Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Планчет
– Это мое право! Я хочу знать, – сказала девушка.
Голос ее прозвучал твердо; в нем не было ни намека на просьбу, и все же чувствовалось, что эта решимость завершала собой длинный период просьб. Но не словами молила она, а всем своим существом…
Губы ее были немы, но глаза, все лицо, даже фигура изображали вопрос. Он знал это и все же не отвечал. И тогда, не в силах сдержать себя, она задала вопрос.
– Это мое право! – повторила девушка.
– Я знаю, – ответил он беспомощно.
Она ждала и все время не отрывала глаз от толстых сучьев и больших пней, которые озарялись теплым, мягким, ласкающим светом. Казалось, сияют сами по себе пни, так много вобрали они в себя света. Девушка смотрела, но не видела; она слышала, но не различала журчание ручейка, который протекал внизу, на дне оврага.
Она снова взглянула на мужчину.
– Итак, – сказала она с твердостью и полная уверенности, что тот сейчас повинуется ей.
Она сидела совершенно неподвижно, прислонясь к стволу упавшего дерева. Мужчина лежал почти рядом с ней, одной рукой опираясь на землю, а другой поддерживая голову.
– Милая, милая Лют! – пробормотал он.
Она вздрогнула при звуке его голоса; она не оттолкнула его, но тотчас же почувствовала необходимость бороться против обаяния этого мягкого, притягательного голоса. Словно каждая нотка, каждый звук обещал счастье и покой… Его ласковые слова, как и прикосновение, были мужественны, сильны и почти всегда бессознательны. Он всегда смутно чувствовал потребность в ласке, которая была частью его самого, дыханием его искренней и большой души…
Она потянулась к нему; он хотел взглянуть на ее лицо, но она строго и внушительно посмотрела на него из-под ровных, тонких бровей, и он покорно опустил голову на ее колени. Рука ее ласково коснулась его волос, а лицо приняло заботливое и нежное выражение. Но, когда он взглянул на нее, ее серые глаза были опять неумолимы.
– Что я могу тебе еще сказать? – начал он. – Я не могу на тебе жениться – ни на тебе, ни на какой-либо другой женщине. Ты прекрасно знаешь, как я люблю тебя, – больше всего в жизни. Я неоднократно взвешивал тебя и все остальное прекрасное на свете, и ты перетягивала. Чтобы всегда жить с тобой, я готов на все, но я бессилен, совершенно беспомощен. Я не могу на тебе жениться и никогда не смогу.
Он хотел овладеть собой и сжал губы, но голова его невольно и беспомощно стала склоняться к ее коленям; она остановила его.
– Крис, ты, может быть, женат?
– Нет, нет, – горячо воскликнул он, – я никогда не был женат. Я хочу жениться только на тебе и не могу.
– В таком случае?..
– Нет, нет, – прервал он, – не расспрашивай меня!
– Но я имею право знать это.
– Я знаю. Я знаю все и тем не менее ничего не могу сказать тебе.
– Ты не подумал обо мне, Крис, – мягко продолжала она.
– Нет! Не то.
– Ты не подумал обо мне. Ты не хочешь знать, сколько мне приходится дома терпеть из-за тебя.
– Я не предполагал, что твои так плохо ко мне относятся, – с горечью сказал он.
– Они почти не выносят тебя. Конечно, в твоем присутствии они этого не показывают, но они уже давно ненавидят тебя. Мне приходится все это сносить. Конечно, не всегда так было. Сначала они любили тебя. Чуть ли не так, как я любила тебя. Это было четыре года назад. Время шло – год, два года – и вдруг они восстали против тебя. Их нельзя винить. Ты не говорил ни слова, и им вдруг показалось, что ты разбиваешь мою жизнь. Ведь ты подумай: прошло четыре года, а ты ни разу не заговорил о свадьбе. Что же они могли подумать? Именно то, что и думают: будто ты разбиваешь мою жизнь.
Говоря это, она продолжала ласково перебирать его волосы, сама страдая от боли, которую причиняла любимому человеку.
– Они очень любили тебя вначале. Разве можно тебя не любить? Как дерево притягивает влагу из почвы, так ты притягиваешь любовь всего живого. Словно ты на все имеешь какие-то особые права, и все направляется к тебе со всех сторон. Тетя Мильдрэд и дядя Роберт находили, что другого, подобного тебе, нет. Как солнце в небе, ты единственный на земле. Они считали меня счастливейшей из девушек, ибо мне удалось завоевать любовь такого человека, как ты. Да, они очень любили тебя. Тетя, иногда желая позлить дядю, задорно поглядывала на него и говорила: «Когда я подумаю о Крисе, мне самой хочется помолодеть». А дядя отвечал: «Нисколько не осуждаю тебя, дорогая, нисколько. А если можешь помолодеть, пожалуйста, ничего не имею против». И снова и снова, без конца они поздравляли меня с твоей любовью.
И они прекрасно знали, что я так же люблю тебя. Как я могла помешать этому? Как я могла помешать той огромной чудесной вещи, которая вторглась в мою жизнь и совершенно поглотила ее? Четыре года, Крис, четыре года я жила только тобой одним. Каждый миг принадлежал только тебе. Я просыпалась с мыслью о тебе, я засыпала с мыслью о тебе. Каждое мое действие, каждая мысль, каждый жест были от тебя. Издали, даже не присутствуя, ты направлял все мои мысли. Ты неизменно присутствовал во всем малом и великом в моей жизни.
– Я и не подозревал, что так подавляю, – пробормотал он.
– Ты ничего не подавлял. Ты давал мне полную свободу и, напротив, был моим послушным рабом. Умело, нисколько не оскорбляя, ты делал за и для меня все. Ты предупреждал все мои желания, хотя я даже не намекала на них. Всего больше мне нравилось то, что ты не был суетлив. Видишь ли, со стороны казалось, что ты ровно ничего не делаешь, а оказывалось, что все делалось именно тобой и удивительно к месту.
Да, я была рабой, но это было рабство любви. Именно любовь заставила меня так покориться, отдать тебе все мои помыслы и дни. Ты не вторгался в мои мысли – нет, постепенно и незаметно ты проник в них и всегда, всегда был в них. А в какой степени, тебе никогда не узнать…
Но по мере того как проходило время, тетя и дядя все меньше любили тебя. Они стали беспокоиться: что будет со мной? Ты портил мою жизнь. Моя музыка? Ведь ты знаешь, как я мечтала о музыкальной карьере, и все мои мечты о ней потускнели. Когда я встретилась с тобой, мне было двадцать лет, и я хотела ехать в Германию продолжать музыкальное образование. Это было четыре года назад, а я все еще здесь, в Калифорнии.
У меня были другие поклонники, ты прогнал их. Нет, нет, я не то хочу сказать, не ты, а я прогнала их. Что мне было до них, до всего остального на свете, раз ты был здесь! Но, повторяю, дядя и тетя начали беспокоиться. Пошли пересуды, разговоры, сплетни. Ты продолжал молчать, а я удивлялась. Я знала, что ты любишь меня. Но мне так много приходилось выслушивать против тебя от дяди и тети, которые были для меня как родители. Я не могла защищать тебя и просто отказывалась спорить. Я ушла в себя. Что мне оставалось делать, что делать?
Он застонал от боли, снова опустил голову на ее колени и молчал.
– Я стала скрытной, и тетя Мильдрэд уже больше не выслушивала моих исповедей. Книга моего детства закрылась. Какая это была чудная книга, Крис! Я готова плакать, когда вспоминаю об этом. Но все равно. На мою долю выпало много счастья. Я рада, что откровенно могу говорить о любви к тебе; эта откровенность так сладостна. Я люблю тебя, Крис, я люблю тебя и даже не в состоянии выразить, в какой мере… Ты помнишь то Рождество, когда мы встречали сочельник вместе с детьми? Мы играли в жмурки; ты поймал меня за руку и так стиснул ее, что я закричала от боли. Я ничего не сказала тебе, но мне было страшно больно, и ты не можешь себе представить, до чего это было в то же время и сладко. Черным и синим запечатлелись следы твоих пальцев. Твоя память на руке оставалась в течение недели, и как часто я целовала ее, Господи! Я волновалась и сердилась, что она исчезала постепенно. Я хотела снова ушибить руку, лишь бы синяк продлился. Мне была противна возвращающаяся белизна рук. Это смешно, Крис, но я не в состоянии объяснить, как я люблю тебя!
Наступило молчание, во время которого она продолжала проводить по его волосам, безучастно следя за большой серой белкой, резвой и веселой, снующей взад и вперед на отдаленной прогалине хвойного леса. Затем ее внимание привлек красногрудый дятел, энергично постукивавший клювом по упавшему дереву.
А Крис все не поднимал головы; напротив, он еще плотнее прижал свое лицо к ее коленям, между тем как высоко вздымавшаяся грудь выдавала его волнение.
– Ты должен мне все сказать, Крис, – мягко сказала девушка. – Эта таинственность убивает меня. Я должна знать, почему мы не можем пожениться. Неужели так всегда будет продолжаться? Правда, мы встречаемся очень часто, но продолжительные промежутки меня измучили. Неужели, Крис, никогда не наступит то время, когда мы всецело будем принадлежать друг другу? Я не отрицаю, Крис: в наших отношениях есть очень много хорошего, даже прекрасного, но временами так хочется чего-то другого, большего. Я хочу, чтоб ты весь принадлежал мне, чтобы все дни, всю жизнь мы провели вместе. Я хочу, чтобы мы жили теперь так, как будем жить, когда поженимся… – Она прервала себя на полуслове. – Ах да, я забыла: ведь мы никогда не поженимся. Крис, почему? Я должна знать, почему.
Он поднял голову и заглянул в ее глаза. Это была его привычка: смотреть прямо в глаза, с кем бы он ни говорил.
– Я думал о тебе, Лют, – начал он угрюмо. – Напрасно ты сомневаешься. Я думал о тебе с самого начала. Мне необходимо было уехать из-за тебя. Я знал это, понимал и все же… я не уехал. Боже мой, что мне было делать? Я любил тебя… не мог уехать… не был в силах. Я остался и каждый день менял свои решения. Это была ужасная слабость, непоправимая ошибка. Наконец, я собрался с силами и ушел – теперь ты знаешь почему. Теперь ты знаешь. Я ушел, но долго там не оставался и хотя знал, что мы не можем пожениться, все же вернулся к тебе. Теперь я снова с тобой. Прогони меня, Лют, прогони. У меня самого нет сил уйти. Прогони меня, Лют.
– Но зачем тебе уходить? – спросила она. – К тому же прежде чем прогнать тебя, я должна знать, почему я прогоняю.
– Не спрашивай меня.
– Нет, скажи мне, – произнесла она с нежным приказанием в голосе.
– Не надо, Лют, не вынуждай меня, – взмолился он.
– Нет, ты должен мне сказать. Это твой долг по отношению ко мне.
Он колебался.
– Если бы я это сделал… – начал он и решительно закончил: – Я никогда не простил бы себе этого. Нет, я не расскажу, и не вынуждай меня, Лют. Ты пожалела бы точно так же, как и я.
– Если что-нибудь… если имеются препятствия, если какая-то тайна действительно мешает…
Она говорила медленно, с длинными паузами, выбирая наиболее деликатный способ передачи своей мысли.
– Крис, я люблю тебя так глубоко, как только возможно для женщины любить, я в этом убеждена. И если бы ты мне сказал сейчас «Пойдем», я пошла бы за тобой, пошла бы, не оглядываясь, куда бы ты ни повел меня. Я сделалась бы твоим пажом. Ты – мой рыцарь, Крис, и ты не можешь сделать ничего дурного. Твоя воля – моя воля! Раньше я боялась мнения света. С тех же пор, как ты вошел в мою жизнь, я не считаюсь с ним больше. Мне смешно думать о нем. Повторяю, если ты скажешь хоть одно слово, я пойду за тобой.
– Нет, нет, – вскричал он, – я не смею звать тебя, я не смею и докажу тебе это.
Он решительно выпрямился и готов был заговорить. Он взял и сжал ее руку. Словно ища выражения, он готов был открыть свою тайну. Воздух содрогнулся. Девушка приблизилась, чтоб услышать, но он глядел прямо перед собой и медлил. Его рука разжималась; девушка ободряюще стала сжимать ее и все же чувствовала, как решимость оставляет его. Он не будет говорить, она это знала; знала и твердо верила, что не говорит он потому, что не может.
Она безнадежно смотрела перед собой, с тяжелым гнeтyщим чувством на сердце, точно навсегда умерли для нее надежда и счастье. Она следила за лучами солнца, которые разбивались о красные стволы деревьев, – следила равнодушно, чисто механически. Словно издалека и чуждая всему, словно оторвавшись от земли и потеряв связь со всем окружающим, с деревьями и цветами, которые она так любила, она смотрела без интереса, апатично…
Но вдруг она почувствовала беспричинное любопытство. На прогалине стояло буковое дерево в полном цвету, и она смотрела на него, точно впервые видела его. Ее взгляд как прикованный остановился на желтой кисти «Диогеновых фонарей»… Обыкновенно цветы вызывали в ней легкую, мгновенную дрожь удовольствия, теперь же ничего подобного не было. Она разглядывала цветок подобно тому, как курильщик опиума разглядывал бы поток, заградивший путь его больному воображению. В ушах у нее звучал голос ручья, хриплого, старого богатыря, впавшего в детство и бормочущего сонные фантазии. Но, против обыкновения, шум ручья не возбудил ее воображения; она трезво сознавала, что это простой звук воды, протекающей меж камней глубокого оврага, – и больше ничего.
Взгляд ее проник за «Диогеновы фонари» и упал на открытую поляну. На откосе, по колени в диком овсе, паслись две ярко-золотистых на солнце, одинаковых, как на подбор, лошади. Их новая, весенняя шерсть отливала цветными блестками, которые сверкали, как огненные бриллианты.
Девушка почти с ужасом подумала о том, что одна из лошадей принадлежит ей. Долли, подруга ее детства, ее девичьих грез, горестей и восторгов. Глаза ее увлажнились при виде той, на шее которой она выплакала столько слез, и мгновенно она пришла в себя, сбросила настроение отчужденности; стремительная в страсти и печали, она снова вернулась в мир, чтоб сделаться живой частью его.
Мужчина, совершенно ослабев, подался вперед и со стоном уронил голову на ее колени, а она наклонилась к нему и мягко и надолго прижалась губами к его волосам.
– Вставай, Крис, пойдем! – сказала она почти шепотом.
Голос ее прервался полурыданиями, но она тотчас же поднялась и сжала губы.
Его лицо было бледно, почти мрачно, до того он был потрясен борьбой, которую только что вынес. Они не взглянули друг на друга и направились прямо к лошадям. Она прислонилась к шее Долли, в то время как он подтягивал ремни. Потом она собрала в одну руку поводья и стала ждать. Он взглянул на нее с мольбой о прощении, и ее глаза ответили ему.
Опершись ногой на его руку, она легко прыгнула в седло. Безмолвные, не глядя друг на друга, они повернули лошадей и поехали по узкой тропинке, вьющейся вдоль темного бора, откуда выехали на открытую поляну, к залегшим внизу пастбищам.
Тропинка постепенно превращалась в протоптанную скотом дорожку, а дорожка – в проселочную дорогу, которая ниже сливалась с большой дорогой. Они понеслись вниз по отлогим бурым горам Калифорнии до того места, где ряд перекладин отмечал начало большой дороги. Девушка осталась на своей лошади, а мужчина слез и начал вынимать перекладины.
– Постой, постой! – закричала она, прежде чем он дотронулся до двух нижних перекладин.
Она сделала несколько шагов назад, затем прошла вперед, и животное небольшим безукоризненным прыжком пронеслось над перекладинами. Глаза мужчины засверкали, и он стиснул кулаки.
– Красавица моя, красавица! – воскликнула девушка, подавшись вперед и прижавшись щекой к шее кобылы в том месте, где шерсть отливала ярким пламенем на солнце.
– Если хочешь, поменяемся лошадьми, – предложила она, когда перекладины снова оказались на месте. – Ты до сих пор не знаешь, что за прелесть моя Долли.
– Нет, нет, – запротестовал он.
– Ты, очевидно, думаешь, что она слишком стара и для тебя не подходит. Ей действительно шестнадцать лет, но все же из десяти лошадей девять она всегда перегонит. И при всем том она очень спокойна и никогда не сбрасывает. – Она вдруг торжественно произнесла: – Послушайте, сэр, вызываю вас на поединок и утверждаю, что моя Долли побьет вашего Бана. Затем предлагаю вам самому прокатиться на моей Долли, достоинств которой вы не знаете и не цените.
Обрадовавшись новому развлечению, они живо принялись обмениваться седлами.
– Как я рада, – заметила Лют, – что родилась в Калифорнии и могу ездить верхом, как мужчина. Готов?
– Готов!
– К старой мельнице, – крикнула она, когда лошади ринулись вперед.
– Есть! – ответил он.
По гладкой, ровной дороге вздымались клубы пыли. Всадники совершенно пригнулись к лошадям, на полном ходу делали повороты, не замедляя хода, проносились через легкие деревянные настилы и с дробным, звучным грохотом мчались по железным мостам.
Они шли бок о бок, приберегая животных к финишу. За группой белых дубков дорога на протяжении нескольких сот ярдов совершенно выпрямилась и открывала в самом конце старую, полуразрушенную мельницу.
– Начинаем! – вскрикнула девушка и всем корпусом подалась вперед, прильнула к шее лошади, отпустила поводья и через несколько минут оказалась впереди Криса.
– Хлопни ее по шее! – крикнула она ему.
Крис исполнил это, и тотчас же Долли вынесла его впереди Бана.
До мельницы оставалось около ста ярдов.
Девушка пришпорила лошадь, но не переставала следить за своей Долли, которая медленно опережала ее.
– Побита на три корпуса! – победоносно воскликнула Лют, когда они миновали мельницу и поехали шагом.
– Теперь, сэр, вы видите, на что способна моя старая кобыла.
– В сравнении с ней Бан – настоящий медведь, – согласился Крис.
– Понимаешь, Крис, – возбужденно сказала Лют, – моя Долли хороша тем, что в ней есть горячность и нет глупости. Несмотря на свой возраст, она очень умна.
– В том-то и дело, – возразил Крис, – вместе с молодостью прошла и глупость. Я уверен, что в молодости она не мало раз сбрасывала тебя.
– Ничего подобного! – ответила Лют. – Я положительно не припомню случая, когда бы она дурила. За всю свою жизнь она не становилась на дыбы, не лягалась, не сбрасывала, никогда, ни разу.
Тяжело дыша после скорого бега, лошади продолжали идти шагом. Дорога вилась по низко лежащей долине, кое-где пересекаемой горными ручьями. Со всех сторон доносилось монотонное, усыпляющее бормотание косилок и зычные крики рабочих, собиравших сено. На западе подымались зеленые горы, а восточные, обращенные к солнцу, уже были выжжены и приняли желтовато-бурый оттенок.
– Как хорошо здесь! – сказала Лют. – Чудная Сономская долина! Вот лето, а вот и весна.
Глаза и лицо ее сияли любовью к родине. Она перевела взгляд на фруктовые сады и виноградники. Легкой, нежной дымкой залег повсюду пурпур, залег в полях и садах, в ущельях гор и долинах. А дальше, выше, среди горных вдоль и поперек изрезанных ручьями хребтов, где крупные откосы были усыпаны кустами манзаниты, Лют увидела свободный участок, на котором дикая трава еще не утеряла своего девственно-зеленого цвета.
– Ты знаешь это место? – спросила она, указывая на далекую долину.
Крик ужаса заставил ее обернуться. С дико раскрытыми глазами, раздутыми ноздрями, Долли взвилась на дыбы. Крис припал к ее шее, чтобы помешать ей упасть на спину, и одновременно пришпорил ее, чтобы заставить опустить передние ноги, которыми она била по воздуху.
– Долли, Долли! – начала с упреком Лют, но, к ее удивлению, лошадь опустила голову, выгнула спину, прыгнула в воздух и опустилась на землю с выпрямленными ногами.
– Гениальный прыжок! – воскликнул Крис, в то время как кобыла собиралась сделать второй прыжок.
Лют удивлялась поведению своей лошади и любовалась умением Криса править; он оставался совершенно хладнокровен и, казалось, получал удовольствие от диких прыжков Долли. Лют отвела Бана в безопасное место и, оглянувшись, случайно поймала взгляд Долли. Глаза лошади, почти выскочив из орбит, выражали слепое, животное безумие; розоватый оттенок белка исчез и сменился белизной, похожей на матовый мрамор. Долли выпрямилась так, что спина, шея и морда представляли почти прямую линию; такое положение позволило ей закусить удила, и она с неимоверной быстротой понеслась по прямой дороге.
Впервые Лют действительно испугалась. Она пришпорила в погоню Бана, но тот не был в состоянии поспевать за взбесившейся кобылой и стал понемногу отставать. Лют видела, как с перекинутой через седло ногой, прилегши на бок и ухватившись рукой за гриву, Крис боролся с лошадью.
Долли мелькнула в чаще и с безумной быстротой помчалась по узкому берегу, к группе дубов, о стволы которых она хотела сбить всадника.
Лют поехала по диагонали, миновала кустарник и оказалась впереди Долли. Из кустарника до нее доносился ужасный треск сучьев и бурелома. Наконец кобыла проломилась в открытое место и, изможденная, вся в мыле, упала на мягкую траву.
Крис все еще сидел на ее спине. Рубашка его изорвалась в клочья. Руки были изодраны и изранены, а по лицу из раны у виска струилась кровь.
– Как хорошо! – крикнул он, вложив в голос всю сердечность, на которую был способен, но в данное время ее было немного, потому что он перенес слишком сильное нервное потрясение.
– Неподалеку ключ, – сказала Лют, обвив шею Криса, и, оставив лошадей невзнузданными, они прошли в прохладные заросли, к месту, где с едва слышным звоном у подножия горы протекала кристально чистая вода.
– А ведь ты говорила, что Долли никогда не сбрасывает, – сказал Крис, несколько успокоившись.
– Я отказываюсь понять что-либо. Впервые в жизни я видела, как она поднимается на дыбы.
– Может быть, какой-нибудь открывшийся застарелый ушиб, – сказал Крис и пожал плечами.
Они вернулись к лошадям и подвергли Долли самому внимательному осмотру, который, однако, ничего не дал. Все было в порядке и никаких следов укола, укуса или ранения не оказалось.
– Не иначе как какое-то бесовское наваждение, – сказала Лют. И они засмеялись при этой мысли, ибо оба были типичными продуктами ХХ века, здоровые, нормальные духом, любящие прекрасное и возвышенное, но вовремя останавливающиеся у той границы, где кончается реальное и начинается суеверие.
Лют стала укорачивать стремена.
– Зачем это? – спросил Крис.
– Я поеду на Долли.
– Нет, этого не будет, – заявил Крис. – Так лошадей не воспитывают. После всего того, что случилось, я обязан поехать на ней.
Они медленно, часто останавливаясь, поехали к дому.
– Кто едет за почтой? – послышался из-за деревьев женский голос.
Лют захлопнула книгу и вздохнула.
– Мы не предполагали сегодня ехать верхом, – сказала она.
– Позволь, я поеду, – предложил Крис. – Ты оставайся здесь, а я поеду и вмиг вернусь.
Она покачала головой.
– Кто едет за почтой? – настаивал голос.
– А где Мартин? – закричала Лют.
– Не знаю, – ответил тот же голос. – Его, вероятно, куда-нибудь увел с собой Роберт. Право, Лют, кроме тебя и Криса, никого нет. Довольно валяться в гамаке.
– Хорошо, тетя! Мы едем! – закричала Лют, вылезая из гамака.
Через несколько минут, в костюмах для верховой езды, они седлали лошадей. Они поехали по графской дороге, а затем свернули на шоссе к Глен Эллену. Маленький городок полностью заснул под палящими лучами солнца, а местный почтмейстер с большим трудом удерживался, чтобы не заснуть, когда перевязывал пачку писем и газет.
Спустя час всадники свернули с большой дороги и поехали по коровьей тропинке вниз к крутому берегу, желая до возвращения на дачу напоить лошадей.
– Долли как будто совершенно забыла про вчерашнее, – сказал Крис, указывая на вошедшую по колени в воду Долли.
Из чащи послышался перепелиный треск, и кобыла подняла голову, навострила уши… Крис наклонился и почесал у нее за ушами, что, очевидно, доставило ей большое удовольствие, – она опустила голову и прислонилась к плечу Бана.
– Настоящий котенок, – заметила Лют.
– А между тем после ее вчерашней дикой выходки я никогда не смогу довериться ей, – сказал Крис.
– А я так по-прежнему доверяю ей, – сказала Лют и добавила: – Конечно, на Бане ты в большей безопасности. Это твоя лошадь; она тебя никогда не обманет.
Они повернули лошадей и отъехали от ручья. Долли остановилась, чтобы мордой смахнуть с колена муху, а Бан протеснился по узкой тропинке. Пространство было слишком узко для того, чтобы он мог вернуться, и Крис пустил его вперед.
Это случилось так быстро, что Лют едва успела заметить. Сверху и снизу был почти отвесный берег. На тропинке едва-едва можно было поместиться пешеходу. Между тем Бан взвился на дыбы, поднялся в воздух и в следующую минуту уже лежал спиной на тропинке.
Крису оставалось одно: выскочить из седла, что он и сделал, бросившись в сторону и вниз. До подножия скалы было около двенадцати футов. Крис удержался в перпендикулярном положении, но, подняв голову, увидел падающую на него лошадь и, как кошка, отскочил в сторону. Через мгновение Бан пронесся мимо него с тем ужасным криком, который иногда издают смертельно раненные лошади.
Крис ободряюще взглянул на стоящую наверху Лют.
– Я начинаю привыкать к этому, – с улыбкой ответила она ему.
– Я так и думал, – сказал он спустя несколько минут, когда стоял подле скатившейся лошади. – Последний раз я сидел сегодня верхом на Бане. Едем, Лют, домой.
На верхушке обрыва он повернулся и заглянул вниз.
– Прощай, Бан! – крикнул он с навернувшимися слезами. – Прощай, товарищ! – Он обратился к Лют: – Моей вины тут нет!
– Да, – сказала Лют. – Все это вышло так неожиданно, точно чья-то рука схватила его за поводья.
– Клянусь, что это была не моя рука. Между прочим, он шел на слабом поводу. Значит, чья-то посторонняя рука…
Мартин принял из рук Лют Долли, почти не выразив удивления при виде пешего Криса, который несколько отстал от девушки.
– Ты сумеешь застрелить лошадь? – спросил Крис.
Тот кивнул головой, затем добавил:
– Да, сэр! – и снова кивнул головой.
– Прекрасно, – сказал Крис. – Сходи к реке, там лежит Бан с переломленной спиной.
– Ах, вот и вы, сэр! А я повсюду ищу вас.
Крис отбросил сигару, потом подошел и наступил на нее ногой.
– Ты никому не говорила про Бана? – спросил он.
Лют отрицательно покачала головой.
– Они сами узнают. Мартин не замедлит рассказать. Но не расстраивайся так из-за этого, – сказала она после минутной паузы, взяв его за руку.
– Я знал его с рождения. Как это все странно! Какой-то непонятный импульс, как удар молнии, подействовал на него. Все это произошло в течение одной секунды, не больше. Похоже на самоубийство или покушение на убийство.
– Ведь бывает, Крис, что лошади сходят с ума, – сказала Лют. – Это чисто случайно, что ты два дня подряд испортил под собой лошадей.
– Возможно, – сказал он и поднялся вместе с Лют. – Но зачем я вдруг так понадобился?
– «Планчет»!
– Ах, «Планчет»! Как-то до сих пор мне не приходилось с нею иметь дело.
– Да и нам не приходилось, – ответила Лют. – Разве только одна миссис Грантли…
– Ах, и миссис Грантли будет? Очаровательное существо!
Они остановились между двух огромных деревьев, которые стояли у входа в столовую. Наверху, сквозь кружевную ткань ветвей, сияли звезды. Внизу свечи озаряли окруженную деревьями площадку. За столом три-четыре человека следили за начертанием «Планчет».
Крис взглянул на тетю Мильдрэд и дядю Роберта, уже разрыхленных жизнью и все же довольных ею, несмотря на целый ряд полученных от нее пощечин. Затем он перевел взгляд на черноглазую хрупкую мистрис Грантли и остановился на четвертой личности, величественном господине с массивной головой, седые виски которого оттеняли юношескую свежесть лица.
– Кто это? – шепнул Крис.
– Некий Бартон. Поезд опоздал, и вот почему ты не видел его за обедом. Очень крупный капиталист, хоть с виду не выдумает пороху.
Она прижалась к нему, и они пошли дальше.
– Роберт, где дети? – послышался голос тети Мильдрэд. – Надо начинать, становится холодно.
– Мы здесь! – закричала Лют, отходя от Криса.
Тетя Мильдрэд плотнее закуталась в шаль и торопила начать. На столе лежал белый чистый лист бумаги, поверх которой на трех ножках ходила маленькая треугольная дощечка; две ножки несли подвижные медные колесики, а третья, помещенная в вершине треугольника, – карандаш.
– Кто начинает? – спросил дядя Роберт.
С минуту длилось молчание, затем тетя Мильдрэд решительно положила руку на дощечку и сказала:
– Ведь кому-нибудь из нас придется для удовольствия других сыграть роль дурака. Я начинаю!
– Молодец женщина! – воскликнул муж. – М-с Грантли, начинайте!
– Я? – спросила дама. – При чем же я тут? Сила, или как вы ее там назовете, точно так же вне меня, как и вне вас. Какого это рода сила, я не могу сказать, но знаю, что эта сила имеется. Я убеждена, а теперь ваша очередь убедиться. М-с Стори, коснитесь дощечки легко, но твердо, и ничего не делайте по своей личной воле.
Присутствующие молча окружили тетю Мильдрэд, которая положила руку на «Планчет»; но в продолжение нескольких минут ничего не случилось, и «Планчет» оставалась неподвижной и безмолвной.
– Потерпите! – посоветовала м-с Грантли. – Никоим образом не противодействуйте влечению, которое, может быть, возникает в вас; но, повторяю, сами ничего не делайте. Вы почувствуете импульс, бороться с которым вы не будете в состоянии. Влияние возникает помимо вашей воли.
– Однако влиянию не мешало бы поторопиться, – заметила тетя Мильдрэд после нескольких минут неудачных попыток.
– Еще немного… еще минуту… – начала м-с Грантли, и вдруг рука тети Мильдрэд задергалась и задвигалась и послышалось царапание карандаша по бумаге. В конце следующих пяти минут тетя Мильдрэд сделала усилие и отняла свою руку.
– Какие-то каракули, – сказал дядя Роберт, глядя на исписанную бумагу.
– Да, – сказала м-с Грантли, – совершенно невозможно прочитать… Очевидно, влияние еще не начало работать. Не попробует ли кто-нибудь другой? Например, вы, мистер Стори?
Дядя Роберт, улыбаясь, подошел к столу и опустил руку на дощечку, и тотчас же его лицо приняло серьезное выражение. Его рука начала двигаться, и послышался скрип карандаша по бумаге.
– Черт возьми! – пробормотал он. – Это становится любопытно. Посмотрите-ка сюда. Уверяю вас, что точно кто-то водит моей рукой.
– Ну, Роберт, без глупостей, – пригрозила ему жена.
– Да ведь я говорю тебе, что не я это делаю, – ответил он с негодованием. – Влияние, как говорит м-с Грантли! Черт возьми, да взгляните на этот росчерк; я никогда не делаю росчерков.
– Будьте серьезны, – сказала м-с Грантли. – «Планчет» не любит легкомысленного отношения.
– Ну, я думаю, теперь довольно, – произнес Роберт, снимая руку. – Посмотрим! Лют, у тебя молодые глаза.
– Ой, какие росчерки! – воскликнула Лют, взглянув на бумагу. – Посмотрите, два разных почерка.
Она прочитала:
Вдумайся в следующую фразу:
«Безусловно, я – дух положительный, а не отрицательный. Всего выше на свете любовь, за которой следуют мир и душевная гармония. Твоя душа».
– А теперь другим почерком, – сказала Лют и продолжала читать:
«Бульфорк 96, Дикси 16, Золотой якорь 65, Золотая гора 13, Джим Бутлер 70, Джембо 76, Полярная звезда 42, Браун-Хот 16, Железная Крыша 3».
– «Железная крыша» – 3. Однако довольно низко, – пробормотал мистер Бартон.
– Роберт, ты опять сплутовал? – воскликнула тетя Мильдрэд.
– Нет, не сплутовал, – ответил он. – Моя воля бездействовала.
– Подсознательный дух, – предположил Крис. – Вы просмотрели сегодня в газетах биржевые цены?
– Не сегодня, а на прошлой неделе.
– День или год, для подсознательного духа не имеет никакого значения, – сказала м-с Грантли. – Подсознательный дух никогда ничего не забывает.
– Да что за теософическая чепуха такая! – воскликнул дядя Роберт.
Крис пожал плечами.
– Безусловно, необходимо известное серьезное отношение, – сказал он, опустив руку на «Планчет». – Попытаюсь и я. Попрошу вас, господа, не смеяться и даже не улыбаться. Ведь неизвестно, какая оккультная кара может постигнуть вас.
– Ну, хорошо, я буду умником, – воскликнул дядя Роберт. – Но все-таки я предпочел бы улизнуть отсюда.
Едва только Крис опустил на «Планчет» руку, как дощечка задвигалась, быстро и равномерно.
– Посмотри на него, – шепнула Лют своей тетке. – Как он бледен!
Некоторое время слышалось ровное царапанье карандаша, но вдруг что-то словно ужалило Криса, и он отдернул руку. Он вздохнул, затем зевнул, отошел от стола и огляделся вокруг с любопытством только что проснувшегося человека.
– Я, кажется, написал что-то, – сказал он.
– Я думаю, – сказала довольным тоном м-с Грантли, поднимая лист бумаги и вглядываясь в него.
– Прочтите вслух, – сказал дядя Роберт.
– Слушайте, написано следующее:
«ОСТЕРЕГАЙСЯ! ОСТЕРЕГАЙСЯ! ОСТЕРЕГАЙСЯ!
Крис Дунбар, я намереваюсь убить тебя. Я сделал уже два покушения на твою жизнь, но неудачно. Третье мне удастся. Я настолько уверен в этом, что не боюсь тебе сказать это. Я не должен объяснять причины. Ты сам знаешь. Зло, которое ты делаешь…»
– Вот и конец, тут обрывается, – сказала м-с Грантли, положила бумагу на стол и взглянула на Криса, который сделался центром внимания, но тем не менее зевал от овладевшей им сонливости.
«Я уже сделал два покушения на твою жизнь»… – повторила м-с Грантли.
– На мою жизнь? – спросил Крис. – Да на мою жизнь никто не покушался. Господи, как мне хочется спать!
– Послушай, Крис, – сказал дядя Роберт, – ты забываешь, что мы имеем дело с бескровным и бесплотным духом. Надо думать, – шутливо добавил он, – что на твою жизнь покушались невидимые и неведомые существа. Может быть, рука какого-нибудь духа пыталась ночью задушить тебя.
– Крис! – воскликнула невольно Лют. – Сегодня днем как будто чья-то рука схватила за повод Бана. Помнишь?
– Я пошутил, – возразил он.
– Но все-таки, – начала Лют и замолчала.
М-с Грантли насторожилась.
– А что такое случилось сегодня днем?
Сонливость Криса исчезла.
– А знаете, меня самого начинает это интересовать, – сказал он. – Сегодня днем Бан сломал себе спину. Он бросился с обрыва и едва-едва не увлек меня.
– А если я не ошибаюсь, – сказала м-с Грантли, – вы вчера сильно ушиблись, катаясь на лошади м-с Стори? Вот вам и два покушения. – И с этими словами она торжествующе оглядела присутствующих.
– Пустяки! – сказал дядя Роберт с улыбкой на лице, но с легким раздражением в голосе. – Таких вещей теперь не бывает. Послушайте, милая барыня, мы живем в XX веке, и средневековые суеверия к нам не пристали.
В это время м-с Грантли опустил руку на «Планчет».
– Кто ты? – спросила она. – Твое имя?
Все головы наклонились над столом, следя за тотчас же задвигавшимся карандашом.
– Дик! – вскричала тетя Мильдрэд с легкой истерической ноткой в голосе.
Муж ее выпрямился, и впервые лицо его приняло серьезное выражение.
– Это подпись Дика, – сказал он. – Я узнал бы ее среди тысячи других.
– Клянусь Иовом, это удивительно! – воскликнул мистер Бартон. – В обоих случаях почерк совершенно одинаков. Ловко, очень ловко! – добавил он.
– Дик Кертиз, – прочла вслух м-с Грантли. – Кто это Дик Кертиз?
– Отец Лют, – сказала тетя Мильдрэд. – Это мой брат. Он умер, когда Лют было несколько недель, и она получила нашу фамилию.
Оживленный разговор продолжался, а Лют в это время видела картины детства – картины, созданные ею самой, и в которых участвовал ее отец, никогда в жизни не виденный ею. У нее сохранилась его сабля, несколько старинных фотографий, много воспоминаний, слышанных ею из чужих уст, и все это послужило ей материалом для предполагаемого портрета отца.
Ее размышления были прерваны восклицанием м-с Грантли.
– Позвольте мне сделать маленькое испытание. Пусть мисс Стори поговорит с «Планчет».
– Нет, нет, умоляю вас, – вступилась тетя Мильдрэд. – Это слишком опасно. Я не люблю, когда шутят с покойниками. Я боюсь. Отпустите меня спать, а сами оставайтесь хоть до утра. – И она удалилась.
Едва только Лют опустила руку на дощечку, ею тотчас же овладело неопределенное чувство ужаса от игры со сверхъестественным… Дядя был совершенно прав: в XX веке они занимаются тем, что носит характер средневековья. И все же она не могла отделаться от инстинктивного чувства страха, который передался ей от диких обезьяноподобных предков, боявшихся темноты…
Затем она вдруг почувствовала слабое любопытство. Другое видение завладело ее представлением – на этот раз она видела мать, которую также не знала живой. Этот образ, – более смутный и туманный, чем образ отца, – был окружен ореолом нежности, доброты и кротости и вместе с тем выражал характер решительный и твердый.
– Другой почерк, – сказала м-с Грантли, когда рука Лют перестала двигаться. – Женский почерк, и подписано «Марта». Кто это Марта?
Лют нисколько не удивилась и просто сказала:
– Это моя мать. А что она говорит?
Она чувствовала легкую истому, и все время пред ее глазами стоял образ матери.
«Милое дитя мое! – читала м-с Грантли. – Не придавай значения его словам, в которых он был опрометчив. Не скупись в своей любви. Любовь никогда не повредит тебе. Отрицать любовь – грех. Повинуйся внушениям сердца твоего и никогда не совершишь дурного. Но повинуйся гордости твоей, повинуйся мнению света и тех, которые восстанавливают тебя против побуждений твоего сердца, и ты согрешишь. Не обращай внимания на слова твоего отца. Он поймет мудрость моего совета. Люби, дитя мое, и люби крепко. Марта».
– Дайте мне взглянуть, – сказала Лют, схватив бумагу и пожирая глазами написанное; она дрожала от переполнившей ее неизъяснимой любви к матери.
Послышались приближающиеся шаги дяди Роберта, проводившего тетю Мильдрэд, и Лют сказала:
– Ничего не говорите ему про второе послание, и тете Мильдрэд не говорите. Это только напрасно взволнует их. И вообще довольно будет на сегодня «Планчет». Забудем обо всех этих глупостях.
– Глупости, милая? – возмущенно сказала м-с Грантли, но в это время вошел дядя Роберт.
– Где ты пропадал все утро?
– Там, куда я намерен тебя взять после обеда.
– Не мешало бы справиться и с моим желанием.
– Я справился с ним и знаю, что оно совпадает с моим. Хочу тебе показать лошадь, которую я нашел.
– О, какой ты милый! – воскликнула она с восторгом, но тотчас же ее лицо приняло озабоченное выражение.
– Настоящий калифорнийский пони, – продолжал Крис. – Но что с тобой?
– Не будем больше ездить верхом, – сказала Лют. – Или хоть на некоторое время отложим. Право, мне это уже несколько надоело.
Он с удивлением посмотрел на нее, но она твердо выдержала его взгляд.
– Я знаю, Крис, что это очень глупо, но я ничего не могу поделать с собой. Конечно, это суеверие. Но что, если действительно что-то есть? Кто знает? Может быть, наука очень догматична, отрицая невидимое, которое слишком тонко, слишком возвышенно для того, чтоб поддаться научным исследованиям и точной формулировке. Во мне зародилось сомнение, а я слишком люблю тебя, чтоб рисковать тобой. Не забудь, что я женщина.
– Но можно ли серьезно относиться к такой чепухе, как «Планчет»? – сказал Крис.
– Но чем же объяснить тогда подлинный почерк моего отца, который признал дядя Роберт? Как объяснить все остальное? Ведь это очень странно, Крис.
– Не знаю, Лют. Я не могу точно ответить тебе, но уверен, что в самом недалеком будущем наука объяснит эти явления.
– Так или иначе, – созналась Лют, – но я горю нетерпением еще что-нибудь узнать от «Планчет». Доска все еще в столовой, там никого нет, и мы можем попытаться.
– Это забавно! – Крис взял ее за руку.
Через несколько минут они уже были в столовой. «Планчет» долгое время упорствовала; Крис хотел было заговорить, но Лют, у которой начались подергивания в руке и предплечье, остановила его. Затем карандаш начал писать:
«Есть знание, превыше знания человеческого разума. Не сознание рождает любовь, а сердце, которое выше разума, логики и философии. Верь своему сердцу, дочь моя, и если разум тебе повелевает верить возлюбленному, смейся над разумом и его холодными теориями. Марта».
– Одного я не могу объяснить, – сказала после паузы Лют. – Посмотри на почерк. Мелкий, старинный, типичный почерк предшествующего поколения.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что действительно веришь в это послание от мертвых? – прервал Крис.
– Не знаю, Крис, я, право, ничего не знаю.
– Абсурд! – воскликнул Крис. – Твое воображение опутала паутина. Кто умер, тот умер; он – прах, он – достояние червей. Мертвые? Я смеюсь над мертвыми, ибо их нет, ибо я отрицаю их власть, как и власть привидений, оборотней и т. д.
Почти незаметно он опустил руку на «Планчет», которая тотчас же задвигалась. Оба от неожиданности вздрогнули. Послание было коротко:
«ОСТЕРЕГАЙСЯ! ОСТЕРЕГАЙСЯ! ОСТЕРЕГАЙСЯ!»
Крис бравадой хотел покрыть изумление, но Лют не скрывала своего ужаса и опустила свою дрожащую руку на его руку.
– Довольно, Крис, довольно! Я жалею, что мы начали. Оставим мертвых в покое. Это нехорошо; это, должно быть, очень нехорошо. Я вся дрожу, и мне кажется, что душа моя дрожит так же, как и тело. Сознаюсь, что я поражена. В этом есть смысл. Я чувствую живую связь с той тайной, которая мешает тебе жениться на мне. Если бы отец жил, он защитил бы меня от тебя. Мертвый, он пытается сделать то же. Его руки, его призрачные, невидимые руки подняты над тобой.
– Ну успокойся! – сказал Крис. – Все это ерунда! Мы просто играли со сверхъестественными силами, – с явлениями, которые науке еще не известны. Вот и все! Психология слишком молодая наука, а подсознательный дух, можно сказать, только что открыт. И пока его законы ждут формулировки, все явления, исходящие от него, кажутся нам таинственными и сверхъестественными. Что же касается «Планчет»…
Он внезапно замолчал, ибо, желая подчеркнуть свое замечание, он положил руку на дощечку, и в тот же миг какая-то сила завладела его рукой и вместе с карандашом направила по бумаге.
– Нет, с меня довольно! – воскликнула Лют, указывая на послание, которое гласило:
«Ты не можешь избегнуть ни меня, ни кары, которой подлежишь»
Лют смяла исписанный лист бумаги и убрала «Планчет».
– В самом деле, оставим это, – сказал Крис. – Я не думал, что это тебя так расстроит. Все объясняется тем, что наше возбужденное состояние сделало условия крайне благоприятными для этих мистических проявлений.
– Что нам делать, не знаю, – сказала Лют, когда они медленно шли по дороге. – Необходимо что-нибудь придумать. Ты надумал что-нибудь?
– Надумал сказать тете и дяде.
– То, чего не сказал мне?
– Нет! То, что я сказал тебе. Я не имею права сказать им больше, чем тебе.
Она отозвалась после минутного раздумья:
– Не говори им ничего. Они не поймут тебя. Я не понимаю, но верю в тебя, на что они не способны. Их беспокойство только усилится.
– Остается одно, – сказал он едва слышно. – Мне следует уйти, и я это сделаю. Теперь я не слаб.
– Не упрекай себя в слабости, – воскликнула она и быстро перевела дух. – Во всем только я виновата. Это я помешала тебе уйти раньше. Я передумала, Крис: оставим все как есть. Мы уверены в своей любви, и пусть все остальное будет как будет.
– Но лучше было бы, если бы я ушел.
– Но я не хочу, чтобы ты ушел, Крис! Ты знаешь это. А теперь довольно об этом. Слова не помогут, зачем же говорить?.. Может быть, будет такой день, когда ты придешь и скажешь мне: «Лют, все устроилось, все хорошо. Лют, меня не связывает больше тайна, и я свободен. Будет этот день или не будет, но зачем нам лишать себя того малого, что еще в нашей власти? Я забыла про все эти глупости и, чтобы доказать это, согласна пойти с тобой после обеда смотреть новую лошадь, хотя предпочла бы, чтобы ты несколько дней не ездил. Как ее зовут?
– Команч, – ответил он. – Я уверен, что она тебе понравится.
Крис лежал на спине, прислонившись головой к обнаженной, далеко уходящей вперед каменной глыбе. Его внимательный взгляд был направлен через овраг к противоположному склону, на котором в изобилии росли деревья. Слышались звон стальных подков о камень и изредка мягкий шум сорвавшегося камня, который долго скатывался с горы и, наконец, с сильным всплеском падал в поток, с диким ревом пробирающийся меж скал. Доносился треск раздвигаемого кустарника, и иногда в рамке листвы мелькала золотисто-коричневая амазонка Лют.
Она выехала на открытое место, где рыхлая песчаная почва отказывалась приютить деревья и травы, остановила лошадь у края спуска и взглядом смерила расстояние. На сорок футов ниже склона лежала небольшая терраса с прочной насыпью из скатившейся земли и щебня.
– Это хорошая проба! – крикнула она через овраг.
Животное, осторожно, твердо и спокойно передвигая передними ногами, задними нащупывало почву и попеременно то теряло, то снова находило точку опоры. Лошадь вышла на террасу резвым, свободным шагом, который придавал много прелести ее спокойной грации, непринужденности и всем движениям.
– Браво! – воскликнул Крис и зааплодировал.
– Такой умной лошади я еще не видела, – ответила Лют, которая снова поднялась наверх и направила лошадь к деревьям.
Через некоторое время она снова появилась внизу и остановилась у потока, возле утеса, за которым свирепо бурлил водоворот. Налево, на несколько футов ниже, была небольшая куча щебня, доступ к которой преграждал громадный камень. Единственным способом достичь щебня был прыжок через выступ утеса. Движение левой руки Лют выдало Крису ее намерение.
– Лют! – закричал он. – Держи свободнее поводья.
– Я верю в Команча, – последовал ответ.
– Ни одна лошадь из тысячи не сделает этого.
– А Команч именно такая лошадь, – возразила она.
Она пришпорила Команча, и тот чисто, тесно сблизив передние ноги, поднялся на задние, с полуповоротом налево прыгнул и попал прямо на крошечную кучу щебня. Легкий прыжок перенес его через ручей; здесь Лют подстегнула его, направила вверх по откосу и через минуту остановилась перед Крисом.
– Ну, – сказала она и тотчас же добавила: – Купи его во что бы то ни стало, он стоит того! Никогда в жизни я еще не была так уверена в лошади.
– Его хозяин говорит, что до сих пор еще не было случая, чтоб он оступился.
– Если ты не купишь, я куплю его! Он гибок, как кошка, и, по-моему, им можно управлять шелковыми нитками. Крис, ты не должен отказать мне.
Крис улыбнулся в знак согласия и стал менять седла. Через несколько минут они уже спускались по склону к проселочной дороге.
– Мы не прямо домой!
– Ты забываешь про обед, – предупредил Крис.
– Но я помню про Команча, – возразила она. – Мы поедем и купим его, а обед подождет!
Они повернули лошадей и медленно поехали по Нап-Капионской дороге вниз к Напской долине. Иногда они подымались на сотни футов выше потока, снова спускались и пересекали его. Они долго ехали в глубокой тени гладкоствольных кленов и величественных сосен, после чего поднялись на открытые хребты гор, где была сухая и потрескавшаяся на солнце почва.
На четверть мили вперед перед ними расстилалась прямая, ровная дорога, окруженная с одной стороны угрюмыми, неприступными откосами, а с другой – крутой стеной оврага, кривыми уступами сбегающего к потоку. Они увидели пропасть, залитую солнцем и почти сплошь изрезанную узкими и глубокими расщелинами, вобравшими в себя весь мрак ночи. По неподвижному воздуху безустанно разливались звуки быстро несущейся воды и неумолчный говор горных пчел.
Лошади шли легкой рысью. Крис ехал почти у самого края оврага, заглядывал вниз и не переставал восторгаться.
– Посмотри, – вдруг закричал он.
Лют подалась вперед и увидела, как с гладкого утеса прозрачной лентой, легким, неомраченным дыханием срывался поток воды. Он падал в течение многих веков и все же казался неподвижным…
Нематериальный и легкий, как газ, и неизменный в составе и по форме, как близлежащие горы, ручей с безупречной красотой свергался вниз, к стене деревьев, за зеленой ширмой которых он неведомо куда исчезал, – быть может, превращался в потайной водоворот, грохот которого разносился по окрестности…
Они пронеслись мимо.
Отдаленным глухим ропотом стал уже доноситься шум падающей воды; он то сливался с говором пчел, то совсем замирал.
Во власти одного порыва Лют и Крис взглянули друг на друга.
– О Крис! Как хорошо здесь, как хорошо жить!
Он ответил ей теплым, нежным взглядом.
Они постепенно подымались на высоты, и, казалось, лошадям передалось то возбуждение, которое чувствовали всадники.
Не было никакого признака, предчувствия, предупреждения…
Лют ничего не слышала, но вдруг, за секунду перед тем как лошадь упала, девушка почувствовала, что нарушено единство, с которым неслись обе лошади. Она повернула голову и тотчас же увидела, что Команч падает. Команч не оступился и не споткнулся. Точно его кто-то сразу оглушил страшным ударом… Он упал на землю, но в силу инерции подскочил кверху, глухо застонал и стал скатываться вниз по откосу…
Лют спрыгнула с лошади и, не помня себя от ужаса, побежала к краю пропасти… Крис вылетел из седла, но правой ногой запутался в стремени и делал напрасные усилия освободиться. Спуск был слишком крутой, и нельзя было надеяться на то, что страшное падение в бездну будет чем-нибудь задержано.
Прижав руку к груди, Лют почти спокойно стояла у края обрыва, и образ погибающего Криса заслонился в ее глазах образом отца, который поднял грозную, призрачную руку и занес ее над лошадью и всадником.
Лют видела, каких усилий стоило Крису высвободить ногу из стремени… Она видела еще, как умный Команч цеплялся за каждый выступ, желая хоть на миг снова овладеть равновесием… Крис вдруг вытянул руку и ухватился правой рукой за молодой куст… Стремя натянулось – казалось, оно сейчас разорвется от напряжения, но через сотую долю секунды корень растения вырвался из рыхлой почвы и вместе с конем и человеком исчез из виду…
Лют оглянулась вокруг…
Одна на свете… Возлюбленный ее ушел – ушел навсегда и унес свою тайну с собой. Словно он никогда и не существовал – остался только след подков Команча.
– Крис! – закричала горестно Лют и повторила: – Крис!
Но напрасно.
Из глубины доносился только говор пчел и – изредка – всплески воды.
– Крис! – закричала Лют в третий раз и медленно опустилась на пыльную дорогу.
Она почувствовала, как прикоснулась к ней забытая Долли; она прильнула головой к шее лошади и стала ждать. Она сама точно не понимала, зачем и чего ждет, но инстинктивно сознавала, что, кроме ожидания, жизнь ничего не сохранила для нее…
