Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава девятая
Забитая дорога с двух сторон и сверху была замаскирована щитами из кукурузных стеблей и циновками из соломы, так что казалось, будто входишь в цирк или в деревню туземцев. Мы медленно проехали по этому соломенному тоннелю и выбрались на голую, расчищенную площадку, где когда-то находилась железнодорожная станция. Дальше дорога была прорыта ниже уровня реки, и на всем ее протяжении зияли катакомбы, в которых пряталась пехота. Солнце садилось, и из-под насыпи я увидел над холмами, по ту сторону реки, австрийские аэростаты для наблюдения – темные силуэты на фоне заката. Мы припарковались возле бывшего кирпичного завода. Печи для обжига и какие-то ниши превратились в перевязочные пункты. Трех врачей я знал. Майор мне объяснил, что, когда все начнется, наши «санитарки» с ранеными проедут обратно по замаскированному тоннелю, по главной дороге поднимутся на горный хребет и там, на медицинском посту, всех перегрузят на другие машины. Он надеялся, что обойдется без заторов. Путь-то один. А маскировка нужна, поскольку дорога просматривается австрийцами с того берега. Здесь же, на кирпичном заводе, от ружейного и пулеметного обстрела нас защищает насыпь. Один мост был разрушен, и после артобстрела планировалось навести понтонный мост, а пока войска перейдут речку вброд там, где она делает изгиб. Майор был коротышкой с загнутыми вверх усами. Он воевал в Ливии и имел две нашивки за ранения. Если все пройдет успешно, сказал майор, то он представит меня к награде. Надеюсь, что все пройдет успешно, ответил я, только вы ко мне слишком добры. Я поинтересовался, есть ли большой блиндаж, где могли бы укрыться мои водители, и он велел солдату меня проводить. Мы пошли вдвоем, и я убедился, что блиндаж просто отличный. Водителям он понравился, и я их там оставил. Майор предложил мне выпить с ним и еще двумя офицерами. Мы очень задушевно выпили рому. Тем временем наступили сумерки. Я спросил, когда начнется атака, и получил ответ: когда совсем стемнеет. Я вернулся к водителям. Они сидели в блиндаже и разговаривали, а когда я подошел, замолчали. Я дал каждому по пачке плохо набитых македонских сигарет, из них высыпался табак, так что прежде чем закурить, надо было закрутить кончик. Маньера щелкнул зажигалкой и пустил ее по кругу. Зажигалка изображала радиатор «фиата». Я рассказал им то, что узнал сам.
– Почему мы не видели медицинский пост, когда ехали сюда? – спросил Пассини.
– Мы свернули, немного до него не доехав.
– Из этой дороги сделают кровавое месиво, – сказал Маньера.
– Они выпустят из нас кишки, туды их растуды.
– Да уж.
– А как насчет того, чтобы пожрать, лейтенант? Когда все начнется, будет не до того.
– Пойду узнаю, – сказал я.
– Нам сидеть здесь или можно прогуляться?
– Лучше сидите здесь.
Я снова пошел в блиндаж майора и выяснил, что полевая кухня скоро подъедет и водители смогут получить свой суп. Им дадут столовые миски, если у них нет. Кажется, сказал я, у них есть. Я вернулся и сообщил, что как только подвезут еду, я за ними приду. Хорошо бы ее подвезли до начала артобстрела, сказал Маньера. Водители молчали, пока я не ушел. Все они были механиками и ненавидели войну.
Я пошел проверить машины и вообще что происходит, а вернувшись, уселся в блиндаже вместе с четырьмя водителями. Мы сидели на земле, привалившись к стене, и курили. Почти совсем стемнело. Земля в блиндаже была теплая и сухая, я еще больше вытянулся и расслабился.
– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.
– Берсальеры.
– Берсальеры, и всё?
– Вроде так.
– У нас маловато войск для настоящей атаки.
– Возможно, это отвлекающий маневр, а главный удар будет не отсюда.
– Солдаты об атаке знают?
– Не думаю.
– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Если бы знали, они бы не пошли.
– Пошли бы, – возразил Пассини. – Берсальеры дурачье.
– Они храбрые и дисциплинированные, – заметил я.
– Здоровяки, грудь навыкате, а все равно дурачье.
– Кто здоровяки, так это гренадеры, – сказал Маньера. Это была шутка, и все посмеялись.
– А вы, лейтенант, там были, когда наши не пошли в атаку и потом каждого десятого расстреляли?
– Нет.
– Это правда. Их потом выстроили в ряд и каждого десятого расстреляли. Карабинеры.
– Карабинеры, – процедил Пассини и сплюнул на пол. – Даже гренадеры под сто девяносто и те не пошли в атаку.
– Если бы никто не пошел в атаку, война бы закончилась, – сказал Маньера.
– Гренадеры – они такие. Трусоватые. Офицеры из благородных семей.
– Кое-кто из офицеров пошел в атаку.
– Сержант пристрелил двоих, которые отказались вылезать из окопа.
– Некоторые солдаты повылезали.
– Которые повылезали, тех не выстроили в ряд, когда каждый десятый был расстрелян.
– Карабинеры расстреляли моего земляка, – сказал Пассини. – Здоровяк, красавец, умница, настоящий гренадер. Вечно торчал в Риме. С девочками. С карабинерами. – Он рассмеялся. – Теперь перед его домом стоит часовой со штыком, и никому не позволено видеть его родителей и сестер, а его отец лишился гражданских прав и даже не может голосовать. Закон их больше не защищает. Кто угодно может отобрать их собственность.
– Если бы не страх за семью, никто бы не пошел в атаку.
– Не скажи. Альпийские стрелки пошли бы. И гвардейцы Витторио Эммануэле И одиночки-берсальеры.
– Берсальеры тоже бежали с поля боя. А теперь стараются об этом забыть.
– Лейтенант, не давайте нам распускать языки. Evviva l’esercito! – с издевочкой провозгласил Пассини.
– Языки – это ладно, – сказал я, – пока вы крутите баранку и прилично себя ведете…
– …и пока вас не слышат другие офицеры, – закончил за меня Маньера.
– Я считаю, что с войной надо покончить, – продолжил я. – Но она не закончится, если одна сторона перестанет сражаться. Если мы перестанем сражаться, будет только хуже.
– Хуже не будет, – почтительным тоном заметил Пассини. – Нет ничего хуже войны.
– Поражение хуже.
– Я так не считаю, – по-прежнему с почтением возразил Пассини. – Что такое поражение? Ты едешь домой.
– За тобой приходят. Забирают твой дом. Твоих сестер.
– Я в это не верю, – сказал Пассини. – С другими этот номер не пройдет. Пускай каждый защищает свой дом. Не выпускает сестер на улицу.
– Тебя повесят. Или снова сделают солдатом. Только уже не санитарной службы, а пехоты.
– Всех не перевешают.
– Внешний враг еще не делает из тебя солдата, – сказал Маньера. – При первой же стычке все побегут с поля боя.
– Как чехословаки.
– Попасть в плен – тебе это ни о чем не говорит, и поэтому ты в этом не находишь ничего плохого.
– Лейтенант, – обратился ко мне Пассини. – Раз уж вы даете нам распускать языки, послушайте. Нет ничего хуже войны. Не нам, в санитарной службе, судить о том, насколько это худо. Те, кто начинает понимать, даже не пытаются ее остановить, потому что у них сносит крышу. Кому-то вообще не понять. А кто-то боится своих офицеров. Вот на таких держится война.
– Я знаю, что это худо, но мы должны ее закончить.
– Она не заканчивается. У войны нет конца.
– Как же, есть.
Пассини покачал головой.
– Победами война не выигрывается. Ну, возьмем мы Сан-Габриеле? Ну, возьмем Карсо и Монфальконе и Триест? А дальше что? Вы сегодня видели горы там, вдали? По-вашему, их мы тоже захватим? Только если австрийцы сложат оружие. Почему бы это не сделать нам? Пока австрийцы дотопают до Италии, они выдохнутся и повернут обратно. У них своя родина. Но нет, вместо этого мы воюем.
– Да вы оратор.
– Мы думаем. Читаем. Мы не крестьяне, мы механики. Но даже крестьяне в войну не верят. Эту войну ненавидят все.
– Страной управляет узкий класс, а страна глупа, ничего не понимает и никогда не поймет. Вот почему идет эта война.
– К тому же они делают на этом деньги.
– Далеко не все, – сказал Пассини. – Они слишком глупы. Делают это просто так. По глупости.
– Нам пора заткнуться, – заметил Маньера. – Мы уже и так заговорили лейтенанта.
– Ему это нравится, – сказал Пассини. – Мы его обратим в свою веру.
– А пока заткнемся, – подвел итог Маньера.
– Еду еще не привезли, лейтенант?
– Схожу проверю, – сказал я.
Гордини встал и вышел вместе со мной.
– Вам ничего не нужно, лейтенант? Я чем-то могу помочь? – Он был самый молчаливый из четырех.
– Если хотите, пойдемте со мной, – предложил я, – а там посмотрим.
Было уже совсем темно, длинные лучи прожекторов обшаривали горные склоны. Большие прожектора перевозили на грузовиках, и если ты ехал ночью, то мог увидеть такой грузовик в стороне от дороги, позади передовой линии, и офицера, руководящего действиями перепуганных подчиненных. Мы пересекли двор и остановились возле главного перевязочного пункта. Козырек над входом был замаскирован зелеными ветками, и в ночи ветерок шевелил высушенные солнцем листья. Внутри горел свет. У телефона на ящике сидел майор. Один из капитанов медслужбы сказал, что начало атаки отложили на час. Он предложил мне коньяк. Я окинул взглядом сколоченные из досок столы, посверкивающие инструменты, кюветы, закупоренные склянки. Гордини стоял у меня за спиной. Майор оторвался от телефона и встал.
– Начинаем, – сказал он. – Вернули прежнее время.
Я выглянул в окно – в темноте австрийские прожектора прочесывали горы позади нас. Еще какое-то мгновение продлилась тишина, а затем за нашими спинами враз ударили все орудия.
– Савойя, – сказал майор.
– Я насчет супа, майор, – напомнил я, но он меня не услышал. Пришлось повторить.
– Еще не подвезли.
Пролетел большой снаряд и разорвался на заводском дворе. Потом еще один, и сквозь грохот можно было расслышать, как осыпаются осколки кирпича и штукатурки.
– А что есть?
– Есть немного пасты asciutta, – сказал майор.
– Я возьму, что дадите.
Майор переговорил с санитаром, тот вышел и вскоре вернулся с железной миской, в которой лежали сваренные холодные макароны. Я передал миску Гордини.
– А сыр есть?
Майор что-то недовольно пробурчал санитару, и тот, снова нырнув в какой-то закуток, вынес оттуда четверть круга белого сыра.
– Большое спасибо, – поблагодарил я.
– Вам лучше обождать.
Перед входом поставили на землю что-то тяжелое. Один из тех, кто это принес, заглянул внутрь.
– Вносите, – приказал майор. – Чего вы ждете? Чтобы мы сами за ним сходили?
Санитары подняли раненого за руки, за ноги и внесли в перевязочную.
– Разрежьте гимнастерку, – приказал майор.
В руке у него был пинцет с куском марли. Два капитана-медика сняли шинели.
– А вам здесь делать нечего, – обратился майор к санитарам.
– Пошли, – сказал я Гордини.
– Лучше подождать, пока не прекратится артобстрел, – бросил мне майор через плечо.
– Они голодные, – сказал я.
– Дело ваше.
Мы побежали через двор. Неподалеку, возле реки, рванул снаряд. А следующий застал нас врасплох, мы уже услышали взрыв, и оба упали ничком на землю. Вспышка, запах гари, свист летящих осколков, грохот обваливающейся кладки. Гордини вскочил и побежал в блиндаж. И я за ним, с куском сыра, покрывшимся слоем кирпичной пыли. В блиндаже трое водителей курили, сидя у стены.
– Держите, патриоты, – сказал я.
– Как там машины? – спросил Маньера.
– В порядке.
– Испугались, лейтенант?
– Да уж, было дело.
Я раскрыл складной нож, протер лезвие и счистил с сыра всю грязь. Гавуцци протянул мне миску с макаронами.
– Начинайте, лейтенант.
– Нет, – сказал я. – Поставьте на пол. Все будем есть.
– У нас нет вилок.
– Черт с ними, – сказал я по-английски.
Я порезал сыр на куски и бросил их сверху на макароны.
– Подсаживайтесь, – сказал я. Они придвинулись и молча ждали. Я запустил в макароны пятерню и вытащил горсть. Клейкая масса повисла в воздухе.
– Поднимите повыше, лейтенант.
Я поднял горсть на вытянутой руке, и макаронины отделились одна от другой. Я запустил их в рот, втянул в себя, потом обкусил и стал жевать, а вдогонку добавил кусок сыра и запил вином. На языке остался привкус ржавого металла. Я передал флягу Пассини.
– Проржавела, – сказал он. – Слишком долго пролежала в машине.
Сгрудившись вокруг миски, все ели, запрокидывая головы и всасывая макаронины. Я отправил в рот еще одну горсть и сыр и запил вином. Снаружи тряхануло.
– Четыреста двадцатый калибр или миномет, – предположил Гавуцци.
– В горах таких нет, – сказал я.
– У них есть большие шкодовские минометы. Сам видел воронки.
– Это триста пятые.
Трапеза продолжилась. Послышался звук, похожий на кашель трогающегося локомотива, и снова сотряслась земля.
– Мелковат блиндаж, – сказал Пассини.
– Это большой миномет.
– Точно.
Я съел сыр и глотнул вина. Сквозь общий шум донесся кашель, потом ча-ча-ча-ча, потом яркая вспышка, как будто распахнулась дверь доменной печи, оттуда вырвался рев и стал набирать обороты, от белого до раскаленно-красного, и обрушилась воздушная масса. Я попытался дышать, но не мог вдохнуть и почувствовал, что стремительно покидаю собственное тело, отлетая все дальше, и дальше, и дальше, подхваченный ветром. Я быстро покинул его и понял, что я умер, и было бы ошибкой думать, будто смерть мгновенна. Какое-то время я парил, но вместо того чтобы отлететь совсем, вернулся обратно. Я задышал и пришел в себя. Земля вокруг была разворочена, и прямо передо мной торчал обломок деревянного бруса. В мое перевернутое сознание пробились вопли. Кажется, кто-то стенал. Я попробовал пошевелиться и не смог. По обе стороны реки стреляли пулеметы и винтовки. С громким шипом в небо взмывали осветительные снаряды и сигнальные ракеты, прочерчивая белые следы, рвались бомбы, это длилось какой-то миг, а затем рядом с собой я услышал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!» Я подтянулся, поерзал, наконец, сумел освободить ноги и уж затем потрогал стонущего. Это был Пассини, и когда я к нему прикоснулся, он взвыл. В темноте, прорезаемой сполохами, я увидел, что обе ноги у него раздроблены выше колен. Одну оторвало вовсе, а другая висит на сухожилиях, и обрубок вместе с куском брючины дергается как бы отдельно от тела. Он закусил руку и простонал: «Mamma mia! Oh, mamma mia!», а потом забормотал: «Dio te salve, Maria. Dio te salve, Maria. Пошли мне смерть, Господи. Пошли мне смерть, Пречистая Дева Мария. Хватит, хватит, хватит. Господи, Всемилостивая Дева Мария, прекрати мои мучения. О-о-о-о-о!» И снова взахлеб: «Mamma mia! Oh, mamma mia!» Потом он умолк и только закусывал руку, а обрубок ноги все дергался.
– Portaferiti! – закричал я, сложив ладони рупором. – Portaferiti!
Я предпринял попытку подобраться к Пассини поближе, чтобы наложить жгуты на его культи, но у меня ничего не вышло. Я снова попробовал, и на этот раз мои ноги мне отчасти подчинились. Я сумел подтянуться на локтях. Пассини затих. Я сел рядом, расстегнул китель и рванул полу рубашки. Не получилось, тогда я вцепился в нее зубами. И тут я вспомнил про обмотки. Сам-то я был в шерстяных чулках, а вот Пассини носил обмотки. Как и все водители. Я стал разматывать обмотки на его единственной ноге, но уже в процессе понял, что никакой жгут ему не поможет, потому что он уже был мертв. На всякий случай я проверил. Оставалось найти остальных. Я сел прямо, и тут же в голове у меня что-то поехало, и две тяжелые монеты, словно на глазах покойника, только изнутри, стали выдавливать глазные яблоки. Я вдруг почувствовал, что ноги у меня горячие и мокрые, и такие же ступни в ботинках. Я понял, что ранен, и, нагнувшись, положил руку на колено. Колена не было на месте. Рука куда-то провалилась, а коленная чашечка обнаружилась ниже, на голени. Я вытер руку о рубашку. При свете медленно падающей сигнальной ракеты я разглядел свою ногу, и мне стало страшно. О Боже, сказал я вслух, забери меня отсюда. Но при этом я помнил про тех троих. Всего было четыре водителя. Пассини умер. Осталось трое. Кто-то подхватил меня под мышки, кто-то поднял мои ноги.
– Там еще трое, – сказал я. – И один умер.
– Это я, Маньера. Мы пошли за носилками, но так и не нашли. Как вы, лейтенант?
– А где Гордини и Гавуцци?
– Гордини в медпункте на перевязке. А Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, лейтенант. Вас серьезно ранило?
– В ногу. Как там Гордини?
– Ничего страшного. В блиндаж попал большой минометный снаряд.
– Пассини умер.
– Да. Умер.
Неподалеку упал снаряд, и они оба, бросив меня, распластались на земле.
– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Держитесь за мою шею.
– Если вы меня опять бросите…
– Мы испугались.
– Вы-то не ранены?
– У нас легкие ранения.
– Гордини может вести машину?
– Боюсь, что нет.
Пока мы шли к медпункту, они еще раз меня бросили.
– Сукины дети, – вырвалось у меня.
– Простите, лейтенант, – сказал Маньера. – Больше это не повторится.
В эту ночь возле медпункта на земле лежал не я один. Раненых вносили и выносили. Когда в перевязочной откидывали полог, оттуда пробивался свет. Покойников складывали отдельно. Врачи работали засучив рукава, забрызганные кровью, как мясники. Носилок не хватало. Кто-то стонал, но большинство лежало тихо. Ветер ерошил листву над входом. Похолодало. Санитары все время кого-то подносили и, разгрузив носилки, уходили за следующим. Когда меня подтащили к медпункту, Маньера сразу привел фельдшера, и тот забинтовал мне обе ноги. В рану набилось столько грязи, сказал он, что это быстро остановило кровотечение. Пообещав, что меня скоро примут, он ушел внутрь. Гордини не сможет вести машину, объяснил Маньера, поскольку у него раздроблено плечо и задета голова. Чувствует он себя сносно, но плечо одеревенело. Он сидит, привалившись к стене. Маньера и Гавуцци увезли раненых. У них проблем с вождением не было. Приехали англичане на трех «санитарках», в каждой по два водителя. Одного из них привел ко мне Гордини, выглядевший страшно бледным и больным. Англичанин склонился надо мной.
– Тяжелое ранение? – спросил он. Он был высокого роста, очки в металлической оправе.
– В ноги.
– Надеюсь, не серьезное. Как насчет сигареты?
– Спасибо.
– Я слышал, вы потеряли двух водителей.
– Да. Одного убили, а второй привел вас ко мне.
– Хреново. Хотите, чтобы мы взяли ваши машины?
– Я как раз собирался вам предложить.
– Мы вернем их в целости и сохранности. Пригоним прямо к вашей вилле. Номер двести шесть, правильно?
– Точно.
– Чудесная вилла. Я вас там видел. Говорят, вы американец.
– Да.
– А я англичанин.
– Да ну!
– Да. А вы меня приняли за итальянца? В одном из наших отрядов есть итальянцы.
– Можете смело брать машины, – сказал я.
– Мы вернем их в целости и сохранности. – Он распрямился. – Ваш приятель так настаивал, чтобы я к вам пришел. – Он потрепал Гордини по плечу. Тот вздрогнул, а затем улыбнулся. Англичанин перешел на бойкий итальянский. – Все в порядке. Я договорился с твоим лейтенантом. Мы берем у вас две машины. Можешь не беспокоиться. – Он снова обратился ко мне: – Хорошо бы вытащить вас отсюда. Я поговорю с медицинским начальством. Мы вас заберем.
Осторожно ступая между ранеными, он вошел в медпункт. Я видел, как откинули одеяло, мелькнула полоска света, и он скрылся в перевязочной.
– Вы в надежных руках, лейтенант, – заметил Гордини.
– Вы-то как, Франко?
– Я в порядке.
Он сел рядом. Через минуту из перевязочной вышли двое санитаров с носилками, а за ними высокий англичанин. Он подвел их ко мне.
– Вот американский лейтенант, – сказал он по-итальянски.
– Я могу спокойно подождать, – возразил я. – Здесь есть тяжелораненые. Я еще ничего.
– Ладно, ладно. Не изображайте из себя героя, – обратился он ко мне, а затем к ним на итальянском: – Поосторожнее, когда будете поднимать за ноги. У него очень болезненное ранение. Это законный сын президента Вильсона.
Они подняли меня на носилках и понесли в перевязочную. Там на всех столах оперировали. Коротышка майор бросил на нас свирепый взгляд. Но, узнав меня, помахал хирургическими щипцами.
– Ça va bien?
– Ça va.
– Мой подопечный, – сказал высокий англичанин по-итальянски. – Единственный сын американского посла. Пусть здесь полежит, пока вы не освободитесь. А я потом его увезу первым же рейсом. – Англичанин склонился надо мной. – Я поищу их адъютанта, чтобы он оформил ваши бумаги, тогда все пойдет гораздо быстрее. – Он пригнулся под притолокой и вышел.
Майор бросил щипцы в лоток. Я следил за его руками. Он наложил повязку, и санитары сняли пациента со стола.
– Я займусь американским лейтенантом, – сказал один из капитанов медслужбы. Меня перенесли на стол, жесткий и скользкий. Здесь стояли сильные запахи химикатов и сладковатый запах крови. С меня стащили брюки, и врач, приступив к осмотру, диктовал ассистенту:
– Множественные поверхностные ранения левого и правого бедра, левого и правого колена и правой ступни. Проникающие ранения правого колена и ступни. Рваная рана на голове (он ее прозондировал: «Больно?» – «Ай, еще бы!») с возможной трещиной черепной кости. Получены при исполнении служебных обязанностей. Это чтобы избежать военно-полевого суда в связи с нанесенными самому себе увечьями. – Последние слова уже адресовались мне. – Глоток коньяку? Как это вас угораздило? Пытались покончить с собой? Дайте-ка мне противостолбнячную и пометьте в медицинской карте обе ноги крестиком. Благодарю. Сейчас я тут немного почищу, потом промоем и наложим бинты. Кровь у вас свертывается отлично.
Ассистент оторвался от бумаг:
– Чем вызваны ранения?
Капитан мне:
– Чем это вас?
Я, не открывая глаз:
– Минометный снаряд.
Капитан, рассекая кожные ткани и тем причиняя мне острую боль:
– Вы уверены?
Я, пытаясь лежать спокойно и чувствуя, как внутри с каждым разрезом у меня все дрожит:
– Так мне кажется.
Капитан (заинтересовавшись увиденным):
– Осколки неприятельского траншейного минометного снаряда. Я могу, конечно, пройтись зондом, если хотите, но в этом нет необходимости. Сейчас я здесь помажу… что, горит? Это еще цветочки. Настоящую боль вы пока не почувствовали. Дайте ему глоток коньяка. Первый шок заглушает боль. Все у вас нормально. Если не попала инфекция, а сейчас это маловероятно, то волноваться не о чем. Как голова?
– Черт.
– Тогда вам лучше много не пить. К трещине нам только не хватало воспаления. А как здесь?
Меня прошиб пот.
– Черт!
– Видимо, все-таки трещина. Я забинтую, а вы старайтесь не вертеть головой. – Его руки так и мелькали, и повязка вышла тугой и надежной.
– Вот и все. Удачи вам и Vive la France.
– Он американец, – заметил второй капитан.
– Вы, кажется, сказали, что он француз. И говорит по-французски, – напомнил первый. – Мы с ним уже сталкивались, и я всегда думал, что он француз. – Он выпил полстопки коньяка. – А теперь что-нибудь серьезное. И захватите побольше противостолбнячной. – Капитан помахал мне на прощание.
Санитары погрузили меня на носилки. Когда мы выходили, по моему лицу прошелся край свисающего одеяла. Я лежал во дворе, и рядом со мной опустился на колени фельдшер.
– Фамилия? – тихо спросил он. – Имя? Звание? Место рождения? Специализация? Корпус? – И так далее. – Голова задета, сочувствую, лейтенант. Желаю скорейшего выздоровления. Я вас отправлю с английской санитарной машиной.
– Я в порядке, – заверил я его. – Большое спасибо.
Боль, о которой предупреждал майор, уже дала о себе знать, и я утратил интерес к окружающему, потерял с ним связь. Через какое-то время подъехала английская «санитарка», и меня положили на носилки, которые потом приподняли до нужного уровня и загнали в кузов. Рядом оказались носилки с мужчиной, чей восковой нос торчал из-под бинтов. Он тяжело дышал. Там были еще носилки, вставленные в пазы над нашими головами. Высокий водитель-англичанин заглянул внутрь.
– Мы поедем очень аккуратно, – сказал он. – Надеюсь, вам будет комфортно.
Я слышал, как он забрался на переднее сиденье, как завел двигатель, как снял с ручного тормоза, и мы поехали. Я лежал неподвижно, а боль делала свое дело.
Дорога пошла в гору, и мы поехали медленнее по забитой дороге, то и дело останавливались, иногда подавали назад перед поворотом и наконец набрали хороший ход. Сверху на меня закапало. Сначала потихоньку, с регулярными паузами, затем потекла струйка. Я крикнул шоферу. Он остановил машину и заглянул к нам через окошко в перегородке.
– Что там у вас?
– У человека надо мной кровотечение.
– До перевала уже рукой подать. Я все равно в одиночку не вытащу носилки.
Он снова завел мотор. Ручеек не убывал. В темноте я не мог определить, где сквозь брезент просачивается кровь. Я попробовал сдвинуться вбок, чтобы не лилось прямо на меня. Пропитавшаяся рубашка сделалась теплой и липкой. Я замерз, а нога ныла так, что меня подташнивало. В какой-то момент ручеек стал иссякать, потом снова закапало, и я услышал, как человек зашевелился на своем клеенчатом ложе, устраиваясь поудобнее.
– Как он там? – поинтересовался англичанин. – Мы почти наверху.
– Сдается мне, что он умер, – сказал я.
Капли падали уже очень редко, как это бывает, когда сосулька тает после захода солнца. Машина все карабкалась вверх, выстуженная в ночи. Когда мы добрались до поста, санитары вытащили верхние носилки, вставили другие, и мы поехали дальше.
