, ветер, – подумал Ковригсен дальше. – Ветер голову кружит, ветер в ухе верещит. Всё-таки не хватает в стихах ветра, он же с осенью заодно».
Он попробовал засунуть ветер в стихи.
Вроде неплохо получается: ветер загоняет всех по домам, а они наперекор ему идут гулять.
Ковригсен опрометью кинулся в дом, к ящику под кассой. Проехался на скользкой муке и стал нашаривать в ящике карандаш. Наконец нашёл и бумагу, и карандаш, но тем временем слова выскочили из головы. Э-эх. Слишком много в ней всего понапихано, огорчился Ковригсен. Куча рецептов. Мешки муки. Коврижки. Не голова, а чан с тестом, где уж тут стихи запомнить.
Посреди его огорчения дверь распахнулась, и ввалился не новый день, но Октава в огромной шляпе. Сразу было видно, что от её прекрасного настроения добра не жди. Двигалась она с быстротой паровоза.
– Приветик, приветик, добрейший денёк! – защебетала Октава.
Больше всего Ковригсену хотелось выставить её за дверь и остаться одному. Но если ты живёшь с продажи коврижек, ты не можешь выгонять покупателей всякий раз, как у тебя испортится настроение.
– Привет, – сказал он. – Тебе как всегда – три ковриги и стакан сока из кудыки?
– Ну вот, – трагически сказала Октава и замерла посреди пекарни.
– Что такое? – удивился Ковригсен. – Что не так?
– До чего неприятный звук, – сказала Октава.
– Где?
– Здесь. Так нудит хмурый мастер коврижек.
– Да? Так ты не за коврижками пришла?
– Я шла за коврижками, пока не открыла дверь.
– А теперь передумала?
– Что с тобой такое? – без обиняков спросила Октава.
– Со мной ничего, – ответил Ковригсен. – Я весь в муке, и всё как обычно.
– Ты опять взялся за стихи?
– Какие стихи? Вот глупости.
– Мне три коврижки и стакан сока из кудыки, пожалуйста.
– Ну вот видишь!
– А это что такое? – Октава взяла листок, куда Ковригсен собирался дописать строчки, которые потом забыл.
– Не трогай, это рецепт, – сказал Ковригсен.
– Не говори глупости! – возмутилась Октава. – Думаешь, я не могу отличить рецепт от стихотворения? Что за ерунда.
– Вот именно – это просто ерунда, – подхватил Ковригсен.
– А ты говорил, что это рецепт.
– Приятного аппетита, – ответил Ковригсен и поставил поднос с соком и коврижками на старый крепкий стол в центре пекарни.
Октава встала рядом и запела, держа в руках листок со стихотворением:
– Пф, – фыркнул Ковригсен.
– Неплохо, – сказала Октава, – хотя чего-то не хватает. Кто-то пошёл в поход и спрятался в лодке, например. В лодке они укрылись и слезами залились… Но даже без этого стихи вовсе не так плохи, чтобы ты ходил мрачнее тучи.
Октава положила листок на место, села за стол и захрустела коврижкой. Это были единственные звуки в пекарне: коврижка хрустела на зубах, и сок лился Октаве в рот.
– Знаешь, что я хочу сказать? – вдруг заговорила она. – У нас тут чего-то очень важного не хватает. Оглянись вокруг. Простодурсен спит. Сдобсен ругает погоду. Пронырсен ест одни сухари. Ты хмуришься и куксишься, как перекисшее тесто. Значит, нам чего-то не хватает. Такого, чтобы согрело душу и сердце. Короче, нам не хватает театра.
– Театра?!
– Коврижка, кстати, хорошая.
– Спасибо.
– Корочка как надо и тесто тоже.
– Спасибо.
– Ты собираешься киснуть весь день?
– Киснуть? Я только и делаю, что говорю спасибо.
– Ну ладно, хорошо. Тогда мы сразу займёмся спектаклем.
– Каким спектаклем?
– Для театра. Раз нам его не хватает.
– Нам всего хватает.
– Вот как? И где же у нас театр? Когда ты был в нём последний раз?
– Какой последний раз? У нас вообще театра нет.
– Вот именно. Я же говорю – нам не хватает театра.
– Я не заметил, что нам его не хватает.
– Ты не устаёшь всё время быть таким противным? Если ты сейчас же не начнёшь улыбаться, то…
– Что?
– То я уйду.
– Скатертью дорожка.
– Фу-у. И это пекарь?! Ай-ай-ай. Пойду я лучше к Простодурсену, с ним хоть поговорить можно как с человеком.
– Он спит.
– Подумаешь! Я его разбужу. Спящего можно разбудить, а вот хмурому и злющему лучше пойти поспать.
Она вскочила со стула и выбежала прочь.
Ковригсен стал прибирать. Октава насвинячила будь здоров как, крошки белели и вокруг подноса, и около стула. Но под столом было темно как ночью.
Пока Ковригсен, сидя на корточках, собирал крошки под столом, в голову ворвались такие слова:
Он вскочил, чтобы догнать Октаву и улыбнуться ей. Прекрасный стишок вернул ему радость. Но, выпрямляясь, он со всей силы стукнулся головой о стол. Слова опять перепутались, а Ковригсен скрючился под столом, пережидая боль.
