Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
В Киеве
Ганна чувствовала себя больной и разбитой, она знала почему – дело было не в том, что ей нездоровилось, а в том, что она увидела, когда была в мо́роке.
Она всё помнила и не могла смириться. Теперь она была уверена, что в походе все погибли.
Или не все?
Все её не интересовали, но те, кто интересовал, – погибли, утонули.
И она тонула, но не погибла.
Вот тут начинались сомнения – она тонула вместе со всеми, но не утонула, а все?.. А почему тогда она?..
А Олег?
Ганна гоняла Свирьку, вспоминала, и переживала, и мучилась, и натыкалась в мыслях на девку Василису. А как натыкалась, так понимала, что хотя и видела её тонущей, но точно знала – Василиса жива. В последний момент Василиса проплыла мимо, открыла глаза и глядела на Ганну, но только одно мгновение, потому что в баню зашла Свирька.
А Олег?
И она гоняла Свирьку.
Прошлый год, когда Радомысл вернулся из Царьграда, она даже не заметила девку, что он привёл. Её больше интересовали ткани, которые он привёз, и несколько дорогих каменьев, эти каменья она отнесла к кузнецу вставить в золотые височные подвески. Златокузнец взял, покрутил в чёрных обожжённых пальцах, почмокал губами и велел зайти через несколько дней. Ганна терпела-терпела да не утерпела, но, когда пришла, её встретил не златокузнец, а владелец кузни грек Тарасий. Он пригласил Ганну, усадил на мягкий греческий стул, сам сел напротив и положил на инкрустированный столик подвески, в которых Ганна с трудом узнала свои. Подвески сияли как новенькие и были усыпаны маленькими, как роса, золотыми капельками, а по краям украшены некрупными, но яркими, светившимися изнутри жемчужинами-перлами. Ганна ахнула, но руки не протянула – то, что сейчас лежало перед ней, было гораздо дороже того, что она принесла.
– Правильно, – не совсем верно понял её Тарасий, – ещё не готовы!
Он взял подвески и положил каждый в отдельный мешочек из мягкой ткани такого цвета, которого Ганна ещё не видела, – темнее, чем самая тёмная сирень в пору цветения – очень красивая, и она мигом представила себя в наряде из этой ткани, и мелькнула мысль: «Вот бы такую Радомысл из похода привёз, а не холопей, этих можно и здесь найти!»
Она глянула на грека.
Ганна видела его в Киеве, он приехал – люди говорили – позапрошлым летом из Царьграда прямо перед началом полюдья и ушёл в самом хвосте княжеского обоза. Вернулся со всеми и возом рухляди и сразу пристроился к греческому купеческому каравану в Царьград, но быстро обернулся – в половине лета, и купил кузницу и несколько ско́рен, а шкурки на полюдье – так люди говорили – покупал одни только соболиные.
Грек был примечательный: высокий, черноволосый, чернобородый, волосы вились кольцами, шелковистые; карие глаза вдумчивого взгляда; одевался по-киевски, как все: в длинную рубаху и штаны, только материя была хорошая, добротная с блеском; носил сапоги на каблуке и соболью шапочку и всего лишь один на мизинце перстенёк с синим камнем. Этим сильно отличался от других греков, одевавшихся несказанно богаче, и пальцев из-за перстней не увидать. И не старый ещё, сказывали, лет не боле тридцати. Все греки ходили молиться своему богу к Илье на склоне Щекавицы у перевоза. Тарасия там видели редко.
Он быстро богател, но и приехал с де́ньгами, и об этом говорили. Только скоро перестали, потому что не о чем было – Тарасий жил скромно.
– Как не готовы? Почему? – спросила Ганна, ей было непонятно, она видела подвески, в которых хотя и с трудом, но узнала свои – на ушках, со сказочными птицами и цветами, ни в каком поле и лесу таких не сыскать. Доставшиеся от матери украшения златокузнец оттёр, почистил, и сейчас подвески блестели не только на выпуклостях, но и там, где были складки и углубления, а зернь совсем новая, и перлы не её.
– А где мои каменья? – спросила она.
– А твои каменья я возьму в оплату за свои и работу мастера…
– Кого? – переспросила Ганна.
– Вон его, – ответил грек и кивнул в сторону кузни.
– А-а! – протянула Ганна, что-то в её душе начало свербеть, не прогадала ли она, может, её камни дороже, чем эти перлы и золотая зернь, вместе взятые.
– А откуда они у тебя? – будто услышал её грек.
– Муж привёз из вашего Царьграда… – ответила Ганна.
– Эти? – спросил Тарасий и положил на стол шёлковый мешочек розовый. Он развязал и выкатил четыре камня, синие и красные, которые Ганна сразу узнала.
Она кивнула.
– Твоего мужа обманули персы, у которых он их купил, здесь только один камень имеет цену – вот этот, – сказал грек и взял красный камень размером с горошину. – Он имеет цену, а остальные не имеют, хотя красивые. – Грек говорил спокойно и смотрел Ганне прямо в глаза. – И они сюда не очень подойдут, поэтому я решил, что надо сделать иначе, посмотри… – сказал он, снова вынул из мешочков подвески и положил перед Ганной. – Вот!
Ганна завороженно смотрела.
– А теперь я рядом с твоими украшениями положу твои камни, и ты всё увидишь сама. – Грек разложил камни. – Ну как? – спросил он.
Ганна уже видела, что все вещи хороши сами по себе, а вместе они никак не дополняют и не украшают друг друга, но что-то в ней ещё сопротивлялось.
– А теперь… смотри! – сказал грек, положил на стол кусок ткани и развернул, это была та самая ткань цвета самой тёмной сирени, из которой были сшиты мешочки. – Вот так! – И он положил сверху подвески.
Ганна ахнула.
– Но твой камень, – грек взял красный, – вот этот, его называют аку́нт, он и вправду дорогой, поэтому я отдаю тебе и твои украшения, и к ним ещё двадцать локтей аксамита… – сказал он, глядя Ганне прямо в глаза, так что та засмущалась.
– А?.. – Ганна хотела спросить, но грек не дал.
– А твои подвески я ещё подержу, а аксамит, тут даже больше, тут почти двадцать пять локтей, ты заберёшь прямо сейчас… Подвески получишь через несколько дней.
Дней оказалось не несколько, а много, и Ганна уже не один раз посылала Свирьку, но златокузнец говорил только, что грека нет дома и что «как он сказал, значит, так и будет».
Олег мучил и не выходил из её головы.
С начала похода уже прошло несколько седмин, а она то видела его тонущим в Днепре, а то сидящим на вороном коне, на краю своего свежераспаханного огорода. Тогда перед самым походом она тайком наблюдала за князем и любовалась, но уже не мечтала – Олег оборвал её мечту на глазах, мечта разбилась о девку, о рабыню Василису.
Этого Олегу она не хотела простить.
Утонул ли Олег?..
Она кликнула Свирьку, чтобы та сбегала к златокузнецу, но неожиданно Свирька отодвинула полог, шагнула в сторону и пропустила в светёлку Тарасия.
– Насилу отыскал тебя, Ганна, какие тут узкие и кривые улочки у вас, разреши присесть?
Ганна почувствовала досаду и неловкость, мужа нету дома, и она не ждала мужчину, если это не родственник, и грека не ждала, ещё молва пойдёт! Грек не должен был заходить, а подождать у порога, Ганна сама могла к нему зайти или прислать ту же Свирьку.
– Прости, хозяйка, что нарушил ваш обычай, но я могу уйти…
– Уйди, нежданный человек… Мы сейчас придём вслед за тобой, – в сердцах ответила Ганна и кивнула на Свирьку.
Тарасий поклонился и положил на лавку свёрток.
Ганна стояла и ждала и, как только грек ушёл, выставила наперсницу.
Она развернула свёрток – внутри лежали подвески. Она смотрела, опасаясь обнаружить что-то новое, в руки не брала, чтобы чего не нарушить, но ничего не нашла и тут же кинулась за полог, Свирька стояла и подслушивала. Почувствовав, что делает что-то не то, Ганна распрямила спину и приняла важный вид.
– Иди за греком, только не обгони смотри! Когда он зайдет в дом, подожди немного и тогда зайди сама, скажи, что я сейчас приду, поняла?
Свирька кивнула, но не стронулась с места.
– Чего ждёшь? – нетерпеливо спросила Ганна.
Свирька вопросительно зыркнула на свёрток, лежащий на столе за спиной хозяйки.
– Чего тебе?.. Ты разве не поняла, что я тебе сказала? – закричала на неё Ганна, Свирька надула губы, повернулась и пошла из дома.
Ганна вернулась, немного подождала и тоже пошла.
Улица от пролившихся дождей раскисла так, что настильные деревянные мостовые плавали. Ганна подобрала подол и встала в растерянности – пройти даже немного и не загваздать платья нечего было и думать. Но можно было и не думать и никуда не ходить, а подождать, когда за несколько дней улица высохнет и станет возможно пройти, но Ганне не терпелось.
Она вернулась, кликнула дворового мальчишку и велела запрягать. Как только кобыла была запряжена, Ганна отправилась в кузню к греку.
В повозке Ганна с трудом пробиралась по хлябям. Под копытами и колёсами расползалась мостовая, и Ганна рисковала – кобыла могла опрокинуть повозку, и тогда было не миновать свалиться в грязь.
Киева гора стояла в цвету, и дожди и ливни, лившие несколько дней, и ветер не побили яблоневого и вишнёвого цвета, только покрыли лужи и землю белыми лепестками.
Сегодня в первый ясный день улица пустовала, никто не решился ломать ни ноги, ни колёса в этих хлябях, и даже не играли мальчишки, которым было всё равно, что бегать, что плавать. Из жидкой грязи торчали только уши и пятачки свиней.
«Эти рады», – подумала про хрюшек Ганна и вдруг поняла, что на улице только она да свиньи, это её огорчило, но не больше чем на одно мгновение, потому что она вспомнила, что только что здесь прошла Свирька, а чуть раньше Тарасий – значит, не одни свиньи.
Свирька в кузне заворожённо глядела на раскалённые, сияющие тигли и кузнеца в чистой белой рубахе и с маленькими щипцами в руках и ещё чем-то мудрёным. Кузнец был старый, а Свирька тут лишняя: что кузнец, что колдун, его дело не терпит чужих глаз. Но Ганна, войдя, увидела, что кузнец нет чтобы выгнать, так ещё и поглядывает на Свирьку, и покряхтывает, и развёртывает плечи, только не вышагивает, как петух, и не подмахивает под себя крыльями. Ганна понимала, что это значит, она посмотрела на Свирьку, та не замечала кузнеца. Ганна шикнула, и девка выскочила на улицу.
Появился Тарасий и молча, жестом, пригласил Ганну в дом.
– Ты приходил, грек… что-то хотел сказать?..
– Да не успел…
– Так не ко времени пришёл…
– Прости, Ганна, но ведь и был не долго…
Ганну стало жечь нетерпение, и она спросила:
– А приходил зачем, зачем столько держал?..
– Подвески? – спросил грек.
Разговор получался чудной, Ганна это чувствовала, будто воду толкли.
– А принесла… с собой?..
Ух! Если бы не грек, и наорала бы она сейчас, но стоял именно грек, и она только кивнула.
– А дай, – сказал Тарасий, и Ганна почувствовала, что она на пределе, но нечего делать, и она протянула ему свёрток.
Тарасий осторожно стал разворачивать и положил подвеску себе на ладонь, немного подождал, Ганна смотрела, а грек взял подвеску за ушко и провёл перед Ганной, прямо перед её носом, и сказал:
– Нюхай!..
Ганна, конечно, разобралась бы с этим нахальным иноземцем, греки были богатые, но умные и не всё себе позволяли, а этот… прямо… убила бы! Но вдруг она почувствовала запах, который был ей незнаком. Она повела носом за подвеской, а грек повёл подвеску в обратную сторону. Запах был не сильный, но такой приятный и дурманящий… Ганна видела глаза грека и поняла, что тот сейчас отведёт подвеску, и она взяла в руки и стала нюхать и даже закрыла глаза…
– Вот тебе ещё, – услышала она и открыла глаза. – Это тебе если запах пропадёт, капнешь одну каплю, и надолго хватит.
Грек держал маленький, на ладони таких уместилось бы три, серебряный сосудец, закрытый серебряной крышкой на тонкой серебряной цепочке.
– Когда наденешь украшение, то и от тебя будет так пахнуть, только понапрасну не открывай, чтобы не выветрилось.
– А коли выветрится?.. – спросила Ганна, она уже пришла в себя.
– Ещё дам, – сказал грек, он смотрел на неё таким взглядом, что Ганна вдруг почувствовала себя голой, и даже не просто голой, а будто грек пронзил её насквозь и как солнечным лучом греет её сердце…
– И вот это возьми, станете гадать или сумерничать, выпьете с княгиней, веселее будет, и увидите много, только в прохладном месте держи, горлышком к земле и подальше от солнца…
Свирька кружляла между луж. Ганна правила, смотрела, смеялась и даже подумывала забрать её в повозку, но тут же спохватывалась, что та всё испачкает.
Грек будто вылечил её, так она чувствовала – на душе стало светло, она придерживала рукою свёрток с подвесками, в которых был заворожён этот чудный запах, и вспоминала взгляд грека, так гревший Ганну, и даже пожалела, что не позволила наперснице сесть на повозку рядом с собой.
Ганна махнула рукой…
– Придём, баню затопи!.. – крикнула она Свирьке.
Олег услышал за спиной шум и оглянулся – за ним шли его тысяцкие и во главе их Фарлаф и Велимид. Олег разглядел и Радомысла.
– Князь! – окликнул Фарлаф, и Олег остановился, до дуба оставалось шагов триста.
Вместе они подошли к дубу, чудские князья и тысяцкие встали.
– Здравствуйте, братья! – обратился к ним Олег.
Чудь поклонилась, Олеговы тысяцкие поклонились тоже.
– Зачем звали? – спросил Олег.
– Разговор есть… – ответил за всех Вееле.
– Говори!
– Не будет нам удачи в этом походе, – немного помолчав и глядя в глаза Олегу, промолвил Вееле.
– Это может быть… Такое наше военное дело, – ничуть не удивился Олег. – А откуда это известно?
– Волхвы сказали…
– Что они сказали?
– Сказали, что не дойдём мы и до середины, придётся возвращаться…
– Почему?
– Потому что греки про наш поход знают, изготовились и уже подговорили хазар напасть на наши веси пограбить, истребить мужчин и увести в полон наших женщин.
То, что сказал Вееле, не было удивительно – так было всегда, и не только когда поход. В каждом полюдье дружины сопровождали князя, а до́ма оставалась малая дружина, а иногда совсем малая. Но в полюдье уходили, понимая, что хазары могут напасть, ещё как могут, но вряд ли это сделают, потому что, кроме рабов, нечего пограбить – бабы, старики да дети. А их ещё надо довести до невольничьего рынка – дети помрут, бабы так изрыдаются, что продавать будет нечего, а врага наживёшь! Поэтому время для нападения надо выбирать особо, и это все знали, потому и рисковали уходить. Значит, тут что-то такое, о чём чудь не хотела говорить при всех. Можно было остаться с ними один на один, но и нельзя – чуди много чести, а своим недоверие.
– Давайте тогда и других волхвов послушаем, что они скажут?
Услышать это от Олега чудь не ожидала, светлые князья переглянулись с тысяцкими и долго молчали, и остальные, глядя на них, тоже молчали. Для чуди складывалось плохо – тысяцкие большого войска Олегова могли подумать, что они заробели.
– Давай, – вынужденно согласился Вееле и оглянулся на Лехо и Сууло.
Олег осмотрелся.
– Я поставлю шатёр, вот здесь, большой, места на всех хватит, тут и послушаем кудесников.
– Когда, князь? – спросил Вееле.
– Ввечеру? – Олег оглянулся, и его тысяцкие согласились.
Разговор был кончен, и князь пошёл к кораблю.
После полудня жара надавила на остров так, что спавшие ратники зашевелились. Они поднимались один за другим, из-под ладоней щурились на солнце, зевали, чесались, отплёвывались, постепенно остров оглашался шумом, криками, и петушиными тоже.
«Курам головы-то снесут, а петухи ещё сами себе крови понапускают», – услышав птичьи крики, с улыбкой подумал князь.
Солнце застыло в последней четверти. Жаре уже было время сходить, но она, как факел над теменем, висела над островом, над каждым ратником над берегами Днепра. Одурь после сна напополам с усталостью ломила головы, и люди, раздевшись и не раздевшись, ринулись к воде – Днепр закипел, берега Хортицы будто окольцевала живая пена, и гомон стоял, и люди блестели под солнцем глянцевой кожей. Они ходили на берег, возвращались, таскали воду чанами и кожаными вёдрами и разводили костры.
«Кругом жарко… – думал, глядя на это, Олег. – Сегодня будет кругом жарко».
Он вернулся к кораблю, поднялся по сходням и остановился – на широкой лавке около кормила под развешенным в виде шатра парусом спала Василиса. По кораблю топали, говорили в голос, прыгали с борта в воду, а кто-то на берег, корабль вздрагивал, покачивался и снова вздрагивал. Василиса спала, будто не спала, а лежала неживая. Олег замер, и даже дурная мысль вздулась в его голове, но буквально на одно мгновение – он увидел, как она сложила руки как в домови́не, но грудь Василисы поднималась и опускалась…
Олег облегчённо выдохнул. Он помнил себя мальчиком, когда у него была мать, у него ведь была мать, когда она болела и вот так лежала, а отец, если было тепло, выносил её на воздух, он долго стоял и смотрел, как поднимается и опускается грудь его мамы.
Он не знал, зачем он это делал, и сейчас он только на мгновение испугался, но уже смотрел и любовался красотой Василисы.
«Когда меня положат в домовину… – Он знал, что когда-нибудь его положат в домовину, как его мать, как, наверное, отца, потому что отец погиб где-то далеко. – Надо бы Радомысла расспросить, как погиб отец!.. И её пусть рядом положат, без неё будет скука!»
Почему он до сего времени не расспросил про отца, он никогда не думал, а тут подумал, глядя, как спит похожая на выплывшую из воды русалку Василиса.
«А много у меня вопросов-то… к Радомыслу… много!» – подытожил он, как вдруг заметил, что из-под лавки высунулась босая нога, напряженно растопырила пальцы, вся задрожала, через мгновение обмякла и почесалась о другую.
«Родька, что ли, курицын сын?» – Олег присел, а Родька высунулся из-под лавки, и они встретились глазами. Родькины глаза были похожи на щёлочки, в которых шильцем пробуравили дырочки-зрачки.
«Неужели он что-то сейчас видит через них?» – подумал Олег и понял, что ни о чём другом, глядя на этого парнишку, лицо которого было почему-то распухшее, как надутое, вроде бычьего пузыря, ему сейчас и не могло подуматься.
Ему хотелось что-нибудь сделать, сказать что-нибудь, но глаза Родьки вдруг расширились, и он выкарабкался из-под лавки и, не сводя взора с князя, прополз на четвереньках мимо. Олег не выдержал и расхохотался во весь голос.
Василиса села.
Олег не помнил, как и когда появился Родька.
Несколько лет назад он заметил, что после каждого полюдья появляются вдовы и сироты. Вдовами и сиротами становились жёны и дети его дружинников. Полюдье длилось от осени до весны, и кто утонет на переправе, кого конь убьёт, если шарахнется от выскочившего из-под копыт перепуганного зайца, кто упьётся на отдыхе так, что утром уже и не отольёшь… Бывало, что и дрались, не поделив чего…
Всяко бывало!
А после полюдья надрывались вдовы, и на отроков было жалко смотреть, сам остался сиротой, когда его отец и отец Радомысла, ближние люди Рюрика, так же вот не вернулись из полюдья. И мальчишек лет с двенадцати – четырнадцати, кто вышел ростом, а кто и сообразительностью, стал ставить в задние ряды дружины. Откуда-то появился и Родька, года три, что ли, назад, но откуда?..
Олег не спрашивал, только помнил, что мальчишка был исхудавший, одетый в овчину прямо на голое тело, совсем голое, но князь увидел, что у него блестят глаза, что он хотя и худ, но кряжист, то есть широк костью, а мясо нарастёт. Но главное глаза – живые и умные, как показалось князю, и каждый раз Родька появлялся под рукой тогда, когда это было нужно.
Так вот под рукою и по сей день.
И доставалось ему от своих, кто же таких любит, но потом все привыкли и отстали. Чего-то ещё в Родьке было такое, чего Олег раньше не замечал, а теперь заметил, только не мог понять – чего он заметил!
За три года Родька набрал силы и опыта в общении с князем и старшей дружиной, но ещё ходил в отроках, хотя уже получил доброго коня. Олег сменил таких много, кого за нерасторопность, кого за то, что начинала проявляться в них пригодность к другому делу, а Родька на все руки…
– Жарко, – промолвила Василиса, и Олег отвлёкся, он только не понял, это она сказала или спросила.
Василиса глянула из-под полога на солнце.
– Жарко, – повторила она.
– Князь! – услышал Олег. – Где ставить шатёр?
Он посмотрел, под бортом стоял Радомысл, Олег спрыгнул, и они пошли.
Хортица позволяла поставить шатёр в любом месте: тут росли кусты, там стоял густой молодой дубняк и рядом орешник, зеленели поляны, но нельзя было ставить далеко от дуба, основное событие будет происходить там, рядом, вокруг. За этим сюда и пришли, чтобы отдать должное богам и ду́хам и приманить удачу.
Ратники уже не обращали внимания на жару, заботы были важнее, надо приготовить всё необходимое, а главное, подготовить себя. Каждый решал, как он будет это делать, но большинство это делало в своих сотнях. Принесли большие котлы, под них натаскивали хворост, огораживали невысокими плетнями круговые загородки, внутри вытаптывали траву, чтобы площадка была ровная. Копали ямы и ставили идолов-богов, привезённых с собою из родных ве́рвей; резали из срубленного орешника новых; новые были тонкие, светло-зелёные под снятой молодой корой, им прорезали глаза, там, где быть подбородку, обозначали гривну, намечали руки, а в левой меч, втыкали в землю и шли искать камни, чтобы выложить круг, и кудахтанье стояло над всем островом; ещё у каждой сотни был козёл на верёвке, а верёвка на колышке, а колышек вбит в землю.
Радомысл шёл рядом, чуть сзади. Олег высматривал место для шатра и уже был готов распорядиться, как вдруг Радомысл шагнул вперёд и сказал:
– Я, княже, надумал принять греческую веру.
«Ну и что?» – хотел спросить его Олег, но почему-то не спросил.
Дальше они шли молча, а когда зашли под тень дуба, Олег показал:
– Вот здесь!
Дуб бросал тень.
Дуб был высотой, если десять человек встанут друг другу на плечи. У дуба было десять толстых ветвей, и тень он давал такую, будто и не было весь день пропёкшего всё насквозь солнца.
– Тут! – подтвердил Олег и обернулся на Радомысла: – А как ты это сделаешь?
Радомысл исподлобья поглядывал на Олега, но молчал.
– Может, Василиса поможет, она греческой веры?
Радомысл хотел ответить, но что-то его остановило.
– Она знает обычай… – продолжал Олег, ему было всё равно, какой веры будет Радомысл, но почему-то у него упало настроение. – А тебе это зачем?
Олег спрашивал, что-то глазами искал, оглядывался и остановился.
Он замер, глядя Радомыслу в глаза.
– Я не знаю, – наконец ответил Радомысл, – но у них храмы такие… – Радомысл сказал это и задохнулся. Его мысли спутались так, как путаются, когда человек очень долго не может в чём-то признаться и вдруг признание вырывается само собой и совершается безвсякого управления.
– Это ты про Царьград? – спросил Олег.
Радомысл кивнул, и тут до Олега дошло.
– Так ты уже небось принял греческую веру, когда прошлый год был там?..
Радомысл кивнул, у него были плотно сжатые губы.
Олегу почему-то захотелось ударить его, но он только ткнул людям пальцем в землю, тут, мол, ставить шатёр, и пошёл. Он шёл без всякого определённого направления, сам не зная куда, он разозлился на Радомысла. В его дружине были принявшие греческую веру, и не только в дружине. Когда он узнал, что привезённая им Игорю невеста княгиня Ольга христианка, у него уже не было сомнения в этом выборе, но Радомысл его разозлил.
Оказалось, что Олег идёт к кораблю, ещё издалека он увидел, что рядом с Василисой кто-то сидит, низкий полог шатра закрывал лицо. Олег видел Василису и ещё кого-то, но не видел лица этого человека – Родька, что ли? Он даже не подумал об этом – Родька всегда был где-то рядом, но вдруг понял, что это не Родька, он остановился. В этот момент его догнал Радомысл.
– Они очень хотят понудить тебя… – без вступления начал Радомысл.
– Вернуться, не дойдя?! – не оглядываясь, проговорил Олег. – Ты уже говорил об этом.
Тот кивнул.
– Ты мне уже говорил, но как же они это сделают?
Радомысл не ответил.
– Ты что-то знаешь, но говоришь не всё, тоже хочешь, чтобы я вернулся, повернул назад?
Радомысл потупился, махнул рукой и пошёл прочь.
«Не может сказать? Что-то ему не даёт?!»
Он посмотрел в сторону корабля, Василиса сидела одна.
«Нет, не Родька!» – со всей уверенностью осознал Олег.
– Кто это был?
Когда он подошёл к Василисе, та переплетала косу. Василиса подняла голову и пожала плечами. Олег пристально смотрел на неё, он ждал и был напряжён, и Василиса увидела это. Она перестала плести и ответила:
– Я не знаю.
– А что он хотел? – Олег не понимал, что происходит, он уже подумал, не жара ли влияет на него или на всех, или жара тут ни при чём?..
– Он спрашивал про Царьград…
– Что спрашивал?
– Большой ли город, сколько церквей, много ли народу, много ещё чего… он подошёл, как только ты ушёл, спрашивал, что такое Бог и Иисус Христос, что такое греческая вера, как молимся и кому?..
– И ты ему всё рассказала?
– Да, что смогла! – Василиса отвечала и внимательно смотрела на Олега.
– А почему мне не рассказывала?
– А ты не о том спрашивал. – Она облегчённо вздохнула, её глаза смеялись, и она снова стала плести косу.
Олег смутился, отвернулся и уставился в деревянный настил под ногами.
– Если захочешь, я тебе всё расскажу и даже…
Олег не дал ей закончить, он встал, спрыгнул на берег и пошёл к тому месту, где он уже видел, что стали натягивать шатёр.
«Вот возьму и сам приму эту вашу греческую веру, и тогда вы меня не сможете ею пугать!»
