Белые и черные

VII. Коалиция

Наступило 8 февраля 1726 года.

В парадных комнатах Зимнего дворца раньше обыкновенного началась суетня. С бархатной мебели в большой зале сняли чехлы и стряхнули пыль, хотя не густо лежавшую, но успевшую-таки насесть и под полотном, со дня последнего бала. За час до полудня уже прохаживались по соседним аванзалам голштинские придворные. Они с чего-то напустили на себя такую же важность, как перед наступлением дня бракосочетания герцога их Карла-Фридриха, в минувшем году. Между ними на короткое время показался младший Левенвольд, но скоро исчез, очень искусно юркнув в коридорчик, шедший вдоль дворцового двора. По этому коридорчику он долетел до половины августейших внучат государыни и нашел в приемной великого князя троих князей Долгоруковых. Из этих особ Левенвольд знал только князя Василия Лукича, но совсем не знал двоюродного его брата, генерала Василия Владимировича, и еще молодого красавца, которого оба брата Долгоруковы – знакомый и незнакомый Левенвольду – называли запросто Ваня.

К этому Ване, как видно, был очень милостив великий князь.

– Так ты говоришь, князь Василий Лукич, что бабушке сегодня не до нас и не до наших поздравлений «с добрым утром»?

– Нет, ваше высочество, о вашем личном засвидетельствовании почтения августейшей бабушке я не смею ничего сказать и докладываю вам почтительно только то, что в полдень ее величество, как говорят, изволит открыть новое, небывалое доселе учреждение – Верховный тайный совет.

– Что же это такое за Верховный тайный совет? – спросил великий князь, обращаясь к объявившему ему об этом Долгорукову.

– Нечто вроде старинной боярской думы, я полагаю, где обсуждались государственные мероприятия и законы… равно принимались меры по случаю всякого рода неожиданных положений: наряды на посольства и съезды; суждения о мире и войне; новые правила для сборов и раскладок со всего государства; средства защиты и меры для развития торговли; назначение новых лиц правительственных…

– Довольно, довольно… эк ты сколько наговорил! Думаешь, что я так все и запомню? Ошибаешься, князь Василий. Ты, братец, коли хочешь нас вразумить, так одно или два, не больше, дела сказал бы, да потолковитее. Ведь мы еще недалеко премудрости-то книжной хлебнули. Не походи, пожалуйста, будь друг, на Андрея Остермана, что назначен при нас состоять в качестве помощника светлейшего. Уж ничего не видя страх надоел мне. Все не по нем, вишь, у нас делается. Не так я сижу, не так хожу… не так говорю… не умею голову прямо держать…

– Я, ваше высочество, нисколько не думал уподобляться или сравнивать себя с вашим надзирателем, и не смею думать, чтобы у меня хватило для того довольно учености. А на спрос ваш, государь, что припоминал, то и говорил… И полагал я, что это надобно вам ведать, потому что, взросши, сами изволите заседать в сем Верховном совете…

– Что же я делать-то там буду? – спросил великий князь.

– Слушать дела и подписывать общие решения…

– А если я не буду согласен с ними, тогда что?

– Изволите ваши доводы несогласия объявить.

– А другие тоже?

– Точно так.

– Стало быть, впрямь хотят разумно дело вершить, а не как-нибудь, как бывало в обычае?

– Вершить дела, государь, – начал князь Василий Лукич, – всегда стараются по существу, уж кто приготовляет дело к слушанию в Сенате, выведет все выгоды или невыгоды, правды или неправды, оправдывая и защищая невинного.

– А мне так вот он говорит, – сказал великий князь, указывая на Ваню, – что разве одно дело из ста вершат по разуму и по совести… а все остальные – по взяткам…

– Я думаю не так, ваше высочество, – ответил князь Василий Владимирович. – Ване в этом можете не поверить. Он, верно, слышал такие речи, а доподлинно не знает, потому что не обращался с делами сам.

– А ты-то, князь Василий, много обращался? – молвил со злостью Ваня.

– Ты на меня бельмы-то не таращи так, а коли поправляют – прими с благодарностью! – оборвал князь Василий Владимирович, и юноша, сконфуженный, потерялся. Но великий князь, потрепав его по плечу, прибавил:

– Ничего, до свадьбы заживет… ведь не чужой пожурил… и за дело… Не ври!

Левенвольд невольно улыбнулся, и, когда взгляд его встретился со взором Вани, в нем барон вычитал ужасную злость и жажду мщения.

«Волчонок совсем!» – подумал он про себя и поворотил голову в сторону входной двери, из-за которой показались барон Остерман и светлейший князь Меншиков.

На этот раз великий князь бросился к главному воспитателю очень дружелюбно, обнял его и получил покровительственный поцелуй. Остерман тоже, поцеловав сперва руку своего воспитанника, принял от него, казалось с большим чувством, поцелуй. Князья Долгоруковы вежливо раскланялись с светлейшим, и сконфуженный юноша очень ловко ускользнул за спины дядей и, стоя между ними, отвешивал Меншикову, не заметившему его, усердные поклоны, один другого ниже, пока случайно брошенный светлейшим взгляд не открыл усердие его, вызвавшее на уста герцога Ингрии покровительственную улыбку.

– Это, кажется, наш новый камер-юнкер? – осведомился светлейший у князя Василия Лукича.

– Точно так, ваша светлость, Алексеев сынок, Иван…

– Он у вас, кажется, приучен к почтительности. Это хорошо. Так и следует. Что он у вас?

– Покуда юнкером. А хотелось бы, коли милость будет, хоша к великому князю в штат пристроить, – ответил князь Василий Владимирович.

– Пожалуй. Вежливых молодых людей у нас не так много, а при великом князе тем паче. Народ не такой, как следует. – И сам посмотрел на Маврина и Зейкина совсем неблагосклонно.

Те невольно потупились. Василий Владимирович и Василий Лукич, оба разом, низко поклонились светлейшему и в один голос молвили:

– Не оставьте, ваша светлость, милостями вашими нашего недоросля.

– Ладно, ладно. Пусть здесь остается. Мы соизволяем.

Остерман что-то хотел сказать, как вошел Балакирев и доложил:

– Государыня просит пожаловать в совет.

– Уж встала?! И немцы налицо? – спросил Меншиков, как-то довольно странно протянув последние слова. В голосе его слышалось презрение.

– Ее величество изволили сесть и по правую руку посадить его высочество герцога Голштинского с супругою, по левую – цесаревну, а там – все прочие… Вашей светлости место в замке оставлено, против ее величества.

Меншиков повернулся и стремительно вышел. За ним последовал Остерман.

В коридоре он спросил Меншикова:

– Молодой князь Долгоруков был хорошо рекомендован уже вашей светлости… прежде?

– Нет, я его теперь только рассмотрел. Почтительный детина. А у нас все грубияны.

– Не мешало бы, если новый человек, попристальнее и потщательнее рассмотреть его… А то… при великом князе…

– Думаешь, в родню свою? Смотри же за ним! Конечно, от Долгоруковых мне ожидать многого не приходится. Вот и он мне говорил, указав на Балакирева, о котором-то, что пробовал уже мальчика против нас настраивать.

– Так не изволите ли дать покуда другое назначение юнкеру Долгорукову? – еще задал вопрос Остерман.

Светлейший принял эту назойливость за желание себя учить и брюзгливо ответил:

– Знаешь, Андрей Иваныч, я немцев вообще люблю таких, которые дело свое отправляют все как следует… а в наши дела соваться я и русским близким не даю. Ты хороший человек, а применяться к нашему норову не горазд.

– Здесь, ваша светлость, собственный интерес вашей милости заключается в окружении августейшего питомца только преданными вам людьми…

– Конечно… Спасибо за наставление. Почему не так? Только дай мне самому также к нему присмотреться. Вас, немцев, много теперь в голштинской шайке, и про тебя самого мне говорили, что ты и туда и сюда норовишь. Стало быть, с русскими родовитыми ладить мне еще больше нужно…

Возражать на это Остерману было некогда, потому что они дошли до дверей залы, где собраны были члены Верховного совета.

Когда началось заседание, генерал-адмирал прочитал рапорт о состоянии флота, закончив перечислением наличности судов, годных для службы, да требованием средств на укомплектование команд и снабжение орудиями галер, готовых почти, на штапелях.

Требование генерал-адмирала принял к сердцу герцог Голштинский и стал что-то говорить вполголоса ее величеству на немецком языке.

Головкин, сидевший подле цесаревны Елизаветы Петровны, пока продолжалась речь герцога, тихо сказал генерал-адмиралу:

– Верить вам мы вполне готовы, но для того, чтобы обсудить в полной мере необходимость держать нам такую, постоянно прибывающую, морскую силу, надо бы было, чтобы вас поддерживали еще голос или два. Покойный государь сам был моряк и мог лично судить, что ему требовалось, а теперь в совете рассуждать некому, кроме вас.

– И мы в морском деле смекаем кое-что, коли в морские чины производились и морскими силами командовали перед врагом, – заметил, тоже негромко, князь Меншиков.

– Говорите же, князь, какое ваше мнение? – спросила цесаревна Анна Петровна, очевидно желавшая найти какую-нибудь поддержку своему супругу.

Для него же вопрос о флоте, в видах содействия возвращению прав Голштинии, был теперь вопросом первой важности.

– Мое мнение, ваше высочество, буде изволите желать слышать его, одинаковое с генерал-адмиралом. А если господину канцлеру не кажется важным флот, то это потому, что на море он никогда не бывал и фрегата от шкуны не отличил бы, если бы не разная величина их.

Канцлер проглотил эту пилюлю, но не хотел совсем остаться в долгу:

– Я знания своего в морской части не объявляю, а думаю только, что один или два члена, знающие морское дело, кроме генерал-фельдмаршала и адмирала, в совете были бы не лишние, когда, кроме двоих, все мы тут ничего не смыслим. Приращение флота как военной силы идет в государствах об руку с сухопутными силами и, не ожидая близкой войны, не делается… с одной стороны, чтобы соседей не тревожить, а с другой – при сокращении подушного сбора содержать и настоящие силы трудно. С военной силой рядом идет и застройка крепостей…

– Я обозрел все крепости, пограничные с Речью Посполитой, и могу заявить, что гарнизоны следует немедленно пополнить, а к Курляндскому герцогству надлежит подвинуть еще другой корпус, по зимнему пути, на всякий случай…

– Ваше величество! – не выдержал канцлер. – Господин генерал-фельдмаршал сейчас в совете заявляет даже о движении войск к границам; позвольте же узнать: с кем мы в войне находиться будем? Иностранной коллегии ничего подобного не дано знать, а нужда, стало быть, требует ведать, как и что сообщать послам дружественных держав…

– Никакого сообщения не следует делать, ваше величество, – тоже возвысив голос, ответил Меншиков. – К чему господину канцлеру нужны оповещения наших внутренних распорядков?!

– Не нушно… не нушно… – с непривычною живостью поддержал герцог Голштинский Карл-Фридрих… – И сили, на всакий слюдшай, дольшно имметь… сстес…

Канцлер поник головою.

– Конечно, нужно всегда иметь под рукою готовое войско, тем паче когда теперь требуется заранее сделать распределение сил и средств снабжения провиантом, – поддержал Толстой. – Это и без войны необходимо. И приходится скорее послать корпус не мешкая на Кавказ… чтобы не потерять плодов войны с Персиею, веденной покойным государем. Господин канцлер, я надеюсь, не изволит похулить нашего объявления? Для внутреннего порядка нужно иметь достаточно войска… тоже…

Головкин из-под ресниц поглядел на Толстого сперва подозрительно, но, должно быть, успокоился, получив от него взгляд, говоривший: «Не беспокойся… эта пуля не в пользу Голштинии!..»

– Положение дел на юге, – начал теперь говорить довольно чисто, хотя и с заметным немецким акцентом, Остерман, – действительно таково, что требует вовремя снабжения персидского корпуса людьми в достаточном числе, а главное – выбора хорошего, опытного генерала, который умел бы и недостаток численности заменить разумною предприимчивостью. Самым подходящим вождем при персидском корпусе оказывается князь Василий Владимирович Долгоруков – умный, опытный, находчивый.

– Я против этого ничего не имею… Можно послать и его, – молвила государыня.

Головкин подумал, что испугавшее его вначале предположение о войне в Европе кануло в Лету, но он ошибся. Остерман, почтительно поклонившись ее величеству, как бы своим решением поощрившей его для продолжения заявлений, взглянул на герцога Голштинского, не спускавшего с него глаз, и продолжал:

– Но… отделив от украинской армии в Персию достаточный деташемент, удобно передвинуть на новое квартирование полки, расположенные в Смоленской, Московской и Псковской провинциях – ближе к Риге и границе, согласно положению дел, усмотренному его светлостью при личном объезде по граничным крепостям, с целью инспектирования оборонительных средств… на всякий случай…

– Передвинуть теперь же, немедленно… не правда ли, мамаша? – поспешила цесаревна Анна Петровна.

Мать ответила ей наклонением головы в знак согласия, прибавив:

– Конечно, князь находит это нужным.

Головкин просто позеленел и, обратившись к герцогу с заметным дрожанием в голосе, ехидно поставил почтительный вопрос:

– Ваше высочество изволите, конечно, находить это нужным в виде угрозы Дании, давнишней союзнице России? Не мешает тогда уже прямо действовать… Ехать светлейшему князю в Лифлянды; по сборе войска посадить его на корабли и переехать прямо в Шлезвиг, без объявления… А там уже объявить. Пришли, мол, и заняли! Коротко и ясно! Ладно ли только так будет? Не поднимутся ли на нас тогда за Данию державы, подписавшие договор в качестве медиатирующей стороны в споре шведско-датском?

– До этого дело, надеюсь, не дойдет; напрасно господин канцлер так думает! – отозвался Меншиков. – А от командования – буде воля всемилостивейшей государыни меня на сие изберет – не отрекаюсь. Нам места в Шлезвиге знакомы… Но, я полагаю, передвижения сил своих, хотя бы и ближе к берегу восточного моря, сделать никто нам не помешает! И можно указать господину канцлеру множество предлогов достаточных, буде его превосходительство отказывается их изобресть, по ходу дела, для объявления сильно затронутым в деле державам…

– Да, я признаюсь, – ответил Головкин, – не вижу никакого предлога, достаточно сильного, для оправдания в глазах держав наших движений. Никто после обещания ее величества поддерживать голштинские требования не станет верить каким бы ни было нашим отговоркам.

– Да, когда бы мы уже прямо двинулись, согласно вашему совету, господин канцлер? Это – так! Но пока войско наше сосредоточится у Риги – ответ очень разумный есть: в Курляндии беспорядки и… мы не можем допустить, чтобы какая-нибудь другая держава, Франция например, старалась уничтожить права русской принцессы – вдовы, садя в курляндские герцоги своего кандидата. Хотя бы и называли его для вида саксонским принцем…

– Разумеется, предлог законный и ближе всего к русскому сердцу, – поддержал Толстой. – Только не нужно дальше Ревеля флота посылать и перестать высказывать открыто, что второму голштинскому принцу отдается вторая русская цесаревна, с островами на Балтийском море в приданое, – вдруг отрезал Петр Андреевич.

С разными чувствами теперь взглянули на него герцог Голштинский и обе цесаревны. Младшая не удержалась и с хохотом послала ему рукою поцелуй. Императрица взглянула на Меншикова, и его упорный взгляд, вероятно, подействовал на высказанное решение:

– Мы на второй брак еще не давали согласия, и все зависит от воли нашей дочери Лизы, которая нам сказала, что покуда идти замуж за Карла она не намерена.

– Тогда, ваше величество, приемлю смелость объявить, что с мнениями, высказанными здесь, в совете, в качестве заведующего иностранными делами я не встречаю разногласия и относительно поездок светлейшего князя и расквартирования войск около Риги можно во всякое время дать успокоительные объяснения датскому послу и… английскому… не мешает! – заключил, растягивая умышленно последние слова, канцлер Головкин.

Герцог Голштинский и цесаревна Анна Петровна грустно потупились. Толстой еще вставил:

– До времени можно, я думаю, тоже от объявлений этих воздержаться, чтобы не стеснять нам своих действий. Время объявления само скажется по ходу дел, при рассуждениях в совете…

– Я очень рада, господа, что вы в первое же собрание дошли до соглашенья, как и что удобнее делать, – молвила императрица, вставая с места, чтобы уйти.

Все также встали с мест. Герцог Голштинский схватил за руку царственную тещу и с нескрываемым беспокойством произнес скороговоркою, по-немецки:

– Не оставляйте, мутерхен, нашей бедной Голштинии в жертву!

– Будь покоен! – благосклонно обнадежила его высочество императрица. – Работы по флоту и сборы войска будут продолжаться не останавливаясь. Так ведь ты думаешь, князь Александр Данилыч?

– Точно так, ваше величество! – почтительно наклонив голову, ответил светлейший и получил благодарный взгляд Анны Петровны, отправившейся вслед за матерью.

В дверях государыня остановилась и сказала:

– Прошу покорно, господа, с нами отобедать. Я только переоденусь. Александр Данилыч, пошли за Дарьей Михайловной!

– Я успею сам за ней съездить, ваше величество.

И он вышел, а за ним – Остерман. Прочие остались в зале на своих прежних местах за столом.

Толстой сел в стороне и задумался. Старцу представились, один за другим, делавшие предложения и заявления, и он стал глубже вникать в каждое из них, совершенно забыв об окружающих. Долго ли продолжалось это состояние, он не мог определить, и, вероятно, полет идей увлек бы его еще дальше, если бы не Макаров, приглашавший подписать протокол.

– Подписать! А! Изволь… только дай пробежать, что тут у тебя настрочено.

– Я записывал все, что только положили…

– Однако, кажется, не говорено было, чтобы Меншиков теперь же ехал в Ригу?

– Можно оговорить, буде угодно – «если потребуют дела».

– Этак лучше будет… добавь же.

Макаров присел, дописывая.

– Никаких таких дел оказаться не может, – сделал возражение, в свою очередь прочитав этот же пункт протокола, Головкин.

– А государыня-то уполномочила светлейшего князя продолжать сборы войск! – напомнил Макаров.

– Ну, пожалуй, если так… А что ты, Алексей Васильич, не внес моего предложения о пополнении совета еще кем-нибудь из знающих дела, например морские?

– Отстранили эту надобность молчанием и заявлением светлейшего, что по представлениям генерал-адмирала князь, как адмирал, может судить основательно…

– Мало ли что он! Нашлись бы и лучше знающие дело…

– Из сенаторов нет теперь никого, – смело ответил Макаров – а не сенаторов нельзя сажать в совет.

– Есть и из сенаторов знающие. Павел Иваныч, например…

– Он совсем не моряк и во флоте ничего не смыслит! – ответил генерал-адмирал.

– Не понимаю, граф Федор Матвеич, тебе-то из чего идти против увеличения числа членов этого совета, в котором наших, русских голосов, при разногласиях, всегда будет меньше немцев? Представь ты, что сторону немца Остермана будут держать герцог Голштинский, жена его и, скорее всего, Елизавета Петровна да Меншиков. Всех же нас остальных сосчитай, насколько будет меньше! Как же не надобно, вы говорите, увеличить число русаков в совете?

– Согласен, только… Павел Иваныч едва ли при этом большинстве примкнет к нашему меньшинству! – ответил умный Апраксин. – Кого другого – пожалуй… Его – нет! За него я не хочу ручаться…

– И я тоже, – выговорил лениво Толстой.

– Кого же бы ты думал, граф Петр Андреевич? – спросил Головкин, как видно, сильно затронутый за живое невыгодным для него составом членов совета.

– Можно бы посадить: Мусина, Матвеева, Шафирова…

– То есть целый старый Сенат?! Не согласен!

И разговор пресекся.

Толстой встал и подошел к окну. Через минуту к нему присоединился собравший все подписи Макаров и тоже начал глядеть на набережную.

– А ведь это Анна Ивановна едет мимо? Прибыла из Митавы! – вдруг с живостью воскликнул кабинет-секретарь.

Все сидевшие поспешили к окну.

– Вот и князь с княгиней поднимаются на берег. Они, верно, встретятся у подъезда с ее высочеством! – продолжал высказываться Макаров. Никто ему не отвечает, но на лицах всех является горячее ожидание. Головкин медленно отходит от окна и направляется к приемной.

Слышнее раздаются голоса. Члены совета тоже выходят в приемную.

Балакирев, смотря из окна приемной, раньше Макарова заметил приближение герцогини Курляндской и поспешил доложить ее величеству.

В то же мгновение, когда приезжая герцогиня вступила с князем и княгинею Меншиковыми из входных дверей в переднюю, из своей приемной вышла императрица, переодетая к обеду, в полном параде и малой короне.

– Государыня, тетушка-матушка, как ваше величество Бог милует! – подходя к руке ее величества, приветствовала монархиню племянница.

– Здравствуй, Аннушка… очень нас обрадовала своим посещением! – с поцелуем молвила Екатерина I. – Бог тебя любит, душа моя! Примета есть – прямо к обеду… Пойдем в столовую.

Обед кончился, когда уже смеркалось, и из-за стола все вышли утомленные, а Макаров и герцог Карл-Фридрих – даже более других.

Когда светлейший сходил с лестницы, Балакирев догнал его и доложил вполголоса:

– Ваша светлость, один из придворных герцогини Курляндской просил передать вам письмецо из Митавы, вот оно!

Князь опустил его торопливо в карман.

– А ты покажешь мне этого человека? – спросил светлейший.

– Могу, ваша светлость, привести к вам и представить в доме вашем.

– Жду!.. Пропустят вас тотчас.

Прибыв к себе, светлейший потребовал налицо Шульца и приказал митавское письмо читать прямо по-русски. Вот что услышал князь после обычного формального титула: «Герцогиня решила сама выпросить у государыни разрешение выйти замуж за предлагаемого ей дворянской партией графа Морица Саксонского. Она уже дала слово, и граф должен будет летом приехать в Митаву».

– Ну… стало быть, спешить еще теперь нечего! – выслушав письмо, сказал князь-супруг жене. – Здесь у нас, Дашенька, сегодня все сошло как по маслу. Голштинское сватовство Толстой, спасибо ему, прокатил на вороных, мне руки развязаны и силы даны в полное распоряжение. Не Морицу, а Александру, судя по теперешнему, судьба соизволяет, видно, надеть курляндскую корону!

Жена промолчала, думая совсем противное, но не желая тут же разрушать мечтания мужа.

Прошла неделя, за ней другая и третья, вестей новых ниоткуда не было слышно.

На государыню влияние светлейшего было прежним. Герцогиня Анна Ивановна, ласкаемая, правда, и принимаемая с изысканною учтивостью Меншиковым и его супругою, от матушки-тетушки не получила ни прямого, ни косвенного разрешения: пригласить в Митаву жениха. Насчет выбора супруга племянницы государыня предоставила ей полную волю следовать влечению своего сердца, а насчет сватовства графа Саксонского постоянно отделывалась стереотипною фразою:

– Об этом, душа моя, тебе нужно подумать, и крепко подумать, чтобы не провели тебя вместе с ним ваши дерзкие крамольники.

Вот и весна наступила. Начались прогулки в садах и катанья на шлюпках. Анна Ивановна ни одного дня не проводит в отведенном ей помещении – все по гостям разъезжает. Предупредительность же светлейшей княгини в этом отношении не знает пределов.

– Друг мой сердечный, Дарья Михайловна, – говорит ей доверчивая герцогиня-вдова, – с тобой матушка-тетушка оченно близка; попроси ты, сердце мое, от себя будто, почему она дает мне все один ответ: надо подождать да подумать?! Потешь меня, сердце мое, разъясни ты ей, что граф Саксонский нашим нисколько не опасен. Человек он умный, добрый и великий воин; он сумеет и моих дерзких курляндцев в муштро поставить.

– Последнее-то пустячное дело, ваше высочество, на подчиненье своей воли не стоит вам из-за того пускаться. Государыня уж рассудила самому Александру Данилычу с войском к вам подойти и непокорных усмирить надежно. А если душа ваша лежит к тому графу, конечно, тут другая статья.

– Воочию я его не видывала и привязаться особенно к нему не могла, а если персона его писана верно, то он изрядно молодцеват… – И герцогиня показала портрет Морица княгине Меншиковой.

Княгиня нашла черты жениха привлекательными и, передавая портрет, одобрительно отозвалась:

– Конечно, конечно. Но, ваше высочество, будьте уверены насчет нашей с Александром Данилычем полной готовности выполнить все, что повелите. Летом ведь Александр полки, что в Риге стоят, к вам приведет, не извольте сумнения иметь на наш счет.

– Я вам, душа моя, все говорю, что на сердце у меня, зная хорошо, что всегда я в вас, друзьях моих, всякое покровительство и приязнь находила и нахожу всегда. Только от вас и жду себе счастливой перемены своего вдовьего положения.

– И мы вашему высочеству преданы всей душой.

– Попроси же, ангел мой, супруга и сама испроведай, о чем я просила вас… К сестре я теперь еду обедать, а завтра заеду к вам за ответом.

Распрощались, и герцогиня уехала к сестре.

– Знаешь, Саша, из-за чего Анна Ивановна норовит выйти замуж за Саксонского? – спросила княгиня Дарья Михайловна, будто ненароком придя к мужу, расставшись с герцогинею.

– Затем, что баба в поре. Вдовство ведь наскучило, известно!

– Нет… Как вижу, не отгадать тебе! Она крепко негодует на своих курляндцев и понимает, что, судя по молве о храбрости саксонского графа, он их приведет в полное повиновение.

– Кто же это тебе сказал такой вздор? Не она ли уж?

– Да… Уж я от нее всю подноготную выпытала. Мы ведь с ней давно в дружбе!

– Поздравляю же с этой дружбой! Нашла она в тебе простушку и провела. Ты у ней правды не узнала, а она все выведала у тебя.

– Я ведь ей только сказала, что ты летом с полками будешь, а ничуть не обмолвилась, ни одним словом, о твоем намерении.

– Отгадает и по тому, что ты ей высказала. Ума в ней, значит, палата, если умела она тебя уверить, что не привязалась еще к саксонцу. А сама уж его и в Митаву требует.

– Это ничего еще… У ней, верь мне, в Митаве есть зазноба. Недаром тебе курляндчик и писал, что Бестужев не нужен.

– Посмотрим, кто из нас прав. Слышанное от тебя заставляет, однако, меня, Даша, крепко задуматься. Вишь куда метнула!

По праву повествователя мы добавим, что, пока шел этот разговор у мужа с женою, герцогиня успела приехать к сестре, Прасковье Ивановне. У царевны она встретила княгиню Аграфену Петровну Волконскую.

Расцеловавшись с ними, Анна Ивановна со слезами на глазах сказала княгине:

– Друг мой Груша, ты выиграла заклад. Дарья Михайловна – верная союзница мужа, а он, я в том уверена, замышляет против меня неладное! Она мне три раза повторила, чтобы я ничего не опасалась и не сомневалась ни в чем, когда Александр Меншиков приведет войско в Митаву. Он же, и никто другой, и на государыню влияет, что она мне теперь не дает никакого ответа на спрос о Морице. А сама же и толкует, что выбору сердца моего не хочет делать препятствия.

– Аннушка, смотри, друг сердечный, не ошибись, будто причиною один Меншиков, что матушка-тетушка хитрить с тобой начинает, – выговорила жившая у сестры царевна Катерина Ивановна. – Не голштинские ли, смотри, больше тут помеху чинят?! Может, Фридрих не оставил еще намерения своего на Курляндию, хоть и не удалось сватовство Карла на Елизавете Петровне? Что ты на это скажешь, княгиня Аграфена Петровна?

– Может статься, и так, ваше высочество! Теперь я ничего не могу сказать, потому что за последнее время мало вхожа к Самой. Теперь Авдотья Ивановна в ходу у ней. Первая советница… А прежде было так, как я вам писала. А теперь опять еще что-нибудь новое будет, потому что Сапега уж в немилости, а виднее всех – Бутурлин.

– А каков он… в родню или выродок?

– Что вы хотите этим сказать?

– Падок он на подарки или чванством занят? Бутурлины бывали в старину первые хапалы.

– В родню, в родню!

Последовал общий смех.

– Можете, Пашенька, и ты, Катя, поэтому сблизиться с тещей Бутурлинчика и пообещать на голые зубы сельцо под Москвой, буде ладит мне согласье на союз с Саксонским! – высказала, несколько подумав, Анна Ивановна. – Мне, как вижу, дольше здесь нечего времени терять, а нужно дело делать! Я и за ответом к княгине не заеду. Их затеи явные.

Действительно, вдова герцогиня Курляндская в тот же день выехала к себе.

Прошло затем недели с две, как получил князь Меншиков цидулу из Митавы.

Цидула была всего из четырех слов:

«Невеста и жених виделись».

В ту же ночь сам князь светлейший оставил Петербург, направившись в Курляндию.

Рано утром следующего дня у крыльца Ивана Бутурлина остановилась одноколка Бассевича. Из этого всем знакомого здесь экипажа вышел он сам и взялся с напряжением за тугой молоток, привешенный, по-голландски, у дверей снаружи.

Через минуту послышался шорох и медленно отворилась дверь на крыльцо.

– Дома барин?

– Не встал еще. Приехал из дворца поздно.

– Когда же видеть можно? Спроси.

– Не смею будить.

– Какая досада! Ну, в полдень, например… мы будем двое либо трое. Предупреди, что нам нужно с ним видеться и ему наше предложение обойдется не без выгоды… и тебе благодарность. А вот задаток!

В руку слуги опустилась светлая монета.

– Рады стараться для вашей милости. Скажем: с кем изволите заехать?

– С Шафировым и с графом Матвеевым.

– Будем ждать-с.

От Бутурлина одноколка голштинского министра покатила по берегу Большой Невы к Троицкой пристани, на перевоз.

Ял причалил ко второй пристани от угла. Выйдя из яла и еще подымаясь по ступеням, посетитель увидел в открытое окно хозяина.

– Здравствуй, Петр Павлыч! Ждал ли гостей так рано?

– Не совсем… а ждал, только не ваше сиятельство, а другого нужного человека, и с приятелем еще.

– Кого же?

– Дивиера с графом Матвеевым.

– Как нельзя более кстати.

– Как? И тебе они нужны, что ль?

– От тебя к ним сам ехать хотел. По крайней мере, к последнему.

– Подожди, так здесь увидишься. Да, я надеюсь, и дело одно, чего доброго, у вас с ними? Или, по крайней мере, по одному поводу с твоим посещением и они соберутся. Хочешь, скажу, что сразу отгадал и повод твоего посещения: уехал!

– Правда, правда! Стало быть, и они смотрят на выезд как на удобное время для действия на кое-кого.

– Конечно!

– Я ведь хочу Матвеева и тебя свезти к Бутурлину.

– Зачем?

– Прямо торговаться. Что возьмет за выполнение предъявленного требования – остановить полет нашего летунчика около Митавы?

– Недурно… Потолкуем. Да вот, кажется, подъезжает и наш генерал-полицеймейстер.

Действительно, Дивиер и Матвеев через минуту причалили к пристани у двора Шафирова, а еще через минуту все четверо уже дружески держали друг друга за руки.

– Что доставляет нам приятную встречу с вашим сиятельством здесь, в укромной хижине нашего дорогого друга? – спросил Матвеев, пожимая руку Бассевича.

– У нас, я полагаю, один повод видеть Петра Павлыча и принять меры для взаимной поддержки по поводу отъезда общего врага, – ответил, прямо глядя в глаза Дивиеру и Матвееву, Бассевич.

– Вы, значит, вступаете с нами в согласие? Или сами сбираетесь действовать на свой страх и от нас потребуете только не мешать вам? – спросил Дивиер.

– Как вам угодно. Я хотел графа Андрея Артамоныча и барона Петра Павлыча взять и ехать к Александру Бутурлину… договориться с ним: что он возьмет добыть указ, как следует подписанный, повелевающий: захватить светлейшего и передать тому, кого мы пришлем за ним… отсюда…

– Дело важное, но опасное! Указ тут ничего не значит; некому будет исполнить его. Военного начальника такого не найдешь! – ответил Дивиер.

– Вы не верите, значит, возможности осуществления дела, а сами не прочь действовать заодно, когда общий враг будет взят и привезен?

– Тогда другое дело!

– А вы, господа, как? Едете со мной к Бутурлину?

– Едем все! – был общий ответ.

Шлюпка генерал-полицеймейстера около полудня подвезла четырех пассажиров прямо к дому Бутурлина на Неве.

Ждать не пришлось. Пустили сразу, и хозяин, уже одетый, сам встретил гостей и поклонами ответил на приветствие каждого, пропуская в повалушу. Посредине ее, у лавок, был стол, уже накрытый и уставленный закусками.

– Милости просим присесть, господа енералы. А коли скажете, и знать будем, чем могу служить вашим милостям? – спросил хозяин усевшихся гостей.

– Александр Борисович, – заговорил прямо Бассевич, – ты теперь в случае… не скрывайся; единственная помеха прочности твоего положения – светлейший. В ночь он уехал в Курляндию и там будет принуждать дворян себя выбрать в герцоги. Значит, изменяет российскому престолу, действуя к ущербу его прерогатив на эту страну в лице вдовствующей герцогини. Вот указец: «Князя Александра Меншикова, преступившего присягу богопротивными и нам зело вредительными намерениями, повелеваем схватить и передать подателю сего нашего указа, без всякого мотчанья и сумнений, и дать достаточный эскорт для сопровождения». Нужно добыть подпись, контрасигнирующую и сообщающую силу этой бумаге! Сколько хочешь ты за подпись? Меншиков и тебе оказывается бревном поперек дороги…

Бутурлин задумался, но, вероятнее всего, рассчитывал: сколько заломить.

– На первый случай – десять тысяч червонных… а там посмотрим… За подпись я этим согласен удовольствоваться, чтобы моего имени, однако, не было упомянуто!

– Идет. Господа, будьте порукой, что он не попятится!

Бутурлин взял черновой указ из рук Бассевича, и каждый из его спутников касался рукою своею руки случайного ходатая.

– От кого же я получу обещанное? – спросил Бутурлин Бассевича, когда все приложились.

– От меня!

– Когда вы заедете за указом?

– Пожалуй, вы сами завезете мне подписанный указ, и в ту же минуту выдам. Кажется, так дело проще.

– Когда же?

– Как успеете, но… не позднее как через неделю. Деньги готовы и сейчас уже.

– Хорошо!

– Прощайте же – жду. Вы, господа, со мной?

– Я, и я также, – ответили Матвеев и Шафиров, – побудем еще с Александром Борисычем. Мы и без вас были бы у него. Нужно перекинуться двумя-тремя словами… о своем деле.

– Как хотите. А ты, Антон Мануилович?

– Я тоже с ними вместе. Коли нужна моя шлюпка, можете на ней ехать и пришлите обратно сюда.

Бассевич распростился и вышел.

– Взялся ты, Александр Борисович, за смелое дело, – заметил Матвеев.

– А что так?

– Да ведь как государыне покажется это самое обвинение светлейшего? Ино не покажется… опалится, тогда что?

– Этого бояться нечего… можно подготовить, подстроить, и сойдет обвинение ладно… гнев даже возбудить на время удастся. Есть потруднее кое-что…

– Что же еще потруднее?

– Кто подпишет. Начинаю припоминать, Лизавета Петровна не пойдет против Сашки Меншикова – первое дело, а второе дело, меня она старается не замечать, когда встречается у государыни. Есть одна надежда. Если так вывезет, ладно будет!

– Каковы намерения ваши, через кого добыть вам подпись, я не знаю, – спокойно сказал Бутурлину Шафиров, – но одно бы должно было заставить вас подумать: предложение со стороны голштинской, да еще с премией. Им, голштинцам, значит, больше всех мешает Меншиков, и понятно, почему теперь именно они отваживаются на насилие… им надо остановить появление русского хозяйничанья. Императрица, будьте уверены, не соизволит, потому Анна Петровна и не берется за дело… А вы суетесь.

– Я в наших же общих выгодах, господа, – изворотился Бутурлин.

– Да! Коли бы это и так… но… трудно, – говорил сам с собою вполголоса Матвеев.

– А я так вам скажу – и указ будет подписан… и пошлется… да попадет Меншикову же в руки, а он сам останется тем же, что и был, – отозвался Дивиер.

– Но, если уж, – высказался Шафиров, – Бассевич вызнал, как захватить Меншикова, коли даже и указ написан у них, а требуется одна подпись, то, смотрите…

– Что для фельдмаршала эта подпись – будь она и подлинная? Особенно когда он будет при войске? Кто наложит на него руки? Вздор вся эта голштинская затея! И того, кто станет требовать захвата, – первого схватят да к Меншикову же приведут! Дальше, поверьте, ничего не будет. Тогда с этим указом он воротится и примется за расправу.

– Ну и пусть ведается с голштинцами. Ведь Бассевич не в свою же голову это гнет?! За ним – герцог и герцогиня. С дочерью что поделать?

– Ну, зятя и дочь он оставит, сперва заставит только выдать участников, – заметил Матвеев.

– А ты что ж, небось, коли станут спрашивать, так прямо и ответишь, я? Известно, станешь говорить, знать не знаю, – совершенно свободно отнесся Бутурлин к Матвееву.

– А если незнаньем-то не удастся отделаться, – тогда что?

– Нам не в первый раз к Самой прибегать. «Сохраняя верность к вашему величеству, без всяких других побуждений… Меня выдавая – себя выставите…» Н-ну и ничего… И сам он дальше рыться побережется…

– А ты не то говори, Александр Борисыч! Соединились мы с тобой раньше голштинского закидыванья невода на щуку зубастую! При неминучей беде открытия – все станем заодно. У него есть силы, и у нас кое-что, у него есть смекалка, и мы умом-разумом раскинем. Вызов Бассевича важен во всех отношениях. Если бы первый блин и комом сел – гром разразится на голштинцах как на зачинщиках. Будут те обороняться или нет, русаки тут ничего не теряют. Да еще и барышок окажется, чего доброго! Изобретение, может, и не самого Бассевича, как я смекаю… а немца – похитрее его, что Сашка сам тянет на свою голову выше нас поставить. Раскрытие-то поохладит этот пыл, пожалуй, да и поотодвинет, коли не оттолкнет совсем, немца… Ну так, с общего согласья, друзья, беремся за дело? Попробуем оборудовать указец. Авось и удастся, – решил Бутурлин. – Запьем же, чтобы по маслу пошло!

И он приказал подать братину.