Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава седьмая. Мечты
На юте «Авроры» – адмирал Литке и капитан Мофет. Оба в клеенчатых плащах и фуражках. Тут же рулевой матрос, большой, безмолвный и послушный, как часть штурвала.
Сумерки. Низкое мохнатое небо. Серое небо, черно-серое море, слабый дождь. Мерные удары тяжелых волн через равные промежутки времени.
Этот дождь и противный курсу ветер продолжаются неделю.
Рядом с адмиралом стоит высокий светлый мальчик лет пятнадцати. Он одет в матросский бушлат и парусиновые штаны.
Мерное покачивание судна. Редко-редко море выбросит на палубу тяжелую волну.
Адмирал и капитан в высоких капюшонах, и светлый мальчик-матрос, и огромный рулевой выглядели в этот ровный шторм как рыцари в осажденном замке.
Быстро подходит молодой лейтенант. Он откуда-то из серой мглы, оттуда, где бак, где впередсмотрящий, где делают промеры, где матросы прячутся от ветра, или что-то ворочают, связывают, плетут, или чистят, или курят, прижавшись плечом к товарищу. Где смола и бухты канатов, где кнехты, где люди, привычные к этому серому морю. Там все время идет какая-то мерная и почти невидимая работа, похожая на возню, и кажется, что эти люди, как рабы, тащат на себе судно, а не высокие и торжественные паруса, распустившиеся, как облака, над палубой.
– Виден датский берег! – говорит лейтенант, обращаясь к капитану и адмиралу.
Капитан молчит.
– Близок датский берег, ваше высочество! – назидательно и с почтением говорит усатый рыцарь-адмирал, обращаясь к мальчику.
– Прекрасно, Федор Петрович! – раздается в ответ. Его высочеству скучно. Датский берег – это все-таки что-то новое. Шведский берег давно надоел. Мальчик переводит взор на лейтенанта с надеждой, не скажет ли Геннадий Иванович еще что-нибудь интересное. Но Геннадий Иванович занят чем-то; не до того…
Адмирал дает мальчику подзорную трубу. Константин смотрит, улыбается. Он смотрит долго, словно хочет рассмотреть, найти на серой полоске Копенгаген или Эльсинор… Но нет ни столицы, ни замка Гамлета. Он проводит трубой по горизонту, поворачивается лицом к корме, смотрит туда, где на востоке волны и тьма слились, потом для развлечения наводит подзорную трубу прямо на борт, на снасти, себе на растопыренные пальцы.
А рыцари в капюшонах все так же холодно и непоколебимо глядят вперед, лицами на ветер.
– Будем рифить, Федор Петрович, – говорит высокий, худой капитан.
– Да, ветер крепчает.
– В Зунд не пойдем! Надо уходить в море.
Серое море, кажется, разразится сегодня ночью бурей.
– Лево руля! – приказывает капитан.
Матрос-громадина и огромный штурвал заработали, застучал трос под палубой. Волна ударила в борт, судно накренилось.
– Лейтенант Невельской! – торжественно, словно такое приказание не отдается по многу раз ежедневно, говорит рыцарь-капитан. – Поднять подвахтенных!..
И вот затопали намокшие сапоги вахтенных, соскакивают с коек и бегут наверх подвахтенные.
– Ваше высочество! – вытягиваясь, обращается Невельской к мальчику. Тот отдает трубу рыцарю-адмиралу и вытягивает руки по швам.
– Пошел все наверх! – приказывает лейтенант. И мальчик с удовольствием, как в забавной игре, кидается во мглу, подчиняясь этому грубому окрику.
Он подбегает к грот-мачте. Сюда же подходит лейтенант – он как дрессировщик, у которого в руке кнут. Он смотрит жестко и требовательно. Матрос, один из многих, такой же, как все на этом корабле, куда отобраны из всего флота самые лучшие и сильные, быстро привязывает конец от своего пояса к поясу великого князя.
– Пшел рифить грот! – приказывает лейтенант.
И матрос с мальчиком быстро, как кошки, бегут вверх, к серым тучам. Стоя на канате, навалясь животом на рею, с подспинником, мальчик работает наверху.
Холодные взоры рыцарей стали теплей и человечней. Они тоже устремлены на грот-мачту, как и взоры лейтенанта и боцмана. А люди там, как и на фок-мачте и на бизани, разбежались, работают, теперь их видно всех, всех, кто не закрыт парусами.
А море начинает сердиться. Слышится временами глухой грохот.
…А иногда бывало, что его высочество закапризничает: «У меня болит голова, Геннадий Иванович, я не пойду сегодня на вахту! Да, да… пожалуйста… пришлите мне доктора… Я уже говорил Федору Петровичу на занятиях, что мне с утра нездоровится…»
И его высочеству разрешали оставаться в каюте, когда на судне начиналась беготня. Приходил холодный рыцарь-доктор. Мальчик показывал язык… А уходил доктор, и он метался по каюте, ему хотелось читать, но нечего читать, все книги надоели… Писать дневник? Его дневник контролируется учителем. И мальчик кидался лицом в подушку. Геннадий Иванович сменялся с вахты, приходил.
– Войдите! – отвечал на стук Константин. Он всех знал по стуку.
– У меня нет детства! У меня нет детства! Господи! За что это? – истерически кричал мальчик. Потом успокаивался. Лейтенант, как нянька, начинал ему рассказывать разные морские истории.
Но мальчик креп, мужал. Его приучали к морю, обучали и развлекали, как только возможно. И воспитывали волю, характер. Так желал государь.
Одно из плаваний закончилось в Архангельске. Судно встало на зиму в затон, а Федор Петрович Литке поехал с Константином в Петербург санным путем.
В следующую навигацию, в 1845 году, на другом судне, но с теми же учителями, наставниками и с бессменным вахтенным начальником Константин шел по Балтийскому морю. И он все еще не мог забыть, как в одной из деревень зимой пришел к нему оборванный мальчик-крепостной его же возраста, такой же высокий, светловолосый, но с глубоко запавшими, полными тоски глазами. Помещик запорол его отца и постоянно приказывал избивать мальчика. Он знал, что барин хочет извести его, всю семью. Мальчик просил спасти его.
Константин вспыхнул: проступил характер, пылкий, властный.
– Я возьму этого мальчика с собой! Он будет мой! – заявил он наставнику.
Рыцарь-адмирал ответил твердо, что это невозможно. Существует право помещика. Отец крепостного – преступник. Он совершил преступление против помещика. За это наказан. Мальчик – собственность помещика. Государство охраняет право помещика. Его высочество не должен ради чувства жалости нарушать закон.
…Константин разрыдался и долго не мог забыть этого… Даже летом следующей навигации рассказывал своему лейтенанту.
Однажды опять шли в Зунде и в кают-компании говорили о том, что мы закрыты в Балтийском море, что англичане получили теперь у датчан права держать свой флот в их гаванях. Это угроза нам…
– Что же делать? – спрашивал Константин, который всегда желал, чтобы скорей все закончилось благополучно или подсказано было верное решение.
И вот тут моряки разговорились, каждый советовал свое. Адмирал Литке, капитан Лутковский, офицеры. Помянули о том, что наше будущее – на Тихом океане. Все перебивали друг друга. Константин слушал и восклицал: «Как это интересно!» И задавал вопросы.
Горели свечи. Опять серый вечер, серые тучи и серые волны на сером море, и наступила ненастная ночь с дождем, и шли там, где замок датского короля, где шведский и датский берега сблизились, и все говорили, что в Зунде стоят английские военные корабли, и что Зунд простреливается их пушками, и что нам нужны океаны, мы большая страна… Литке плавал на Тихом океане, бывал на Камчатке. И он рассказывал о Тихом океане в этот вечер…
Лейтенант Невельской ерзал на стуле, прихлебывал чай и опять ерзал, видно, сам кипел как самовар.
Его высочество устал и ушел спать. Вскоре Невельской исчез. Адмирал, капитан и офицеры задержались.
Серая небрежная погода давала возможность немного отдохнуть, пить горячий чай, сидеть при свете свечей в уютной кают-компании.
У крытого трапа, ведущего в матросскую жилую палубу, у орудия, за гальюном, под ветром, наклонив друг к другу лица, разговаривали Невельской и Константин.
– Все, все, о чем толкует наш достопочтенный Федор Петрович: наша прекрасная, расчудесная Камчатка с гаванями, которые европейцам и во сне не снились, и все чудеса Тихого океана, до которых нам рукой подать от наших тихоокеанских берегов, и сама Аляска, и сами плавания по Великому океану, – все пока закрыто для нас!
– Зундом? – спрашивал Константин.
– Глупостью, ваше высочество! Глупостью приказных бюрократов! Современные приказные бюрократы оправдывают московских приказных бюрократов семнадцатого века и говорят, что тогда еще не настало время нам владеть Амуром. И что мы, мол, не могли защитить Амура и это, мол, историей объяснимо. Им и теперь дела мало, что Амур – путь к океану. Тихоокеанские гавани – чудо… И враг нам не англичане, а московские и петербургские бюрократы, обжоры, ненасытные сластолюбцы…
Про Тихий океан все больше писали. Литке и капитан, у которых обучался Константин, как и Геннадий Иванович, постоянно говорили о нем. И так интересно сообщали про разные страны на том океане заграничные газеты…
«Чем же мы хуже?» – думал Константин.
– Сегодня поразительный день!
– Надо спать, ваше высочество, – наконец говорит Невельской.
– Не хочется вставать на собачью вахту… Но я привык? Правда?
– Да, ваше высочество…
Константин еще не уходит.
– Геннадий Иванович!
– Что, ваше высочество?
– Я вас прошу… Очень… Вы не откажете?
– В чем, ваше высочество?
– Дайте честное слово…
– Зачем же… Я и так…
– Геннадий Иванович, дайте затянуться… Из вашей трубки… Вы постойте тут… Закройте меня…
Невельской вспомнил рассказ про крепостного мальчика, слезы в каюте, жалобы, что нет детства… «Боже мой! Конечно, у него нет никакой отрады и даже покурить нельзя… А юнги у нас покуривают потихоньку, и он, видно, приметил…»
Невельской быстро вытер трубку.
– Ну вот… вот и все… Еще раз… Спасибо… Или нет. Нет, дайте, дайте мне еще раз затянуться… Спасибо… Благодарю вас!
И счастливый великий князь, подпрыгивая, несется спать по офицерскому трапу. При всех науках, которым он обучен, при всех великих проблемах, которые он должен решить, его давно занимала своя цель, которой он сегодня наконец достиг.
…Подходили к Плимуту. Это был последний учебный вояж будущего генерал-адмирала русского флота.
