Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ
Сам Ежов, однако, был не из тех, кто пытался спастись. Да ему это и в голову не приходило. Куда ему бежать? Надеялся, что Сталин его помилует. Он всего лишь ошибался, не всех врагов выявил и уничтожил. Других ошибок за собой не знал.
Рассказывают, что в последние месяцы он сильно пил и плохо владел собой.
За две недели до изгнания Ежова Сталин заставил его своей рукой написать, на кого из крупных работников, прежде всего членов политбюро, в НКВД есть доносы, кто в чем обвиняется, какие предположения есть у работников наркомата и так далее. Получился довольно большой список. Не на машинке отпечатанный документ – это можно подделать, – а рукописный.
Этот документ Сталин хранил в своем архиве до самой смерти. В этих доносах на членов политбюро не было ничего особенного: какие-то сомнительные, двусмысленные высказывания, кем-то заботливо записанные и принесенные в НКВД. Но важно не содержание, а сам факт наличия такого документа. При необходимости он легко обрастал другими такими же доносами и показаниями уже арестованных.
Поводом для ареста Ежова стал донос начальника управления НКВД по Ивановской области Виктора Павловича Журавлева, бывшего сибирского партизана. Скорее всего, он написан под диктовку сверху: уж больно смело Журавлев обвинял наркома в том, что он покровительствовал сомнительным людям.
Такое можно было написать, только будучи уверенным, что судьба Ежова решена. Журавлева похвалил сам Сталин, его перевели в столицу начальником управления НКВД по Московской области, избрали кандидатом в члены ЦК, а при Берии отправили начальником управления Карагандинского исправительно-трудового лагеря. С этой должности он слетел за незаконное использование продуктов, предназначенных для лагеря. Его, видимо, ждала печальная судьба, но по дороге в Москву он умер.
23 ноября 1938 года Ежов был у Сталина. Он провел в кабинете генерального секретаря почти четыре часа – с 21.15 до часа ночи. Присутствовали также Молотов и Ворошилов, в то время главные доверенные лица Сталина.
В тот же день Ежов написал большое покаянное письмо Сталину, попросил освободить его от работы наркома внутренних дел и перечислил свои ошибки:
«Во-первых, совершенно очевидно, что я не справился с работой такого огромного и ответственного наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы.
Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос во всей остроте, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б).
Во-вторых, вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК. Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтался один, пытаясь выправить дело. Выправлялось туго – тогда нервничал.
В-третьих, во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы.
В-четвертых, моя вина в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю…
Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК НКВД погромил врагов здорово. Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК сочтет необходимым меня использовать, оправдать доверие ЦК».
Даже такому человеку, как Ежов, была свойственна некоторая наивность. Уж Николай Иванович должен был бы понимать, что его ждет. И все же верил, что его, такого преданного Сталину человека, пощадят. Ну снимут с должности, ну арестуют, но не расстреляют же! За что его расстреливать?
Но его оправдания никого не интересовали. Ежов и его команда были отработанным материалом. Наркомат внутренних дел уже был поручен новой бригаде во главе с Лаврентием Павловичем Берией. И новая бригада старательно уничтожала своих предшественников.
Смена команды имела для Сталина еще один очевидный плюс – на Ежова и его людей можно было переложить ответственность за все «перегибы» и ошибки. Партия сурово наказала преступивших закон… И люди видели, как справедлив Сталин, как ему трудно, когда вокруг столько врагов.
На следующий день после разговора с Ежовым, 24 ноября, Сталин подписал вполне нейтральное решение политбюро:
«1. Удовлетворить просьбу тов. Ежова об освобождении его от обязанностей народного комиссара внутренних дел СССР.
2. Сохранить за тов. Ежовым должности секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта».
Причины освобождения указаны вполне благоприятные для Ежова: «учитывая как мотивы, изложенные в заявлении тов. Ежова, так и его болезненное состояние, не дающее ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами».
Еще через день, 25 ноября, Берия возглавил наркомат внутренних дел. Давление на Ежова возрастало.
10 января 1939 года глава правительства Молотов подписал постановление Совета народных комиссаров:
«Ввиду того что Наркомвод т. Ежов систематически не является вовремя на работу и, несмотря на неоднократные предупреждения председателем СНК СССР, продолжает приходить в Наркомвод в 3, 4 и 5 часов вечера, манкируя работой и исполнением обязанностей Наркома:
1. Объявить выговор за манкирование работой в Наркомате и предупредить о недопущении этого впредь.
2. Обязать т. Ежова вовремя являться в Наркомат и нормально осуществлять руководство Наркоматом».
На XVIII съезд партии его, секретаря ЦК, даже не избрали.
9 апреля 1939-го появился указ Президиума Верховного Совета СССР о разделении наркомата водного транспорта, который не выполнил плана перевозок, на два – морского и речного флота. Ежов остался без работы.
На следующий день, 10 апреля, Ежова вызвал к себе только что избранный секретарем ЦК и назначенный начальником управления руководящих кадров Георгий Максимилианович Маленков. Он занял кресло, в котором в пору своего расцвета сидел Ежов. Но эпоха Николая Ивановича закончилась. Прямо в кабинете Маленкова после короткого разговора бывшего наркома арестовали. Ордер подписал его сменщик Лаврентий Павлович Берия.
Когда арестовали Ежова, Хрущев находился в квартире Сталина в Кремле. Сталин, как всегда, пригласил его поужинать.
«Как только мы вошли и сели на место, – пишет Хрущев, – Сталин сказал, что решено арестовать Ежова, этого опасного человека, и это должны сделать как раз сейчас.
Он явно нервничал, что случалось со Сталиным редко, но тут он проявлял несдержанность, как бы выдавал себя. Прошло какое-то время, позвонил телефон, Сталин подошел к телефону, поговорил и сказал, что звонил Берия: все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос».
Почему Сталин нервничал? Боялся, что человек, которому еще недавно подчинялись все органы госбезопасности, в том числе и личная охрана вождя, может в последний момент выкинуть какой-нибудь фортель. А вдруг у Ежова остались преданные ему люди и они попытаются то ли отбить бывшего наркома, то ли вообще напасть на самого Сталина? Вот поэтому он так старательно готовил каждый арест, лишая будущую жертву поддержки и опоры.
Ежова отвезли в Сухановскую особую тюрьму НКВД. Там держали ограниченное число особо опасных политических заключенных.
После ареста он написал Берии записку:
«Лаврентий!
Несмотря на суровость выводов, которые заслужил и принимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину останусь до конца.
Твой Ежов».
Чекистская верхушка менялась так быстро, что низовой аппарат госбезопасности едва успевал следить за переменами в руководстве.
Иван Михайлович Гронский, уже упоминавшийся на этих страницах, был арестован 30 июня 1938 года.
Он вспоминает, как во время допроса кто-то зашел в кабинет, и следователь вскочил.
– Кто у вас?
– Гронский Иван Михайлович.
Человек подошел к арестованному вплотную:
– Ну что, Иван, пишешь?
Гронский пригляделся – Ежов. Они познакомились в начале 30-х. Ежов запомнился ему как человек невысокой культуры. Был он небольшого роста, худой. На щеках – постоянный болезненный румянец, из-за которого старые чекисты называли его «чахоточным Вельзевулом».
– Не пишу и не собираюсь писать, – ответил Гронский.
– А я тебе очень советую писать!
– Мало ли что ты мне советуешь! Объективно, ты, Николай, делаешь контрреволюционное дело, и партия тебе этого никогда не простит.
Ежов начал кричать. Гронский его перебил:
– Ну что ты шумишь? Неужели ты не понимаешь, что исполнителей убирают, и вслед за нами ты пойдешь в тюрьму.
Ежов буквально выбежал из кабинета. Следователь покачал головой:
– Иван Михайлович, вы подписали себе смертный приговор!
Но Ежов, по словам Гронского, не обиделся и даже прислал старому знакомому папирос. Возможно, в реальности Гронский все же не беседовал с наркомом так резко…
Через несколько месяцев очередной следователь выколачивал из Гронского показания, ставя ему в вину документы со штампом «секретно», которые у него нашли при обыске.
Гронский решил прибегнуть к последнему аргументу:
– Да что ты ко мне пристаешь? Возьми телефон, позвони Николаю. Он тебе скажет, что я имел право хранить документ любой секретности.
– Кто такой Николай?
– Твой нарком – Ежов.
– Он такая же сволочь, как и ты!
– Как-как? Значит, и он арестован?
Следователь осекся и нажал кнопку:
– Увести!
