Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава четвертая
Король Восточной Англии Эдмунд теперь считается святым, одним из тех благословенных, чьи души вечно пребывают в тени Бога. Во всяком случае, так мне говорили священники. «На небесах, – говорили они, – святые занимают особое место, они живут в огромном зале Господа и все время поют ему хвалы». Вечно. Сидят и поют хвалы. Беокка постоянно твердил, что это чудесное времяпрепровождение, но мне оно кажется чрезвычайно тоскливым. Датчане же считают, что их мертвецов валькирии уносят в Валгаллу, пиршественный зал Одина, и там воины проводят дни в битвах, а ночи – в пирах и забавах. Но я не осмелился сказать священникам, что это мне кажется гораздо лучшей загробной наградой, чем вечное пение под бряцанье золотых арф. Как-то раз я спросил одного священника, есть ли на небесах женщины.
– Конечно есть, мой господин, – ответил он, обрадованный, что я проявил интерес к догматам, – многие из благословенных святых – женщины.
– Я говорю о женщинах, с которыми можно спать, епископ.
Он сказал, что будет за меня молиться. Наверное, и впрямь молится.
Не знаю, был ли король Эдмунд святым. Но дураком точно был. Он дал датчанам убежище перед их нападением на Эофервик, и не только убежище. Он платил им, давал им пищу, поставлял лошадей в их армию – и все это за обещание, что весной они уйдут из Восточной Англии и не тронут ни одного священника. Датчане сдержали обещание, а когда спустя два года вернулись, став гораздо сильнее, король Эдмунд решил с ними сражаться. Он видел, что случилось с Мерсией и Нортумбрией, и должен был понимать, что его королевство ожидает та же участь… Поэтому собрал войско, помолился Богу и вышел на битву.
Сначала он явился биться с нами на побережье, затем, услышав, что Ивар обогнул по суше залитые водой просторы к западу от Гевэска, развернулся и двинулся к нему навстречу. Тогда Убба повел наш флот вверх по Гевэску; мы поднимались по одной из рек до тех пор, пока русло не сделалось совсем узким и грести стало невозможно. После этого суда потащили на канатах, бредя по пояс в воде, а когда нельзя было больше сделать ни шагу, оставили суда под охраной, и войско пошло по бесконечному болоту. Очень не скоро мы выбрались на твердую землю, не зная, куда именно попали, зная только, что, если держать на юг, мы выйдем к дороге, по которой навстречу Ивару движется Эдмунд. А стоит перекрыть эту дорогу, как король окажется зажатым между нашей армией и армией Ивара.
Так и случилось. Ивар дал бой, клин на клин, но мы ничего об этом не знали, пока не появились первые беглецы, удирающие на восток. Наткнувшись на новый клин, они предпочли рассеяться по полю, вместо того чтобы сражаться, и мы их переловили. Пленники рассказали, что Ивар без труда разбил Эдмунда; это подтвердилось на следующий день, когда появились первые всадники армии Ивара.
Король Эдмунд бежал на юг. Восточная Англия была большой страной, он запросто мог бы укрыться в какой-нибудь крепости или удрать в Уэссекс, но вместо этого положился на Бога и остановился в небольшом, затерянном среди болот монастыре в Дисе. Возможно, король решил, что там его не найдут. Я слышал, что какой-то монах наобещал, будто Бог закроет монастырь стеной непроницаемого тумана, в котором язычники заблудятся, но туман так и не появился, вместо него пожаловали датчане.
Ивар, Убба и их брат Хальфдан прискакали в Дис с половиной армии, в то время как вторая половина усмиряла Восточную Англию, то есть насиловала, жгла и убивала до тех пор, пока люди не смирялись, что случалось довольно скоро. Восточная Англия пала так же быстро, как Мерсия, и единственной неприятной вестью для датчан была весть о волнениях в Нортумбрии. Ходили слухи о восстании, во время которого погибли датчане, и Ивар хотел разобраться в этом, но не осмелился так быстро покинуть только что завоеванную Восточную Англию. Поэтому в Дисе он предложил Эдмунду остаться королем, каким остался Бургред в Мерсии.
Переговоры состоялись в монастырской церкви, которая оказалась большой деревянной постройкой, хоть и с соломенной крышей, зато с кожаными панелями на стенах, разрисованными аляповатыми картинками. На одной изображалось, как голые люди спускаются в ад, где их пожирает громадный змей с клыкастой пастью.
– Нидхёгг, – с содроганием произнес Рагнар.
– Нидхёгг?
– Змей, обитающий в Нифльхейме, – пояснил он, тронув свой амулет-молот.
Я знал, что Нифльхейм – это северный ад, где, в отличие от ада христианского, царит ледяной холод.
– Нидхёгг пожирает мертвецов, – продолжал Рагнар, – а еще грызет древо жизни. Он хочет погубить весь мир, чтобы настал конец времен.
Он снова дотронулся до молота на шее.
Еще одно полотно, за алтарем, изображало Христа на кресте, а рядом висело третье кожаное полотнище, заворожившее Ивара. Обнаженный человек в одной набедренной повязке был привязан к столбу, в него стреляли лучники. Не меньше двух десятков стрел пронзили бледное тело, но человек сохранял благостное выражение лица и слегка улыбался, как будто, несмотря на все свои беды, был вполне доволен жизнью.
– Кто это? – вопросил Ивар.
– Благословенный святой Себастьян, – ответил через переводчика сидевший перед алтарем король Эдмунд.
Ивар, не сводя угрюмых глаз с картины, пожелал услышать историю целиком, и Эдмунд рассказал, как благословенный святой Себастьян, римский воин, отказался отречься от своей веры, и тогда император приказал расстрелять его из луков.
– Но он остался жив! – с восторгом продолжал Эдмунд. – Он выжил, потому что Господь защитил его, Господь всемилостивый!
– Остался жив? – с недоверием уточнил Ивар.
– И тогда император приказал до смерти забить его дубинами, – завершил рассказ переводчик.
– Значит, он все-таки умер?
– Он отправился на небеса, – заявил король Эдмунд, – значит остался жив.
Убба влез в разговор, желая, чтобы ему объяснили, что же происходит на небесах, и Эдмунд живо обрисовал их прелести. Но Убба с отвращением плюнул, поняв, что небеса – это Валгалла, лишенная всех увеселений.
– И христиане мечтают попасть на такие небеса? – с недоверием спросил он.
– Конечно, – сказал переводчик.
Убба презрительно хмыкнул.
С ним и его братьями явилось столько датских воинов, что они даже не смогли втиснуться в церковь, а вся свита Эдмунда состояла из двух священников и шести монахов. Все слушали, как Ивар объявляет свое решение. Король Эдмунд останется жить, будет править Восточной Англией, но в главной крепости останется датский гарнизон. Датчанам дадут любые земли, которые им понравятся, за исключением королевских угодий. Эдмунд обязуется предоставлять датской армии лошадей, снабжать деньгами и провиантом, а королевское войско (то, что от него осталось) должно подчиняться приказам датчан. У Эдмунда нет сыновей, зато у его оставшихся в живых вассалов – есть, и эти сыновья станут заложниками, чтобы жители Восточной Англии соблюдали условия, предложенные Иваром.
– А если я отвечу «нет»? – спросил Эдмунд.
Ивар удивился.
– Тогда мы все равно заберем земли.
Король посовещался со своими священниками и монахами. Эдмунд был высоким, тощим и лысым, как яйцо, хотя ему было не больше тридцати лет, с выпученными глазами, поджатыми губами и вечно нахмуренным лбом. Благодаря своему белому балахону он и сам походил на священника.
– А что будет с Божьей церковью? – наконец спросил он Ивара.
– А что с ней такое?
– Ваши люди разбили алтари, убили слуг Господа, осквернили Его образы и украли Его драгоценности!
Король по-настоящему рассердился: вцепившись одной рукой в подлокотник своего кресла, другой он размахивал в такт своим обвинениям.
– Твой Бог не может сам о себе позаботиться? – поинтересовался Убба.
– Наш бог – могущественный бог, – заявил Эдмунд, – создатель мира, но он позволяет существовать злу, чтобы испытать нас!
– Аминь, – пробормотал один из священников, пока переводчик передавал Ивару слова короля.
– Он привел сюда вас, язычников с севера! – сказал, словно выплюнул, король. – Иеремия предсказывал это!
– Иеремия? – На этот раз Ивар растерялся.
У одного из монахов имелась книга – первая, которую я увидел за многие годы, – и он открыл кожаную обложку, перевернул негнущиеся страницы и передал книгу королю. Тот вынул из кармана маленькую указку из слоновой кости, чтобы водить ею по нужным словам.
– Quia malum ego, – пророкотал он, водя светлой указкой по строкам, – adduco ab aquilone et contritionem magnam!
Тут он замолчал и сверкнул на Ивара глазами. Некоторые датчане, потрясенные неистовостью слов короля, хоть и не поняли ни единого, стали прикасаться к своим амулетам. Священники Эдмунда глядели на нас с укором. В стрельчатое окно влетел воробей и присел на секунду на перекладину высокого распятия, стоящего на алтаре.
На мрачном лице Ивара ничего не отразилось, и наконец до переводчика, который был одним из священников Эдмунда, дошло, что страстные слова короля не имеют для нас ни малейшего смысла.
– «Ибо приведу я зло с севера, – перевел он, – и с ним погибель».
– Так сказано в книге! – яростно произнес Эдмунд, возвращая том монаху.
– Можешь оставить себе свою церковь, – небрежно произнес Ивар.
– Этого мало, – заявил Эдмунд и встал, чтобы придать внушительности своим словам. – Я буду править этими землями, я буду терпеть ваше присутствие, коли так суждено, я буду давать вам лошадей, еду, деньги и заложников – но только если вы, все до единого, преклоните колени перед Богом. Вы должны креститься!
Эти слова не перевел ни датский переводчик, ни переводчик короля, и в итоге Убба вопросительно взглянул на меня.
– Надо будет встать в бочку с водой, – сказал я, вспомнив, как Беокка крестил меня после гибели брата, – а потом тебя еще польют водой сверху.
– Они хотят меня помыть? – поразился Убба.
Я пожал плечами.
– Так они обычно делают, господин.
– Вы станете христианами! – сказал Эдмунд, раздраженно взглянув на меня. – Креститься можно и в реке, мальчик. Не обязательно в бочке.
– Они хотят помыть вас в реке, – пояснил я Ивару и Уббе, и датчане захохотали.
Ивар задумался. Постоять несколько минут в реке было не так уж сложно, особенно если потом он сможет быстро вернуться в Нортумбрию и выяснить, что там произошло.
– Я смогу поклоняться Одину после этого омовения? – спросил он.
– Конечно нет! – сердито заявил Эдмунд. – Есть только один Бог!
– Богов много, – возразил Ивар, – много! Это знают все!
– Есть только один Бог, и вы обязаны ему служить.
– Но побеждаем мы, – терпеливо, словно ребенку, втолковывал Ивар, – значит наши боги сильнее вашего.
Король содрогнулся, услышав такое богохульство.
– Ваши боги – ложные, – сказал он, – они порождение дьявола, они зло, которое приводит тьму в этот мир, а наш Бог велик, всемогущ и светел.
– Докажи, – предложил Ивар.
После этого повисла тишина. Король, его священники и монахи уставились на Ивара в явном замешательстве.
– Докажи, – повторил Ивар, и датчане зашумели, поддерживая его идею.
Король Эдмунд заморгал, явно растеряв свой пыл, затем его осенило, и он указал на кожаное полотнище, изображающее святого Себастьяна в виде мишени для лучников.
– Наш Бог спас святого Себастьяна от стрел! – сказал Эдмунд. – Разве этого доказательства недостаточно?
– Но он все равно умер, – заметил Ивар.
– Только потому, что на то была воля Божья.
Ивар обдумал это утверждение.
– Значит, твой Бог защитит тебя от моих стрел? – поинтересовался он.
– Да, если на то будет Его воля.
– Так давай попробуем, – предложил Ивар. – Мы будем в тебя стрелять, и, если ты останешься жив, мы помоемся в реке.
Эдмунд уставился на датчанина, гадая, не шутит ли он, а когда понял, что Ивар говорит серьезно, заволновался. Король разинул рот, но снова закрыл его, ничего не сказав. Тут один из монахов что-то забормотал, должно быть пытаясь убедить короля, что Бог посылает ему испытание ради укрепления церкви, что свершится чудо – и тогда датчане станут христианами и все мы сделаемся друзьями, а закончим тем, что вместе будем распевать на небесах. Короля его доводы не вполне убедили (если, конечно, монах толковал именно об этом), но датчанам уже хотелось увидеть чудо, и теперь у Эдмунда не осталось выбора.
Несколько человек оттеснили монахов и священников, кто-то отправился за луками и стрелами.
Король, угодивший в ловушку собственной веры, встал на колени перед алтарем и молился так горячо, как едва ли когда-нибудь молился человек. Датчане посмеивались. Я был в восторге. Наверное, я надеялся увидеть чудо, не потому, что был христианином, а просто мне этого хотелось. Беокка часто рассказывал мне о чудесах, подчеркивая, что они – истинные доказательства превосходства христианства, но я ни разу не видел ни одного. Никто в Беббанбурге не ходил по воде, там не вылечился ни один прокаженный, и сияющие ангелы не парили в ночном небе… Но сейчас, наверное, я увижу силу Бога, о которой постоянно толковал мне Беокка.
Брида же просто хотела посмотреть, как умрет Эдмунд.
– Готов? – спросил Ивар у короля.
Эдмунд поглядел на своих монахов и священников, и мне стало любопытно, не захочет ли король предложить кому-нибудь из них заменить его в испытании божественной силы. Потом он нахмурился и поглядел на Ивара.
– Я принимаю твое предложение, – провозгласил он.
– Насчет того, что мы в тебя стреляем?
– Насчет того, что я останусь здесь королем.
– Но ты же сначала хотел меня помыть.
– Мы можем обойтись и без этого, – заявил Эдмунд.
– Нет. Ты заявил, что твой бог всемогущ, что он единственный, и я хочу получить доказательства. Если ты прав, мы все помоемся в реке. Идет?
Этот вопрос был обращен к датчанам, которые одобрительно взревели.
– Только не я, – сказал Равн, – я не полезу в реку!
– Мы все помоемся! – прорычал Ивар – и я понял, что он всерьез заинтересован в результате грядущего испытания, даже больше, чем в скором и окончательном перемирии с Эдмундом. Всем людям необходима поддержка бога, и Ивар пытался выяснить, неужели все эти годы поклонялся не тому божеству.
– Ты в доспехах? – спросил он Эдмунда.
– Нет.
– Лучше проверить, – вмешался Убба, поглядев на роковую картину. – Разденьте его, – приказал он.
Король и монахи протестовали, но датчане настояли на своем, и Эдмунда раздели догола.
Брида развеселилась.
– Какой он хилый, – сказала она.
Эдмунд, ставший теперь предметом насмешек, изо всех сил старался выглядеть величественно. Священники и монахи встали на колени, молясь, а шесть лучников выстроились в дюжине шагов от своей мишени.
– Сейчас узнаем, – сказал Ивар, сдерживая смех, – такой же сильный английский бог, как датские боги? Если это так и король останется жив, все мы станем христианами, все до единого!
– Только не я, – снова проговорил Равн, но тихо, чтобы Ивар не услышал. – Расскажи мне, что происходит, Утред.
Рассказ мой длился недолго. Шесть стрел попали в цель, король закричал и упал, дергаясь, как пойманный лосось, потом в него вонзилось еще шесть стрел. Кровь залила алтарь. Эдмунд еще немного подергался, и лучники продолжали стрелять, хотя целились куда попало, потому что едва стояли на ногах от смеха. Они стреляли, пока король не стал похож на дикобраза, так густо утыкали его оперенные стрелы. К тому времени он был мертв. Его белая кожа стала красной от крови, рот широко раскрылся. Он был мертв.
Его Бог гнусно предал его. Конечно, в наши дни никто так не говорит, вместо этого детей учат, что храбрый Эдмунд выступил против датчан, потребовал от них отречься от язычества, за что и был убит. Поэтому теперь он святой мученик, счастливо вознесшийся на небеса, но правда в том, что он был дураком и сам обрек себя на гибель.
Священники и монахи запричитали, и тогда Ивар приказал убить заодно и их. После же постановил, что ярл Годрим, один из его вождей, будет править Восточной Англией, а Хальфдан совершит несколько вылазок, дабы отбить у местных жителей охоту сопротивляться. Годриму с Хальфданом оставили треть армии, чтобы держать Восточную Англию в узде, а все остальные отправились усмирять взбунтовавшуюся Нортумбрию.
Восточной Англии больше не существовало.
Уэссекс остался последним английским королевством.
Мы вернулись в Нортумбрию: половину пути прошли на веслах, половину – под парусом, ведя «Летучего змея» вдоль побережья, затем снова пошли на веслах по рекам против течения, миновали Хамбер, затем Уз и наконец увидели стены Эофервика. Здесь мы вытащили корабль на сухой берег, чтобы судно не сгнило зимой.
Ивар и Убба возвращались вместе с нами, поэтому по реке двигалась целая флотилия. Весла опускались и поднимались, на носах вместо снятых драконьих голов торчали зеленые дубовые ветки, означавшие, что мы возвращаемся с победой. Мы привезли домой много сокровищ. Датчане очень ценили сокровища. Люди шли за своими ярлами, потому что знали: их вознаградят серебром, а после захвата трех из четырех королевств Англии у датчан накопились целые состояния, и некоторые даже решили отвезти часть денег домой, в Данию. Большинство же остались, потому что самое богатое королевство еще не было завоевано, и люди думали, что станут богатыми, как боги, когда падет Уэссекс.
Ивар с Уббой возвращались в Эофервик в ожидании неприятностей. Они развесили щиты по бортам своих кораблей, но, какие бы бури ни тревожили Нортумбрию, на городе они не отразились. Король Эгберт, правивший от имени датчан, даже сердито заверил, что никаких волнений и не было. Архиепископ Вульфер утверждал то же самое.
– Везде есть разбойники, – высокомерно проговорил он, – может, вы об этом слышали?
– А может, это вы глухие, раз не слышали о волнениях, – проворчал Ивар.
И он оказался прав, потому что, когда разнеслись слухи о возвращении армии, от олдермена Риксига из Дунхолма примчались гонцы. Дунхолм был большой крепостью на высоком утесе, который огибала река Виир. Утес и река делали Дунхолм почти таким же неприступным, как Беббанбург, и там правил Риксиг, который ни разу не поднимал меча на датчан. Когда мы атаковали Эофервик, когда погиб мой отец, Риксиг сказался больным и его люди остались дома, но теперь он послал слуг сообщить Ивару, что у Гируума перебили отряд датчан. Это произошло в знаменитом монастыре, где человек по имени Бе́да написал историю английской церкви, которую вечно нахваливал мне Беокка. Он говорил, что, когда я научусь читать как следует, я сам смогу насладиться этим произведением. Мне до сих пор еще только предстоит это удовольствие, но в Гирууме я побывал и видел место, где была написана книга, потому что Рагнару поручили отправиться туда и выяснить, что же произошло.
Похоже, шестеро датчан, все люди без хозяев, отправились в Гируум и потребовали, чтобы им показали сокровища монастыря. Когда монахи сказали, у них нет ни пенни, шестеро начали убивать, но монахи дали им отпор, а поскольку монахов было два десятка и им еще помогали горожане, шестеро датчан были убиты, насажены на колья и оставлены гнить на берегу. Если бы на этом все и закончилось! Рагнар признавал, что те датчане сами виноваты, вот только монахи, ободренные успехом, двинулись на запад по реке Тайн и напали на датское поселение, где было всего несколько человек, слишком старых или больных, чтобы идти дальше с армией. Монахи изнасиловали и перебили там около двадцати женщин и детей, утверждая, что ведут священную войну. К стихийно собравшейся армии присоединялось все больше народу, но олдермен Риксиг, испугавшись мести датчан, отправил своих людей на усмирение восстания и схватил много бунтарей, включая дюжину монахов, которые теперь сидели под замко́м в крепости над рекой.
Все это сообщили гонцы Риксига и подтвердили те, кто пережил бойню, в том числе девочка возраста Тайры. Она рассказала, что монахи по очереди изнасиловали ее, а потом насильно окрестили. Она сказала, что с ними были и монахини, которые побуждали мужчин к насилию, а потом принимали участие в убийствах.
– Змеиное гнездо, – сказал Рагнар.
Я еще никогда не видел его таким злым, даже после случая со Свеном. Мы откопали несколько погибших датчан, все они были раздеты и в крови. Всех их пытали перед смертью.
Мы нашли священника и заставили назвать самые большие мужские и женские монастыри Нортумбрии. Среди них, конечно, был Гируум, а еще один большой женский монастырь сразу за рекой и другой – на юге, там, где река Виир впадала в море. Много монахинь жили в Стреоншеле, неподалеку от Эофервика, а на острове, который Беокка всегда называл священным, находился монастырь Линдисфарена. Существовало и много других монастырей, но Рагнару было достаточно самых главных.
Он отправил гонцов к Уббе и Ивару, предлагая их людям обесчестить всех монахинь Стреоншела и убить всех, кто принимал участие в мятеже, а сам отправился в Гируум. Все монахи были перебиты, все постройки, кроме каменных, сожжены, все сокровища захвачены – а под церковью оказались спрятаны серебро и золото.
Помню, мы нашли и большую стопку пергаментных листов, сплошь исписанных мелкими черными буквами. Тогда я не понял, что это за листы, и теперь тоже не знаю, что в них было написано, потому что их сожгли. Когда от Гируума ничего не осталось, мы отправились на юг, к монастырю в устье Виира, и там повторилось то же самое. Затем мы перешли через Тайн и разгромили женский монастырь на северном берегу; тамошние монашки, возглавляемые аббатисой, специально изрезали себе лица, зная, что мы идем. Чтобы избежать бесчестия, они изранили щеки и лбы и встретили нас все в крови, причитающие и страшные. Не знаю, почему они не сбежали, а вместо этого остались ждать своей смерти, проклиная датчан и прося небеса покарать врагов.
Я никогда не говорил Альфреду, что участвовал в знаменитом уничтожении северных монастырей. Эту историю до сих пор приводят как пример ярости и вероломства датчан; каждый ребенок в Англии знает историю о монашках, изрезавших лица до кости, чтобы избежать изнасилования благодаря своему уродству… Что помогло им не больше, чем молитвы Эдмунда помогли королю спастись от стрел.
Помню, однажды на Пасху я услышал проповедь об этих самых монахинях и с трудом удержался, чтобы не сказать, как все было на самом деле. Священник утверждал, будто датчане обещали не трогать монахов и монахинь Нортумбрии, что уже было неправдой. Он говорил, будто для резни не было причин, – еще одна очевидная ложь. А еще он рассказал сказку, как монахини помолились и Господь закрыл ворота монастыря непроницаемой вуалью и как датчане бились об эту завесу, но не смогли за нее проникнуть; а я гадал, зачем же, если у монахинь был такой незримый щит, они калечили себя. Видимо, они знали, как завершится история, ведь датчане якобы привели из ближайшей деревни маленьких детей и грозились перерезать им глотки, если завеса не исчезнет, что и случилось.
Ничего подобного не было. Мы приехали, они вопили, самых молодых изнасиловали, затем убили. Но убили не всех, что бы там ни гласила легенда. По крайней мере двое были очень хорошенькими и без всяких порезов на лицах, и обе остались с воинами Рагнара, одна даже родила ребенка, который вырос и стал прославленным датским воином. Впрочем, монахи никогда не отличались правдивостью, и в ту Пасху я не стал ничего говорить. На самом деле мы никогда не убивали всех до единого, Равн научил меня всегда оставлять хоть одного в живых, чтобы было кому разнести ужасную весть.
Когда монастырь сгорел, мы отправились в Дунхолм, и Рагнар поблагодарил олдермена Риксига, хотя тот явно был потрясен размахом мести датчан.
– Не все монахи и монахини участвовали в нападении, – с упреком сказал он.
– Все они – зло, – настаивал Рагнар.
– Их монастыри – дома для молитв и очищения, для того, чтобы учиться, – говорил олдермен.
– Скажи-ка, – потребовал Рагнар, – какой толк в молитве, очищении и учении? От молитв разве растет рожь? Очищение наполняет сети рыбой? Учение строит дома или пашет землю?
Риксиг не ответил на эти вопросы, как и местный епископ – робкий человек, не возражавший ни против резни, ни против того, чтобы Риксиг послушно передал своих пленников датчанам, которые умертвили их самыми разными способами. Рагнар был искренне убежден, что христианские монастыри – рассадники зла, места для совершения мерзких обрядов, направленных на то, чтобы убедить народ сопротивляться датчанам, и не видел причин их щадить. Самый известный монастырь, Линдисфарена, пристанище святого Катберта, был первым из разграбленных датчанами, и случилось это два поколения назад. Говорят, именно тогда по небу метались драконы, смерчи хлестали море, молнии ударяли в холмы, но я не видел подобных чудес, пока мы продвигались на север.
Я был взволнован. Мы приближались к Беббанбургу, и я гадал, осмелится ли мой дядя, фальшивый олдермен Эльфрик, выйти из крепости, чтобы защитить монахов Линдисфарены, которых всегда оберегала наша семья. Все мы, команды трех кораблей, больше сотни человек, ехали верхом, потому что год подходил к концу, а датчане не любили ходить по воде в плохую погоду. Мы обогнули Беббанбург и двинулись по холмам, время от времени видя между деревьями деревянные стены крепости. Я глядел на них, на бурное море за ними и мечтал.
Мы пересекли прибрежную низменность и подъехали к полоске песка, откуда начиналась дорога на Линдисфарену. Но сейчас был прилив, дорогу залила вода, и нам пришлось ждать. Мы видели, как с другого берега на нас смотрят монахи.
– Остальные скоты прячут сокровища, – сказал Рагнар.
– Если там что-нибудь осталось, – заметил я.
– У них всегда что-то остается, – мрачно произнес Рагнар.
– Когда я был здесь в последний раз, – вставил Равн, – мы захватили целый сундук золота! Чистого золота!
– Большой сундук? – спросила Брида.
Она сидела позади Равна, работая его глазами. Она повсюду ездила с нами и уже хорошо говорила по-датски. Считалось, она приносит удачу мужчинам, которые ее любят.
– Большой, как твоя грудь! – сказал Равн.
– Значит, маленький, – разочарованно произнесла Брида.
– Мы захватили золото и серебро, – вспоминал Равн, – а еще моржовые бивни. Откуда они их раздобыли?
Море отступало, волны откатывались назад по длинной отмели, и мы двинулись в путь между вехами, указывающими дорогу. Монахи разбежались. Тонкие струйки дыма говорили, где именно на острове находятся фермы, и я не сомневался, что хозяева этих ферм сейчас сжигают все свое добро.
– Кто-нибудь из монахов тебя знает? – спросил меня Рагнар.
– Возможно.
– Тебя это смущает?
Меня это смущало, но я сказал, что нет. Дотронулся до молота Тора, и где-то в глубине моей души шевельнулось беспокойство – а вдруг Бог, христианский Бог, глядит на меня сейчас. Беокка постоянно твердил, будто Господь видит и записывает все наши поступки, и мне пришлось напомнить себе, что христианский Бог проигрывает, а Один, Тор и остальные датские боги побеждают в войне на небесах. Смерть Эдмунда служила тому доказательством, поэтому, сказал я себе, я в безопасности.
Монастырь находился в южной части острова, откуда была видна скала, на которой стоял Беббанбург. Монахи жили в маленьких лачугах, крытых мхом и ржаной соломой и теснившихся вокруг небольшой церкви. Аббат, человек по имени Эгфрит, вышел нам навстречу с деревянным крестом. Он говорил по-датски, что было необычно, и не выказывал ни малейшего страха.
– Приветствую вас на нашем маленьком островке, – сказал он бодро. – Между прочим, у нас в лазарете лежит один из ваших соотечественников.
Рагнар уперся руками в обтянутую бараньей шкурой луку седла.
– Какое мне до этого дело? – спросил он.
– Это доказывает миролюбивость наших намерений, господин, – сказал Эгфрит.
Он был старым, седоволосым, худым, почти не имел зубов, отчего речь его была пришепетывающей и невнятной.
– У нас скромный монастырь, – продолжал он, – мы выхаживаем больных, помогаем беднякам и служим Богу.
Он оглядел ряды датчан, мрачных людей в шлемах, со щитами у левого колена, мечами, топорами и копьями. Небо низко нависало в тот день, тяжелое и угрюмое, трава потемнела от мелкого дождика. Два монаха вышли из церкви с деревянным ящиком, поставили его перед Эгфритом и отошли.
– Вот все наши сокровища, – сказал Эгфрит, – забирайте.
Рагнар кивнул мне, я спешился, прошел мимо аббата и открыл ящик, наполовину заполненный серебряными монетами. Большинство из них были резаными и все без исключения тусклыми, из плохого металла. Я пожал плечами, обернувшись к Рагнару, – то было жалкое подношение.
– А ты ведь Утред! – сказал Эгфрит. Он пристально глядел на меня.
– И что с того? – с вызовом спросил я.
– Я слышал, ты погиб, господин, – ответил он, – но, слава Богу, это не так.
– Ты слышал, что я погиб?
– Будто бы тебя убил датчанин.
Мы говорили по-английски, и Рагнар захотел узнать, о чем речь. Я перевел.
– Датчанина звали Веланд? – спросил Рагнар Эгфрита.
– Да, так его зовут, – подтвердил аббат.
– Зовут?
– Веланд и есть тот, кого мы лечим от ран, господин. – Эгфрит снова посмотрел на меня, будто не веря, что я жив.
– Каких еще ран? – захотел знать Рагнар.
– На него напал человек из крепости, господин. Из Беббанбурга.
Рагнар, разумеется, пожелал услышать всю историю.
Похоже, Веланд вернулся в Беббанбург, заявил, что меня убил, и получил свою награду серебряными монетами. Из крепости его провожало полдюжины человек, в том числе Элдвульф, кузнец, рассказывавший мне сказки в своей кузнице. Элдвульф напал на Веланда и ударил по плечу топором, прежде чем его оттащили. Веланда привезли сюда, а Элдвульфа, если он еще жив, держат в Беббанбурге.
Если аббат Эгфрит думал, что в Веланде его спасение, он просчитался. Рагнар ухмыльнулся.
– И ты дал Веланду приют, хотя знал, что он убил Утреда? – спросил он.
– Это дом Господа, – сказал Эгфрит, – мы даем пристанище всем.
– Даже убийцам? – спросил Рагнар, потянулся к затылку и распустил кожаный шнурок, стягивавший волосы. – Тогда скажи мне, монах, сколько твоих людей отправилось на юг помогать своим товарищам убивать датчан?
Эгфрит заколебался, что само по себе было ответом. Рагнар выхватил меч, и тут монах обрел голос.
– Некоторые ушли, господин, – сказал он, – я не смог остановить их.
– Не смог их остановить? – переспросил Рагнар, мотнув головой так, что мокрые волосы хлестнули его по лицу. – Но ты здесь главный?
– Я аббат, господин.
– Значит, ты мог их остановить. – Рагнар разозлился, наверное вспомнив тела, которые мы выкопали под Гируумом, в том числе тело маленькой датской девочки, на бедрах которой все еще была кровь. – Убить их, – велел он своим людям.
Я не принимал участия в убийстве. Я стоял на берегу, слушал крики птиц, смотрел на Беббанбург и слышал, как клинок вершит свою работу. Брида подошла и встала рядом со мной. Она взяла меня за руку и уставилась за серые, покрытые барашками воды и на огромную крепость на утесе.
– Это твой дом? – спросила она.
– Да.
– Он назвал тебя господином.
– Я и есть господин.
Она прижалась ко мне.
– Думаешь, христианский бог нас видит?
– Нет, – сказал я, удивляясь, как она угадала, что я задаюсь именно этим вопросом.
– Он никогда не был нашим богом, – сказала она сердито. – Мы поклонялись Вотану, Тору и Эостре, другим богам и богиням, а потом явились христиане, и мы забыли наших богов, но теперь пришли датчане, чтобы вернуть нас к ним.
Она резко замолчала.
– Это Равн тебе рассказал?
– Кое-что рассказал, но остальное я поняла сама. Это война между богами, Утред, война между христианским богом и нашими богами, а когда в Асгарде война, боги заставляют и нас на земле сражаться за них.
– Мы победим, как ты думаешь? – спросил я.
Вместо ответа она указала на мертвых монахов, лежащих на мокрой траве в окровавленных рясах.
После того как они были убиты, Рагнар вытащил Веланда из постели. Тот явно был при смерти, от его раны дурно пахло, он дрожал, но прекрасно понимал, что с ним происходит. Мы нашли под кроватью его награду – мешок отличного серебра весом с новорожденного младенца и, прибавив серебро к жалкой лепте монастыря, разделили между воинами.
Сам Веланд валялся на окровавленной траве, переводя взгляд с меня на Рагнара.
– Хочешь его убить? – спросил меня Рагнар.
– Да, – ответил я, потому что иного ответа быть не могло.
Я вспомнил, как все начиналось, вспомнил день, когда увидел Рагнара танцующим на веслах у этого берега, вспомнил, как на следующее утро он привез в Беббанбург голову моего брата.
– Мне нужна его голова, – сказал я.
Веланд пытался заговорить, но сумел выдавить только стон. Он не сводил глаз с меча Рагнара.
Рагнар передал меч мне.
– Он острый, – сказал он, – но ты поразишься тому, сколько на это требуется силы. Топором было бы проще.
Теперь Веланд смотрел на меня. У него стучали зубы, его передергивало. Я ненавидел его. С самого начала я его не любил, а теперь ненавидел, но все равно меня коробило при мысли об убийстве, хотя он и так был полумертв. Я уже знал: одно дело – убить в бою, отправив душу храброго бойца в пиршественный зал богов, но совсем другое – лишить жизни беззащитного человека. Должно быть, Веланд уловил мои колебания, потому что попытался вымолить себе жизнь.
– Я буду тебе служить, – сказал он.
– Пусть негодяй помучается, – ответил за меня Рагнар. – Отправь его к подземной богине, только дай ей знать, что он идет, заставь его страдать.
Не думаю, чтобы он сильно страдал. Он и без того был настолько плох, что даже от моих слабых ударов тут же потерял сознание, но все равно у меня ушло много времени, чтобы его убить. Я изрубил его. Меня всегда поражало, сколько усилий требуется, чтобы убить человека. В песнях скальдов все получается легко, но так бывает редко. Мы – упрямые созданья, мы цепляемся за жизнь, нас тяжело уничтожить. Наконец душа Веланда все же отправилась восвояси, а я рубил, пилил, колол и сумел-таки отделить окровавленную голову от тела. Его рот был перекошен агонией, и в этом было хоть какое-то утешение.
Я попросил у Рагнара кое-что еще, зная, что он не откажет. Я взял несколько пожертвованных бедняками монет из нашей добычи, потом пошел в одну из больших монастырских построек и отыскал скрипторий, где монахи переписывали книги. До того как жизнь моя переменилась под Эофервиком, я приходил сюда с Беоккой, и иногда монахи давали мне испорченные куски пергамента и чудесные краски.
Именно краски мне сейчас и требовались. Они хранились в горшочках, в основном в виде порошка, но некоторые были уже смешаны с клеем. Еще мне был нужен кусок ткани, и я нашел его в церкви: квадрат белой материи, чтобы накрывать Святые Дары. Вернувшись обратно в скрипторий, я нарисовал углем на белой ткани волчью голову, потом взял чернила и принялся закрашивать контуры.
Мне помогала Брида, оказавшаяся гораздо лучшей рисовальщицей, чем я. Она сделала волку красный глаз и красный язык, разбавила черные чернила белой и синей краской, чтобы нарисовать шерсть, а потом мы привязали знамя к кресту погибшего аббата. Рагнар тем временем осматривал небольшое собрание монастырских святых книг, выдирая из обложек металлические вставки, украшенные камнями. Когда он покончил с обложками, а мое знамя было готово, мы подожгли все деревянные дома.
Дождь прекратился, едва мы тронулись в путь. Мы пересекли отмель, повернули на юг, и Рагнар по моей просьбе проехал по идущей вдоль берега дороге до того места, где она пересекалась с песками Беббанбурга.
Здесь мы остановились. Я распустил волосы, отдал знамя Бриде, она села на коня Равна, а старик остался ждать вместе с сыном. Затем, с мечом Рагнара у пояса, я поехал к родному дому.
Вместе с Бридой-знаменосцем мы ехали рысью по насыпи. Море выносило белую пену на берег справа от меня, шелестело по песку слева. Я видел людей на стене и над Нижними Воротами: они наблюдали. Я хлестнул лошадь, пуская ее в галоп, Брида не отставала, знамя неслось за нами. Я остановил лошадь там, где дорога поворачивала на север, к воротам, и увидел дядю. Он был здесь, Эльфрик-Предатель, худой, темноволосый, – смотрел на меня со стены над Нижними Воротами. А я смотрел на него, чтобы он понял, кто я такой… а потом швырнул жуткую голову Веланда на землю, туда, куда когда-то упала голова моего брата. Затем кинул туда же серебряные монеты.
Тридцать монет. Сребреники Иуды. Эту христианскую легенду я помнил. Она была из немногих, которые мне нравились.
На стене стояли лучники, но никто из них не стрелял. Они просто смотрели. Я показал дяде нехороший знак: рога дьявола, сложенные из мизинца и указательного пальца, потом плюнул в его сторону, развернулся и поехал обратно. Теперь он знал, что я жив, знал, что я его враг, знал, что я убью его, как собаку, как только представится возможность.
– Утред! – окликнула Брида.
Она оглянулась назад, я тоже развернулся в седле и увидел, что один из воинов перепрыгнул через стену, тяжело приземлился и теперь бежал к нам. То был крупный человек с густой бородой, и я подумал, что не смогу сражаться с таким здоровяком, но потом заметил, что стрелки на стене натягивают луки. Стрелы упали на землю рядом с человеком, которого я теперь узнал: то был Элдвульф, кузнец.
– Лорд Утред! – кричал Элдвульф. – Лорд Утред!
Я развернулся и подъехал к нему, прикрывая от стрел корпусом лошади, но ни одна стрела не упала рядом. Вспоминая тот далекий день, я теперь подозреваю, что лучники намеренно делали промахи.
– Ты жив, господин! – Элдвульф широко улыбался.
– Жив.
– Тогда я пойду с тобой, – решительно заявил он.
– Но как же твоя жена, сын? – спросил я.
– Моя жена умерла в прошлом году, господин, а мой сын утонул на рыбалке.
– Как жаль, – сказал я. Стрела воткнулась в траву, не долетев нескольких метров.
– Вотан дал, Вотан и взял, – проговорил Элдвульф, – и вернул мне моего господина.
Он увидел молот Тора у меня на шее и, будучи язычником, улыбнулся.
Так у меня появился первый приверженец. Кузнец Элдвульф.
– Он такой мрачный, твой дядя, – рассказывал Элдвульф, пока мы ехали на юг, – угрюмый, как не знаю кто. Даже новорожденный сын его не радует.
– У него родился сын?
– Эльфрик Младший, так его зовут, совсем еще крошка. Но здоровенький. А вот Гита больна. Она долго не протянет. А как ты, господин? Выглядишь ты хорошо.
– Со мной все в порядке.
– Тебе сейчас двенадцать?
– Тринадцать.
– Уже мужчина. А это твоя женщина? – Он кивнул на Бриду.
– Подруга.
– Мяса на ее костях немного, – заметил Элдвульф, – поэтому пусть остается просто подругой.
Кузнец был крупным человеком лет сорока, его руки, кисти, лицо были в черных пятнышках от бесчисленных укусов искр от горна. Он шел рядом с моей лошадью, без усилий держась с ней вровень, несмотря на свой уже не юный возраст.
– Расскажи мне о датчанах, – попросил он, с подозрением поглядывая на воинов Рагнара.
– Они служат ярлу Рагнару, – сказал я, – тому, который убил моего брата. Рагнар хороший человек.
– Который убил твоего брата? – Элдвульф, кажется, пришел в смятение.
– Судьба правит всем, – ответил я. Это было правдой и в то же время спасало от развернутого ответа.
– Ты его любишь?
– Он мне как отец. Тебе он понравится.
– Но он же датчанин, господин. Они, конечно, поклоняются правильным богам, – нехотя признал кузнец, – но я бы хотел, чтобы они ушли.
– Почему?
– Почему? – Элдвульф опять поразился моему вопросу. – Потому что это не их земля, вот почему. Я хочу ходить по ней и ничего не бояться. Я не хочу кланяться человеку только потому, что у него есть меч. У них один закон, а у нас другой.
– У них нет законов, – возразил я.
– Если датчанин убьет нортумбрийца, – с возмущением заговорил Элдвульф, – что делать человеку? Виры нет, шерифа нет, и лорда, к которому можно пойти за справедливостью, тоже нет.
Он говорил правду. Вира была платой за смертоубийство, и каждый человек имел цену. Мужчина стоил дороже женщины, если только она не была знатной леди, воин стоил дороже земледельца, но цена все равно имелась, и убийца мог избежать смерти, если семья убитого соглашалась принять виру. Шериф отправлял закон, сообщал обо всем олдермену, но с приходом датчан вся эта система исчезла. Больше не было закона, было лишь то, чего требовали датчане. Их такое устраивало, и мне подобная неразбериха шла на пользу, но я понимал, что нахожусь на особом положении. Я стал человеком Рагнара, Рагнар меня защищал, но без него я сделался бы просто изгоем или рабом.
– Твой дядя никого не защищает, – продолжал Элдвульф, – а вот Беокка защищал. Помнишь его? Рыжий священник, с косыми глазами и больной рукой.
– Я видел его в прошлом году, – сказал я.
– Видел? Где?
– Он был с Альфредом, королем Уэссекса.
– Уэссекс! – Элдвульф удивился. – Далеко. Он хороший человек, Беокка, хотя и священник. Он бежал, потому что не мог терпеть датчан. Твой дядя был в ярости. Сказал, что Беокка заслуживает смерти.
«Ясное дело, – подумал я, – ведь Беокка захватил с собой пергаменты, доказывающие, что я законный олдермен».
– Дядя и меня хотел убить, – сообщил я. – Кстати, я еще не поблагодарил тебя за то, что ты пытался отомстить Веланду.
– Твой дядя хотел отдать меня за это датчанам, только никто из датчан не возмутился моим поступком, поэтому он передумал.
– И вот теперь ты среди датчан, – напомнил я. – Привыкай.
Элдвульф немного подумал.
– Почему бы нам не отправиться в Уэссекс? – спросил он.
– Потому что западные саксы хотят сделать из меня священника, – сказал я, – а я хочу быть воином.
– Тогда в Мерсию, – предложил Элдвульф.
– Ею тоже правят датчане.
– Но там живет твой дядя.
– Мой дядя?
– Брат твой матери! – Кузнец поразился, что я не знаю собственной семьи. – Олдермен Этельвульф, если он еще жив.
– Отец никогда не рассказывал о матери.
– Потому что любил ее. Она была красавица, твоя мать, просто золото, умерла при родах.
– Этельвульф, – повторил я.
– Если он еще жив.
Но зачем идти к Этельвульфу, если у меня есть Рагнар? Этельвульф – родня, конечно, но я никогда его не видел и сомневался, что он вообще знает о моем существовании. У меня не было желания его искать и еще меньше хотелось учить грамоту в Уэссексе. Лучше я останусь с Рагнаром, так я и сказал Элдвульфу.
– Он учит меня сражаться, – добавил я.
– Учишься у лучшего, – нехотя признал кузнец. – Хорошим кузнецом тоже можно стать только так: учась у лучшего.
Элдвульф был хорошим кузнецом и, против собственной воли, полюбил Рагнара, потому что тот был щедр и ценил хорошую работу. Там, где мы жили, под Сюннигтвайтом, построили кузницу, и Рагнар заплатил чистым серебром за горн, наковальню, огромные молоты, мехи и щипцы, необходимые Элдвульфу. Зима почти подошла к концу к тому времени, как все было готово; тогда в Эофервике закупили руду, и наша долина огласилась звоном железа о железо.
Даже в самые холодные дни в кузнице было тепло, люди собирались там поболтать и поразгадывать загадки. Элдвульф обожал загадки. Я переводил его речь, а он дурачил датчан. Большинство его загадок были о мужчине и женщине, о том, что они делают вдвоем, и разгадать их было просто, а мне нравились сложные. «Мой отец и моя мать бросили меня на погибель, но одна добрая родственница пригрела и защитила меня, а я убил всех ее детей, но она все равно любила меня и кормила, пока я не взмыл над домами людей и не бросил ее». Я никак не мог разгадать эту загадку, и никто из датчан не мог, а Элдвульф отказывался назвать ответ. Но как-то раз я пересказал загадку Бриде, и она тут же ее решила.
– Кукушка, конечно, – моментально ответила она. И она была права.
Весной кузницу пришлось расширить. Все лето Элдвульф готовил металл для мечей, копий, топоров и лопат. Я как-то раз спросил его, каково ему работать на датчан, а он в ответ пожал плечами.
– Я работал на них и в Беббанбурге, – сказал он, – потому что твой дядя присягнул им на верность.
– Но разве в Беббанбурге есть датчане?
– Ни одного, но они время от времени приезжают, и он привечает их. Твой дядя платит им подать.
Кузнец смолк, услышав вопль, в котором мне почудилась ничем не прикрытая ярость.
Я выскочил из кузницы и увидел Рагнара: он стоял перед домом, а по дороге валила толпа, которую возглавлял всадник. И какой всадник! В кольчуге, с притороченным к седлу прекрасным шлемом, ярко раскрашенным щитом, длинным мечом, со множеством браслетов на руках. Этот молодой человек с длинными светлыми волосами и густой золотистой бородой в ответ на вопль Рагнара зарычал, как дикий зверь. Рагнар кинулся к нему, и мне на мгновение показалось, что юноша сейчас выхватит меч и пришпорит коня, но вместо этого он спрыгнул на землю и побежал в гору, а когда они с Рагнаром встретились, то принялись обниматься и хлопать друг друга по спинам.
Рагнар повернулся к нам: он улыбался так, что от его улыбки стало бы светло даже в Хеле.
– Сын! – крикнул он мне. – Мой сын приехал!
Это был Рагнар Младший, который прибыл из Ирландии со своим экипажем. Хотя он меня не знал, он обнял меня, оторвав от земли, закружил сестру, потрепал по голове Рорика, поцеловал мать, прикрикнул на слуг, надарил всем серебряных цепочек и приласкал собак. Было приказано готовить пир, и в тот вечер он рассказал нам новости: что у него теперь есть свой корабль, что он приехал всего на несколько месяцев, а Ивар ждет его возращения в Ирландию весной. Он был так похож на своего отца, что я тут же его полюбил. В доме всегда бывало весело, когда там был Рагнар Младший. Некоторые люди из его команды жили с нами и осенью, нарубив деревьев, пристроили к дому настоящий большой зал – зал, достойный ярла, с высокими перекрытиями и помостом, над которым был прибит череп кабана.
– Тебе повезло, – сказал мне как-то раз молодой Рагнар. Мы с ним крыли новую крышу, укладывая и прилаживая снопы соломы.
– В чем?
– В том, что мой отец не убил тебя в Эофервике.
– Повезло, – согласился я.
– Но он всегда хорошо разбирался в людях, – прибавил Рагнар Младший, передавая мне кувшин с элем. Сидя на коньке крыши, он оглядел долину. – Ему здесь нравится.
– Место хорошее. А как там, в Ирландии?
Он улыбнулся.
– Болота и скалы, Утред, и злые скрэлинги.
Скрэлингами называли тамошних жителей.
– Но дерутся они отменно! И там есть серебро. Чем больше они дерутся с нами, тем больше серебра нам достается. Ты собираешься выпить весь эль или оставишь и мне немного?
Я отдал ему кувшин и глядел, как эль стекает по его бороде, пока он осушает сосуд.
– Мне Ирландия, в общем, нравится, – продолжал он, допив, – но жить я там не хочу. Вернусь сюда. Найду себе земли в Уэссексе. Заведу семью. Разжирею.
– А почему бы тебе не остаться прямо сейчас?
– Потому что Ивар хочет, чтобы я вернулся туда, а Ивар – хороший господин.
– Я его боюсь.
– Хорошего господина и нужно побаиваться.
– Но твой отец не такой.
– Это для тебя, а для тех, кого он убил? Хотел бы ты столкнуться с ярлом Рагнаром Бесстрашным в клине?
– Нет.
– Значит, он тоже страшный, – заключил Рагнар, улыбаясь. – Пойдем захватывать Уэссекс, – сказал он, – найдем мне землю, на которой я буду жиреть!
Мы закончили работу, а потом мне пришлось идти в лес, потому что у Элдвульфа вечно кончался уголь, а только уголь давал достаточно жара, чтобы расплавить железо. Кузнец показал воинам Рагнара, как жечь уголь, но лучше всего получалось у нас с Бридой, и мы много времени проводили в лесу. Угольные кучи требуют постоянного внимания: каждая должна гореть не меньше трех дней, и мы с Бридой нередко просиживали рядом с ними ночи напролет, глядя, как струйки дыма поднимаются от папоротника и дерна. Такой жидкий дым создавал обманчивое впечатление, но на самом деле внутри кучи горело жаркое пламя, и нам приходилось разгребать кучи и сыпать в них землю, чтобы погасить огонь.
Если получалось, мы жгли ольху. Элдвульф больше всего ценил это дерево, и наша задача заключалась в том, чтобы не дать запылать ольховым поленьям. Из каждых четырех поленьев, которые мы складывали в кучу, одно приходилось выбрасывать, а остальные превращались в легкий, густо-черный, пачкающийся уголь.
Чтобы пережечь кучу, требовалась неделя. Ольху мы старательно укладывали в широкую яму, в центре оставляли отверстие, куда засыпали уголь от предыдущих розжигов. Затем закрывали все папоротником, обкладывали толстым дерном и поджигали через отверстие в центре. Уголь загорался, мы закрывали отверстие, а после требовалось следить за молчаливым темным огнем. Мы проделывали дырочки в основании ямы, чтобы впустить немного воздуха, но, если ветер менялся, отверстия приходилось закладывать и делать другие.
То была утомительная работа, аппетит у Элдвульфа был просто неуемный, но мне нравилось. Всю ночь в лесу, у теплой кучи, как скедунгенган, к тому же вместе с Бридой, с которой мы стали больше чем просто друзьями.
Она потеряла своего первого ребенка здесь же, у угольной кучи. Она даже не знала, что беременна, но однажды ночью у нее начались острые боли. Я хотел побежать за Сигрид, но Брида мне не позволила. Она сказала, догадывается, что это такое, и я беспомощно наблюдал за ее муками и дрожал от страха в темноте до самого рассвета, когда она родила наконец крошечного мертвого младенца, мальчика. Мы похоронили его вместе с последом, Брида дотащилась до дома, и Сигрид всполошилась – такой у нее был вид.
Напоив Бриду похлебкой из порея и бараньих мозгов, Сигрид велела ей оставаться дома. Должно быть, она подозревала, в чем дело, потому что несколько дней сердилась на меня и сказала Рагнару, что Бриду пора выдавать замуж. Брида и в самом деле вошла в возраст, ей исполнилось тринадцать, а в Сюннигтвайте было несколько молодых воинов, которым требовалась жена. Но Рагнар заявил, что Брида приносит воинам удачу, и захотел, чтобы она ехала с нами в Уэссекс.
– И когда же это? – спросила Сигрид.
– В следующем году, – ответил Рагнар, – или еще через год. Не позже.
– И что тогда?
– Англии больше не будет, – сказал Рагнар. – Она станет нашей.
Последнее королевство из четырех падет, Англия станет Данией, и все мы будем либо датчанами, либо рабами, либо покойниками.
Мы отпраздновали Йоль, и Рагнар Младший победил во всех состязаниях: он дальше всех кидал камни, поборол всех соперников и даже перепил своего отца, упоив того до бесчувствия. Потом наступили темные месяцы, долгая зима, а весной, когда прекратились штормы, Рагнару Младшему пришла пора уезжать. Вечером накануне его отъезда состоялся печальный пир, а на следующее утро он вывел своих воинов из большого зала и ушел с ними по дороге в серое марево. Рагнар провожал сына до самой долины и вернулся в новый зал со слезами на глазах.
– Он хороший человек, – сказал он мне.
– Я его полюбил, – ответил я искренне.
Да, так и было. Прошло много лет, прежде чем мы снова встретились, но я по-прежнему его любил.
После отъезда Рагнара Младшего осталось ощущение пустоты, но мне приятно вспоминать ту весну и то лето, потому что, когда настали долгие дни, Элдвульф выковал мне меч.
– Надеюсь, он будет лучше первого, – грубо сказал я.
– Первого?
– Того, который был у меня, когда мы атаковали Эофервик, – пояснил я.
– Ах, того! Это не моя работа. Твой отец купил его в Беревике, и я ему говорил, что меч плохой, но то был единственный короткий меч. Наверное, уток им резать было бы сподручно, но не сражаться. А что с ним сталось?
– Он согнулся, – ответил я, вспомнив, как хохотал Рагнар над моим оружием.
– Мягкое железо, мальчик, мягкое железо.
Существовало два вида железа, как объяснил кузнец, – мягкое и твердое. У твердого получался хороший режущий край, но оно было ломким, и меч из такого металла мог сломаться от первого же сильного удара. А клинок из мягкого железа мог согнуться, как и случилось с моим детским мечом.
– Значит, нам нужно и то и другое, – пояснил кузнец, готовя железные пруты.
Их было семь. Три – из твердого железа, и сам Элдвульф не вполне понимал, почему оно таким получается, он знал только, что заготовку нужно подержать в горящих углях, вынуть в нужный момент и охладить, тогда металл будет твердым и негнущимся. Остальные четыре прута были длиннее, гораздо длиннее, и Элдвульф держал их в угле не так долго. Эти четыре он вертел, пока каждый из них не превратился в спираль. Они по-прежнему оставались прямыми, но туго скрученными и сделались такой же длины, как и пруты из твердого железа.
– Зачем ты это делаешь? – спросил я.
– Увидишь, – загадочно ответил он, – скоро увидишь.
Итак, он подготовил эти семь прутов, каждый толщиной в мой большой палец. Три – из твердого металла, который Рагнар называл сталью, а четыре – из мягкого, скрученного в тугие спирали. Один из жестких прутов был длиннее и чуть толще остальных, он и стал основой меча, а дополнительная длина требовалась для гарды и рукоятки. Элдвульф начал стучать молотком по этому пруту, превратив его в полосу, похожую на очень тонкий и очень непрочный меч. Потом положил сверху и снизу главного стержня по две спирали из мягкого железа, словно ножны, а оставшиеся два прута положил по бокам, чтобы сделать края. Выглядело все это нелепо, этакий пучок прутьев… Но тут-то и началась главная работа: горн горел, молот стучал, металл раскалялся докрасна, черная окалина съеживалась, сгорая и отпадая, молот мелькал, искры летели, погруженный в воду металл шипел, – и приходилось терпеливо ждать, пока рождающийся клинок охлаждается в лохани с ясеневыми стружками.
Потребовалось несколько дней, чтобы сделать меч. Ковка, охлаждение и нагревание повторялись снова и снова, и я видел, как четыре спирали мягкого железа, теперь слившиеся со сталью, образовали удивительный узор – орнамент из завитков, тянувшихся по металлу дымными струйками. При нормальном освещении завитков было не видно, а в сумерках или на холоде, если подышать на клинок, они проступали. «Змеиный вздох» – так назвала Брида этот призрачный узор, и я решил дать такое имя и мечу – Вздох Змея. Элдвульф завершил работу, сделав бороздки по обеим сторонам вдоль середины клинка. Он сказал, что тогда меч не будет застревать в теле врага.
– Для стока крови, – проворчал он.
Навершие меча он сработал из железа, как и тяжелую гарду, и то и другое было простым, без украшений. Когда все было готово, я вырезал из ясеня накладки на рукоять и хотел украсить ее серебром или позолоченной медью, но Элдвульф отказался.
– Это инструмент, господин, – сказал он, – просто-напросто инструмент. То, что облегчает работу. Он ничем не лучше моего молота. – Кузнец поднял клинок так, что на нем заиграло солнце. – И в один прекрасный день, – продолжал он, наклоняясь ко мне, – ты убьешь им датчанина.
Он был тяжелым, Вздох Змея, слишком тяжелым для четырнадцатилетнего мальчишки, но его сделали на вырост. Его кончик слишком резко сужался, по мнению Рагнара, но это обеспечивало идеальный баланс, потому что избавляло меч от лишнего веса. Но Рагнар, наоборот, предпочитал, чтобы кончик меча перевешивал и им было легче пробивать щиты врагов. Мне же больше нравилась легкость и ухватистость Вздоха Змея; Элдвульф вложил в него все свое мастерство, а это означало, что меч никогда не погнется, никогда не сломается… Так и вышло, потому что меч этот до сих пор у меня.
Ясеневые накладки менялись, края лезвия зазубривались о вражеские клинки, и сейчас меч тоньше, чем тогда, потому что его слишком часто затачивали, но он по-прежнему прекрасен. Иногда я дышу на него и вижу, как проступает на лезвии узор: завитки и струйки дыма, голубой и серебряный цвета проявляются на металле, словно по волшебству. И тогда я вспоминаю ту весну и то лето в лесах Нортумбрии, и думаю о Бриде, и вижу ее отражение в только что выкованном клинке.
Во Вздохе Змея в самом деле заключено волшебство. Элдвульф знал особые заклинания, о которых не рассказывал мне, заклинания кузнеца. Потом Брида забрала меч и ушла с ним в лес на целую ночь; она тоже никогда не рассказывала, что делала с ним, какие женские заклинания на него наложила. Когда мы совершали жертвоприношение в большой яме и убивали человека, коня, барана, быка и селезня, я попросил Рагнара убить назначенного в жертву мужчину Вздохом Змея, чтобы Один знал о существовании этого меча и заботился о нем. Так на меч было наложено заклинание язычника и воина.
Мне кажется, Один действительно заботится о мече, потому что им убито больше народу, чем я могу вспомнить.
Только к концу лета Вздох Змея был готов, а осенью, когда на море начались штормы, мы двинулись на юг. Настало время покончить с Англией, поэтому мы отправились в Уэссекс.
