Девяносто третий год

III. Капюшон командира

Тут, действительно, был вопрос долга. Вопрос этот стоял мрачным перед Симурдэном, страшным – пред Говэном; простым – перед первым, сложным, извилистым, разнообразным – перед вторым.

Пробило полночь, затем час. Говэн, сам того не замечая, приблизился к пролому. Пожар почти совсем прекратился и распространял вокруг себя лишь слабый свет, озаряя иногда площадку позади башни и затем вновь застилая ее дымом. Эти проблески света, немедленно покрываемые мглой, придавали всем окружавшим предметам какой-то фантастический вид. Расхаживавшие вдали часовые походили на призраки. Говэн, погруженный в задумчивость, бессознательно смотрел на эту периодическую смену пламени дымом и дыма пламенем. Эти появления и исчезновения света в глазах имели какую-то странную аналогию с чередованием мыслей в его голове.

Вдруг какая-то головня, вылетавшая из догоравшего здания, ярко осветила вершину холма и высветила силуэт какой-то повозки. Говэн стал всматриваться в эту повозку. Она была окружена всадниками с треуголками на головах. Ему показалось, будто это та же самая повозка, которую он разглядел вдали, в подзорную трубу Гешана, за несколько часов перед тем, при закате солнца. На повозке копошились какие-то люди, по-видимому, разгружавшие ее. То, что они снимали с нее, казалось тяжелым и временами доносился какой-то металлический звук; но трудно было сказать, что это было; сооружение как будто было похоже на деревянный сруб. Двое рабочих сняли с повозки и поставили на землю ящик, который, судя по его форме, содержал в себе какой-то треугольный предмет. В это мгновение головня догорела и все снова погрузилось в мрак. Но Говэн продолжал стоять на месте, устремив в темноту свой задумчивый и неподвижный взгляд.

Тем временем на площадке зажглись фонари, и стали видны расхаживавшие по ней какие-то тени; но с той стороны, где находился Говэн, то есть около рва, можно было различить только тех, которые стояли на самом краю площадки. Слышны были также голоса, но слов нельзя было разобрать. Изредка раздавался какой-то стук. Слышен был также какой-то металлический лязг, похожий на лязг косы, проводимой по точильному камню.

Пробило два часа. Говэн медленно, как-то нерешительно, направился к пролому. При его приближении стоявший у пролома часовой, узнав в нем в полумраке офицера по галуну и по капюшону, отдал ему честь. Говэн вошел в зал нижнего этажа, превращенный в гауптвахту. На потолке висел фонарь, освещавший комнату как раз настолько, что можно было пройти по комнате, не наступая на караульных, разлегшихся на соломе по всему полу и по большей части спавших крепким сном. Теперь они лежали здесь, на том самом месте, на котором они несколько часов тому назад дрались не на жизнь, а на смерть. Пули, в виде кусков чугуна и свинца, которыми усыпан был пол, правда, составляли не особенно удобную подстилку, но солдаты были утомлены и спали крепким сном. Эта комната, недавняя свидетельница ужасной борьбы, только что оглашалась криками, стонами, ревом, зубовным скрежетом; еще несколько часов назад здесь били, убивали, умирали; многие из товарищей спавших здесь солдат испустили последний свой вздох на тех самых камнях, на которых спали теперь оставшиеся в живых; эта солома, на которой они вытягивали теперь свои усталые ноги, была пропитана кровью их товарищей. Теперь все было кончено, кровь запеклась, сабли были вытерты, мертвые были похоронены, а живые спали мирным сном. Такова война! А завтра повторится такая же резня и сменится таким же сном.

Когда Говэн вошел в комнату, некоторые из солдат проснулись и встали, с ними встал, между прочим, и офицер, бывший в эту ночь караульным начальником. Говэн указал ему рукою на дверь темницы и проговорил:

– Отоприте!

Задвижки были отодвинуты. Говэн вошел в темницу, и дверь за ним снова захлопнулась.