Пустыня внемлет Богу. Роман о пророке Моисее

3. Море: пространство подобно пловцу на спине – лицом к небу

Видение Дельты, уходящей в Великое море – всей этой лавки древности, – несет в себе тягу к чему-то иному, намек на нечто, что может стать главным в его жизни.

Первый школьный выход на взморье потряс его с такой силой, что на некоторое время он теряет сон, опять вызвав тревогу придворных врачей, прописывающих ему успокоительное, но он-то знает причину потрясения.

Особый мир моря, приморья озвучивает, освещает по-новому все, доселе известное ему, очерчивает пространством неба и вод бескрайних – протяжно, и потому здесь очертания вещей – кораблей, домов, складов, навесов – иные, во всем нечто корабельное, плавучее, протягивающееся вдаль. И голоса людей иные – с прибавлением, колоколом пространства, с тягой и в то же время с ленцой.

Шум вод – как вечное веретено, и отношение к жизни, к току времени, здесь иное – лениво-протяжное. И любое живое существо, в особенности человек, ощущает, пусть неосознанно, но достаточно остро, свою земноводную сущность, свою оборванную пуповину, все же связывающую его с этим пространством, причастившись к которому он, Месу, считает его своей личной тайной.

Любимый их учитель и великий жрец Анен, кумир отпрысков царской да и всех аристократических семей, преподающий историю, географию и пантеон богов, рассматривает космогонию и эмбриологию как одно и то же, и Месу бросает в дрожь, когда Анен объясняет тайну рождения, описывая родовые схватки как спазмы на волосок от смерти, а выход в жизнь – как обвал света, первое же ощущение человеческим существом сторон света, верха и низа – как первые признаки разума, а долго длящуюся дезориентацию – как безумие.

Но отношения, развивающиеся между Месу и этим бескрайним пространством вод, никому не подвластны и раскрываемы лишь им двоим.

Очередной школьный выход к Великому морю. Знойный полдень замыкает каждого в свой жаркий куколь…

Море недвижно.

Пространство, подобно пловцу на спине, раскинулось на море имеете с острой оранжевой дорожкой от солнца и замершими в дреме редкими дальними кораблями.

Все чудится отдаленным, отделенным и погруженным в себя.

Месу как никогда ясно, что пространство имеет свою собственную скрытую жизнь, одушевляемую на глубину его, Месу, вживания, вслушивания, всматривания, вчувствования в него.

У пространства свой язык, своя печаль, свое молчание.

На море оно может качаться на волнах лицом к небу.

В пустыне, куда их также однажды возили, оно погружено в марево, в оцепенение, но всегда и везде главное – это вслушивание в себя.

И уже на всю жизнь память юности будет вставать ровной выцветшей, замкнувшейся в теплыни вышиной небес и рыбье-сизым морем. Мягкое солнце, слегка припорошенное взвесью песка, плашмя лежит на суете дворцов и безмолвии дальних пирамид. Море, погруженное в себя, в нечто высокое и вечное, принимает тебя в свое безмолвие и настраивает, как всеобъемлющее сознание, на ту же вечность.

Так и закрепятся эти годы – четкой, острой линией горизонта – краем сознания. И по этому краю перепончатыми крыльями стрекоз, парусами скользит твоя мотыльковая юность, которой уже нет, и печаль ее отсутствия стоит солнечной дымкой над водами тихими, ушедшими в себя, не растрачивающими буйно и бездумно энергию на штормы и бури.