Первая русская царица

Глава XVIII

Натура Иоанна IV представляет и поныне трудноразрешимую загадку. Авторитеты психиатрии называют его неврастеником, который провел свое детство в тяжелой житейской обстановке.

В первые годы брачной жизни неврастения его ослабела. Влияние любимой женщины благотворно сказывалось на нем, но это длилось лишь первую половину супружества. Во второй половине проявилось стремление к плотским наслаждениям, свойственное его матери, а далее сказалась жестокость предков по мужской линии. Вообще же его не ограничивали никакие житейские условности.

Смерть Анастасии Романовны разрушила все преграды перед грубыми низменными чувствами. Много тому способствовала и учрежденная им опричина, пользовавшаяся правом отнимать у земских людей жен и дочерей и доставлять красивейших из них в гарем Иоанна Васильевича.

Еще прах покойницы не успели опустить в могилу, как в пыточной избе уже занялись делом Адашева и Сильвестра, которых обвинили в причастности к смерти царицы. Клевета была настолько ясной, насколько и подлой, но Иоанн Васильевич сделал вид, что он верит этому безумному бреду, и тут у него сверкнула мысль воспользоваться случаем и избавиться от несносных умников. Пыточная изба устроила бы это дело и без всякой огласки.

Малюта уже предугадывал это желание повелителя, но тут случилось нечто необычное.

Иоанну Васильевичу, как народному государю, часто беседовавшему с простолюдинами, были хорошо известны представления о душе, расставшейся с телом. Она-де обращается в дымчатое облако, принимающее иногда образы и формы покинутого тела.

Из опочивальни была видна моленная с киотом, в котором находились всем известные тогда иконы Святой Анастасии. Одна из них отличалась особой выразительностью. То было изображение мученицы, сожженной гонителем христианства Диоклетианом. Случайно, а может быть и намеренно, придворный живописец придал мученице лицо Анастасии Романовны. На эту икону Иоанн Васильевич взглядывал при каждом жестоком поступке. Взглянул он и теперь, готовясь предать Сильвестра и Адашева в руки палача Малюты, и, о ужас! – на иконе, в глазах мученицы, блестели слезы!

Малюте пришлось уйти без добычи. Оставшись один, Иоанн Васильевич подошел к иконе и облобызал то место, где он увидел слезы; теперь, казалось, мученица поблагодарила его доброй улыбкой.

Однажды, перегруженный, как обычно, к вечеру бузой из проса, приготовление которой взял на себя новый постельничий Басманов, царь увидел грозную процессию. Из распахнувшихся дверей моленной выплыл по воздуху горящий крест; пламя от него брызгало во все стороны. За ним поднялась икона с изображением Анастасии Романовны, и наконец выступила сама покойница с грозным ликом и угрозой, поднятыми в воздухе руками. Процессия подходила все ближе и ближе, крест остановился у самой груди, огонь жег все тело царя. Казалось, что еще немного, и он обратится в уголь, пригодный только для жаровни Семиткина.

Объятый ужасом, Иоанн Васильевич вскочил на ноги и пал на колени перед дивной процессией. Ему явственно послышалось, как выговорила покойница: «Не смей пытать таких верных слуг, как иерей и Адашев, не смей!»

– Не буду, прости! Ах как жжет твой неумолимый крест… погаси его хоть на минуту, погаси!

Наутро Басманов нашел своего господина лежащим на полу с исцарапанной грудью.

Сохранив жизнь Сильвестру и Адашеву, царь заточил иерея в Соловецкий монастырь, а постельничего сослал в город Юрьев.

Похоронив царицу, мама не сомневалась, что ее выгонят из дворца, и, когда к ней явился с царским приказом Басманов, она презрительно промолвила:

– А честнее тебя никого не нашлось во дворце? Вот тебе жалованная мне золотая гривна, вот тебе жалованные пуговицы. Передай царю да скажи: татарской царевне пригодятся на шапочку. Только ты смотри, не укради, дознаюсь. Ну, да все равно, не спасут тебя бесовские пляски, и я предрекаю тебе, что в свое время ты будешь повешен вместе со своим родителем на одной виселице.

Басманов, не посмев заткнуть рот маме, сплюнул на сторону, как от злющей сатаны.

После кончины царицы и изгнания мамы в домашней обстановке дворца произошли большие изменения. Золотошвейную палату закрыли, а ее большую светлицу превратили в пировальную залу. Здесь Басманов наряжался в женские летники и плясал, как только могла плясать непотребная женка. В вине не было недостатка. Можно было бы пригласить и гусляров, но все же дворцу не следовало знать, что делалось на бывшей царицыной половине. Случалось, однако, что в минуты самого бесшабашного веселья икона мученицы невольно привлекала к себе взоры Иоанна Васильевича и, как только выкатывалась слезинка из ее очей, он давал знак оканчивать пиршества; тогда Басманов убегал, точно спасался от предсказанной ему виселицы.

Оставшись один, Иоанн Васильевич хватал четки, становился перед киотом на колени и порой весь остаток ночи проводил в покаянной молитве. И тогда ему казалось, что будто мученица прекращала лить слезы. Не раз он хотел перенести весь киот в дворцовую церковь, но образ мученицы протестовал против этого намерения и продолжал плакать после каждой пляски Басманова.

Несмотря на укор мученицы, Басманов оставался фаворитом своего правителя, который, как говорил летописец, не мог без него «ни веселиться на пирах, ни свирепствовать в злодействах».

Из-за своего тогдашнего любимца Иоанну Васильевичу пришлось взять на душу и грех убийства. Как-то князь Оболенский публично нанес смертельную обиду Басманову, сказав, что «он служит царю грехами Содома». Разумеется, Басманов пожаловался своему господину, а тот схватил во время обеда нож и в гневном исступлении убил тут же за столом обидчика своего любимца.

Еще невинно убитый лежал у стола, обливаясь кровью, как убийца узрел склонившееся над ним облако в молитвенной позе. То душа Анастасии Романовны молила Провидение о прощении великого греха исступленному человеку.

Известно, что Федора Басманова постигла впоследствии величайшая кара, какую только может придумать имеющий власть безумец. После разгрома Новгорода обоих Басмановых обвинили в связи с врагом, тогда в припадке гнева Иоанн Васильевич заставил сына лишить жизни отца и потом казнил его на Лобной площади.

Наслаждаясь кровавым зрелищем, больной побаивался только грозного облачка. Оно долгое время не показывалось; видно, душа Анастасии Романовны утомилась, и было от чего: в ее любимой золотошвейной палате, где раньше щебетали маленькие мастерицы, теперь шло пированье, которому и Бальтазар позавидовал бы. Невинные скромные боярышни уступили место гаремным прелестницам, которых летописи насчитывают до пятидесяти душ.

Впрочем, облачко хотя и скрывалось по временам, но все же появлялось, когда в Московском государстве происходили крупные и кровавые события. Так, оно спустилось с небесной выси на Волховском мосту в дни разгрома Новгородской республики.

Иоанн Васильевич с младых лет люто ненавидел Новгород из-за вольностей и сношений с Польшей, и поход против него останется на вечные времена кровавой страницей русской истории. Царь разрешил своим дружинам разорить Новгород, не щадя ни монахов, ни находившегося здесь в заточении митрополита, ни старцев, ни грудных младенцев.

В самый разгар истребления новгородцев перед царем предстала скорбная фигура Анастасии Романовны. Покойница бросала в реку Волхов, куда по приказу Иоанна Васильевича кидали тысячи людей, один за другим терновые венки. Утопавшие хватали их и опускались в мрачные воды реки.

После этого явления Иоанн Васильевич прекратил разорение Новгорода.

Из Новгорода царь отправился в Псков. Псковитяне, услышав о скором его приезде, приготовились к смерти; на площадях происходило всенародное прощание. Церкви были открыты для молитвы.

Его возок напоминал походную моленную. Внутри возка были повешены четки, образки, кресты; по сторонам висели взятые из дворца иконы святой мученицы Анастасии. Вероятно, на одной из них показались слезы, так как Псков был поражен в час приезда царя веселым перезвоном. Кроме того, опричники и дружинники суетились на улицах, выставляя столы с хлебом-солью и медвяной брагой.

Прямо с дороги он направился в храм Троицы, побывал у какого-то юродивого и порадовал собравшихся на поклон к нему знатных горожан сердечной речью: «Воины, притупите мечи ваши о камни! Да перестанут казни!» От великого изумления псковитяне хватались за головы, как бы спрашивая себя: да на плечах ли они?

Зато по возвращении царя вся Москва облилась кровью. Сотни трупов полегли на площадях и улицах под ножами разъяренных опричников. Опричники славили правосудие монарха и в восторге вопили: «Гайда! гайда!»

Однако в своих хоромах Иоанн Васильевич видел, что обе иконы великомученицы Анастасии плачут. Он негодовал и уже был готов исполосовать иконы ножом, как перед ним возникло грозное облако, нагнавшее на него панический ужас.

Только к исходу ночи, когда чуть ли не в пятидесятый раз прошел свои длинные четки в покаянных помыслах и молитвах, он немного успокоился и распорядился пригласить к себе жившую теперь в кладбищенской сторожке маму покойной царицы.

Мама явилась в монашеском одеянии, без страха, хотя в эту пору не было в Москве и младенца, которого не пугали бы именем царя.

– Чем, государь, я провинилась пред тобой? – спросила она спокойным голосом.

– Ты ничем не провинилась, а только мне хотелось вот о чем спросить тебя. Когда была жива покойница Анастасия, твоя любимица, плакали ли при каких-нибудь обстоятельствах вот эти иконы, которые ты видишь?

– Они рукотворные, писанные, как ты повелел, обыкновенными мастерами, почто же им было плакать? Будь они чудотворные… то заплакали бы!

– А почему же они теперь плачут, и часто?

– Про то не ведаю, государь, а только так, своим старушечьим разумом… рассуждаю, что они как будто и вовсе не плачутся.

– Сам видел сколько раз!

– То не они плакались. То вздрагивала, государь, твоя совесть, когда ты творил такое… нечеловеческое… все-то тебе казались изменниками да изменниками… одних отдавал опричине, других Малюте, а эти и рады пролить кровь христианскую. Злодеи они, вот что!

– Так ты думаешь, что иконы не плачут?

– Нет, не плачут. Твоя совесть плачет, это верно, она вздрагивает. Суди меня, государь, по твоей великой власти, а я говорю по своему простому разумению.

– Так ты думаешь, что иконы не плачут? – переспросил Иоанн Васильевич. – Если так, то возьми их себе, дарю тебе на память о твоей любимице, мир ее праху!

Восхищение мамы от этого милостивого подарка было так велико, что она поцеловала руку Иоанна Васильевича и, обернув иконы в чистый платок, поспешила с ними в свою кладбищенскую сторожку.