Каторга

Интеллигентные люди на каторге

Приходилось ли вам когда-нибудь видеть в глаза смерть?

Тогда вы знаете, что время – это вздор, что понятие о времени – условность, что часов, минут, секунд на свете не существует.

Пока поднимется и щелкнет курок, вы успеете столько передумать, переиспытать, перечувствовать, сколько не передумали бы, не перечувствовали, не переиспытали в год.

Год каторги… Это не двенадцать месяцев, из которых каждое двадцатое приносит вам жалованье. Это не «четыре сезона», как для светских людей. Не триста шестьдесят пять дней, как для всех. Это – миллионы минут, из которых многие каждая длиннее вечности.

Разве можно не презирать всех этих иванов, храпов, жиганов, асмодеев, хамов, поддувал, крохоборов? Презирать и быть с ними запанибрата.

Потому что это ваше «общество»! Потому что рядом с ними вы спите на нарах, вместе едите, работаете и с ними делите вашу жизнь!

Да, если бы даже только быть за панибрата.

– Нет!

Барина каторга ненавидит.

Барина каторга презирает за его слабость, непривычку к физическому труду.

– Какой он рабочий в артели? Нам за него приходится работать.

Над барином каторга измывается, потому что у него есть привычки, заставляющие его сторониться от грязи.

– Нет! Ты попал – так терпи! Нечего нежничать! Такой же теперь!

Барину каторга не доверяет:

– Продаст, чтобы в писаря выскочить!

Барин! – у каторги нет хуже, нет презрительнее клички.

И вот, когда я подумаю о положении интеллигенции в каторге, целый ряд призраков встает предо мной.

Прямо призраков!

Вот несчастный бродяга Сокольский, бывший студент, о котором я уже говорил.

Больной, эпилептик, издерганный, измученный.

– Боже! Чего, чего я не делал, чтобы избавиться от этой проклятой клички. Чтобы пасть до них. Чтобы не чувствовать, лежа на нарах, что при тебе боятся говорить, что тебя считают за предателя, за изменника, за человека, готового на доносы. Нет! Какой-нибудь негодяй, какой-нибудь, говоря на нашем каторжном языке, хам, готовый за пятачок продать себя, других, все, обзывает тебя барином. И даже он каторге ближе, чем ты! А каких, каких жертв я им не приносил. Я пью, как они. Играю в карты, как они. Меня назначили писарем, я ради них набезобразничал, чтобы меня выгнали. Чтобы доказать, что я не хочу никаких привилегий. Я принял участие в их мошенничестве, в сбыте фальшивых ассигнаций. Я помогал им скрывать эти ассигнации. Я прятал. Когда поймали, я никого не выдал. Мне грозит каторга на много, много лет. И все-таки я отверженный среди отверженных, я – барин!

Вот Козырев³⁸, несчастный юноша со взглядом утопающего человека.

Он прошел все-таки шесть классов гимназии. Сын зажиточных родителей. Его родные – богатые московские купцы.

Был вольноопределяющимся, и за оскорбление караульного начальника попал в каторгу на 6 лет и 8 месяцев.

Теперь он сидит в кандальной за грошовый… подлог.

У него такое честное, симпатичное лицо. Я это хорошо знаю, он всегда готов поделиться последним, делился, делится с нуждающимся.

Наконец, родные его не забывают. Присылают ему сравнительно помногу.

– И вдруг какой-то грошовый подлог?!

– Эх, барин! – по совести сказали мне люди, знающие дело. – Да нешто для себя он! Каторга заставила. Каторге этот подлог был нужен. Они и приказали, а он писарем был, вот и сделал. Пользуется ли он для себя! Да и к чему ему?

Его будущность тяжка и безотрадна.

Прибавки каторги не выдержит, бежит, плети, еще прибавка, без конца, испытуемость и без выхода сиденье в кандальной тюрьме.

Да что какой-то Козырев?

Такие ли люди гибли в каторге, тонули, – вверх только пузыри шли.

Гибли нравственно вконец, безвозвратно.

В селении Рождественском, в Александровском округе, учителем состоит некто В.

Человек, получивший образование в одном из привилегированных учебных заведений.

В каторге этот человек за 5 рублей нанялся взять на себя чужое убийство.

Потребовалось целое следствие, чтобы доказать, что убил не он.

Один сановник, лично знавший В. в Петербурге, приехав на Сахалин, захотел его видеть, хотел хлопотать за него в Петербурге.

– Поблагодарите, – просил передать ему В., – и попросите, пусть забудет об этом. Поздно. Там уж я не гожусь. Пусть меня забудут здесь.

У меня есть, я взял как образчик человеческого падения, один донос. Донос ложный, гнусный, клеветнический, обвиняющий десяток ни в чем не повинных людей, своих же собратий, и заканчивающийся… просьбой дать место писаря на 5 рублей в месяц.

Этот донос писан бывшим инженером, теперь занимающимся подделкой кредиток.

– Неужели же нельзя удержаться на высоте? Не падать, не ложиться самому в эту грязь?

Я задавал этот вопрос людям, на себе испытавшим каторгу:

– Неужели нельзя держаться особняком?

– На каторге невозможно. Сейчас заподозрят: «Должно быть, доносчик, не хочет с нами заодно быть, в начальство метит!» Наконец просто почувствуют себя обиженными. Изведут, отравят каждую минуту, каждую секунду существования. Будут делать мерзости на каждом шагу, – и нет ничего изобретательнее на мерзости, чем подонки каторги. Эти-то подонки вас и доймут, в угоду «сильным» каторжанам.

– Ну, заставить их относиться с уважением, с симпатией.

– Трудно. Уж очень они ненавидят и презирают барина. У меня, впрочем, был способ! – рассказывал мне один интеллигентный человек, сосланный за убийство. – Я писал им письма, прошения, что ими очень ценится. Конечно, бесплатно. Охотно делился с ними своими знаниями. Всякое знание каторга очень ценит, хотя к людям знания относится так, как вообще простонародье, как ребенок, который очень любит яблоки и ругает яблоню, зачем так высоко. Мало-помалу мне начало казаться, что я заслуживаю их расположение. Но тут мне пришлось столкнуться с грамотными бродягами и иванами. У первых я отнимал заработки, даром составляя прошения. Вторые не переносят, чтобы кто-нибудь, кроме них, имел вес и влияние в тюрьме. Сколько усилий пришлось тратить, чтобы избегать столкновений с ними. Меня оскорбляли, вызывали на дерзость. Собирались даже бить. Обвиняли в доносах. Добились того, что каторга перестала мне верить: убедили их, будто я прошения нарочно составляю не так, как следует. И это дурачье им поверило! Короче вам скажу: не знаю, чем бы все это кончилось, но меня выпустили из кандальной тюрьмы.

Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих.

Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с иванами, глотами, жиганами.

Страшно то отчаяние, которое охватит вас в этой атмосфере навоза и крови.

Страшны не кандалы!

Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций.

Страшно превращение из Валентина в подделывателя документов за краденую вытертую шапку.

И какие характеры гибли!

38. Корсаковская кандальная тюрьма.