Каторга

Телесные наказания

Уголовное отделение суда. Публики два-три человека. Рассматриваются дела без участия присяжных заседателей: о редакторах, обвиняемых в диффамации, трактирщиках, обвиняемых в нарушении питейного устава, бродягах, не помнящих родства, беглых каторжниках и т. п.

– Подсудимый Иван Груздев. Признаете ли себя виновным в том, что, будучи приговорены к ссылке в каторжные работы на десять лет, вы самовольно оставили место ссылки и скрывались по подложному виду?

– Да что ж, ваше превосходительство, признаваться, ежели уличен.

– Признаетесь или нет?

– Так точно, признаюсь, ваше превосходительство.

– Господин прокурор?

– Ввиду сознания подсудимого от допроса свидетелей отказываюсь.

– Господин защитник?

– Присоединяюсь.

Две минуты речи прокурора. О чем тут много-то говорить?

– На основании статей таких-то, таких-то, таких-то…

Две минуты речи защитника «по назначению». Что тут скажешь?

Суд читает приговор:

– …К наказанию восемьюдесятью ударами плетей…

И вот этот Иван Груздев в канцелярии Сахалинской тюрьмы подходит к доктору на освидетельствование.

– Как зовут?

– Иван Груздев.

Доктор развертывает его «статейный список», смотрит и только бормочет:

– Господи, к чему они там приговаривают!

– Сколько? – заглядывает в статейный список смотритель тюрьмы.

– Восемьдесят.

– Ого!

– Восемьдесят! – как эхо повторяет помощник смотрителя. – Ого!

– Восемьдесят! – шепчутся писаря.

И все смотрят на человека, которому сейчас предстоит получить восемьдесят плетей. Кто с удивлением, кто со страхом. Доктор подходит, выстукивает, выслушивает.

Долгие, томительные для всех минуты.

– Ну? – спрашивает смотритель.

Доктор только пожимает плечами.

– Ты здоров?

– Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.

– Совсем здоров?

– Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.

– Гм… Может, у тебя сердце болит?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.

– Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда – понимаешь, иногда – покалывает?

– Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.

Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.

– Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.

Доктор взбешен. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом: «Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!»

Но арестант ничего не понимает.

– Голова у тебя иногда болит? – почти уже шипит доктор.

– Никак нет, ваше высокоблагородие.

Доктор садится и пишет: «Порок сердца».

Даже перо ломает со злости.

Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.

– От телесного наказания освобожден. Ступай!

Все облегченно вздыхают. Всем стало легче.

– В пот вогнал меня, анафема! В пот! – говорит мне потом доктор. – Ведь этакий дуботол, черт! «Здоров»! Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.

– Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! – пристали в Рыковской тюрьме к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бордунов, – длинный как жердь, другой – покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днем в канцелярию.

– Ладно, брат, ладно. Успеешь!

– Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто можно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость! – Это приставал длинный как жердь.

Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:

– Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!

– Да вы зачем пришли? – спросил я.

– Пороться, ваше высокоблагородие, пришли, – отвечал длинный.

– Драть нас, что ли, будут, – пояснил короткий.

– А за что?

– Про то мы неизвестны!

– Начальство знает!

– За водку! – объяснил мне помощник смотрителя. – «Самосядку» (домодельную водку) курили.

– Никакой водки мы не курили!

– Жрать нечего, а то – водку!

– С поличным их поймали. Я ж и накрыл. С топором вот этот, большой-то, на меня бросился!

– Врет он все, ваше высокоблагородие, не верьте ему. Вовсе я на него с топором не бросался, а что бочонок топором расшиб – это верно. Вот его зло и берет. Зачем бочонок расшиб, – ему не досталось!

Помощник смотрителя буркнул что-то и выбежал взбешенный. Все кругом улыбались.

– Ты чего же, дурья голова, его злишь? Ведь хуже, брат, будет.

– Да ведь зло возьмет, ваше высокоблагородие. День теряем. Волы некормленные стоят.

– Нешто мы супротив дранья что говорим. Драть закон есть. А чтоб человека задерживать, закона нет.

Мы встретились с помощником смотрителя на дворе.

– Сегодня будут пороть пятерых по приговорам да вот этих двух! – пояснил он мне. – По приговорам что за порка! Только мажут! Приговоры – это не наше дело. Это в России постановлено. Те нам ничего не сделали. А вот этим двум мерзавцам показать надо.

Порка состоялась около пяти часов.

Мы с доктором пришли в канцелярию.

В сенях, широкие двери которых были открыты на двор, стояла «кобыла», лежали две аккуратно связанные вязанки длинных, аршина в два, розог.

– Доктор! Доктор! – заговорили по тюремному двору, и перед открытыми дверями сеней моментально образовалась толпа арестантов.

В тусклой и хмурой канцелярии по стенке стояло семь человек. В дверях с плетью стоял палач.

Было тяжело, хмуро и страшно.

– Подходи.

Первым подошел Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, – 30 розог.

За ним шли двое кавказцев, потом еще один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все – приговоренные к телесному наказанию по суду.

Сначала читали приговор, причем все в канцелярии вставали.

Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.

Приговоренному подали бумагу:

– Грамотный? Подпиши!

– Что это? – спросил я.

– Расписка, что получил телесное наказание.

– Зачем?!

– Такой порядок.

Русские были оба грамотны и расписались, причем у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.

Рука его не дрожала, а ходуном ходила.

Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, – тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чем-то спорил и наконец говорил:

– Неграмотная она, вашескобродие!

Это тянулось ужасно, мучительно долго.

– Раздевайся! – кричали татарину. – Слышишь, ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь как болван?

Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.

– Раздевайся! – кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.

Кавказец наконец медленно разделся.

Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светились недоверие и страх. Он пятился.

– Да не пяться ты, черт! Не пяться, говорят тебе!

Кавказец пятился.

– Переводчик, болван, что ты стоишь как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!

Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора – которого он принимал за палача, что ли, – и вдруг сказал что-то коротко и односложно.

Переводчик с отчаянием всплеснул руками.

– Что он говорит?

– Спрашивать, трубочка у тебя зачем, вашескобродие!

Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать наконец кавказца.

И на все это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.

– Неосновательный народ! – заметил он, когда очередь дошла до него. – Порядку не знают.

– Раздевайся!

– Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.

– Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?

– Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!

– Потри его.

Надзиратель потер его тело суконкой. Тело покраснело, и на нем ясно выступили полосы – следы прежних наказаний.

– Что ж ты врешь! Драли?

– Запамятовал, ваше высокоблагородие… Я этих самых розог, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах смотрителях принял.

Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант «валяет шута для храбрости».

Его товарищ мрачно отвечал:

– Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся еще! Нате. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава богу! Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.

Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.

– Все. Ну, ступай!

Хрусцель стал у «кобылы». Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.

– Бардунов, покажи удаль! – крикнул кто-то со двора. Стоявшие толпой арестанты оглянулись:

– Молчи ты, сволочь!

Все стали по местам.

Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.

– Васютин Иван!

Молодой паренек подошел к «кобыле».

– Брось, брось штаны! – заговорили кругом.

Но он только оглядывался, словно не мог понять, что ему такое говорят.

– Штаны брось! – сказал Хрусцель и отвел ему руки. – Ложись!

Васютин сел верхом на «кобылу», лицом к свету.

Он был белый как полотно. Глаза бессмысленно смотрели вперед.

– Да не туда головой. Туда! Ложись!

Хрусцель взял его за плечи, свел с «кобылы», положил.

– Руки убери! Обними руками «кобылу»!

Васютин обнял руками доску.

– Вот так!

Хрусцель поправил ему рубаху.

Стыдно было, стыдно невероятно смотреть на полуобнаженного человека, лежавшего на «кобыле».

Хрусцель, словно пес, смотрел в глаза помощнику смотрителя.

– Тридцать розог!

Хрусцель взял пучок розог, необыкновенно ловко выдернул одну, отошел на шаг от «кобылы» и замер.

– Начинай!

Хрусцель свистнул розгой по воздуху, словно рапирой перед фехтованием, потом еще раз свистнул по воздуху справа, потом слева.

Свист резкий, отчаянный, отвратительный.

– Раз!

Свист, и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.

– Два… Три… Четыре… Пять…

Хрусцель бросил розгу, выхватил другую, перешел на другую сторону «кобылы». Опять пять ударов по другой стороне тела.

Каждые пять ударов он быстро менял розгу и переходил с одной стороны на другую.

Свист заставлял болезненно вздрагивать сердце. Мгновения между двумя ударами тянулись как вечность.

Помощник смотрителя считал:

– Двадцать девять… Тридцать…

– Вставай… Вставай же!

Васютин поднялся и сел опять верхом на «кобылу». Глаза его были полны слез. Вот-вот потекут.

– Совсем вставай! Иди же!

– Две с половиной минуты! – сказал смотревший на часы доктор.

Я думал, прошло полчаса.

– Медников Иван!

Опять обнаженный до пояса, лежащий на «кобыле» человек.

Снова свист, вздрагивания, красные полосы.

Теперь плети!

Хрусцель отложил розги, взялся за плеть и ловким движением разложил длинную плеть по земле.

– Хрусцель, клади их.

Хрусцель брал кавказцев за плечи, подталкивал к «кобыле», поднимал им руки и клал на «кобылу». Те тяжело рухались и лежали с темным обнаженным телом.

Наказание было по приговорам.

Хрусцель по взгляду понял приказ помощника смотрителя и взял плеть за середину, там, где ствол плети переходил в треххвостку. Наказание – «в полплети».

Хрусцель вертел свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по телу, тело краснело и пухло.

– Бардунов!

С бледным-бледным лицом он подошел к «кобыле», сделал какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотел улыбнуться.

Начал ложиться на «кобылу».

– Штаны, штаны брось! – остановил его Хрусцель.

– Ежели законный порядок требует…

Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и все силился улыбнуться, – выходила гримаса.

Хрусцель толкнул его слегка в шею.

– Ложись!

Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

Хрусцель снова пустил плеть «по земли». Зловещее движение.

Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.

Тихо было, словно кругом никто не дышал.

Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.

Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора… и сделал какое-то движение головой.

Хрусцель взял «в полплети».

Словно один какой-то огромный человек вздохнул в сенях и на дворе.

По телу Бардунова пробегали судороги.

Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.

– Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! – послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. – Нешто возможно?!

На дворе в толпе раздались смешки.

– Шута строит! Привык! – пробормотал помощник смотрителя.

Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.

Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лег спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с «кобылы», даже проворчал:

– Только продержали день зря. Волы не кормлены!

– Так уж, пожалел мерзавцев! – умилялся своей гуманностью помощник смотрителя.

Хрусцель ловко и проворно убирал розги и «кобылу».

– Ты чего же не одеваешься?

Васютин стоял у притолоки дверей канцелярии как столб, с голыми ногами. Штаны с него свалились.

Он икал. Крупные слезы катились по щекам.

Было страшно и стыдно смотреть на этого парнишку.

Он из военной службы, сделал какое-то преступление, бежал и, боясь наказания, «скрыл свое родословие», сказался бродягой Иваном Васютиным, не помнящим родства.

– Как же тебя к розгам приговорили?

Бродяг обыкновенно приговаривают к полутора годам принудительных работ и затем – на поселение. Розги им прибавляют, если они почему-либо «путают», не называют себя просто «бродягой непомнящим», а именуются ложным именем: крестьянин, мол, такой-то деревни, – а пошлют туда, окажется, что нет. Опытный бродяга делает это в надежде удрать во время пересылки. Но зачем этому?

– Ты что же, чужим именем назвался?

– Так точно.

– Зачем? Бежать с дороги хотел?

– Нет.

– Тогда зачем же?

– В тюрьме знающий человек нашелся, сказал, что так сделать нужно. Я и сделал.

– Ты в первый раз этому-то подвергался?

– В первый.

И по щекам его еще сильнее текли слезы. И заикал он сильнее.

А у ворот тюрьмы, когда я выходил, сидел теперь уж совсем оправившийся Бардунов и бахвалился:

– Мне, братцы мои, что на «кобылу» ложиться, что к жене под бок, – все единственно. Потому, вот как я к ней привык.