Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Толстой и балет
В принципе, ненависть Льва Толстого можно носить как орден: Шекспира он тоже ненавидел. Вот только балет Петипа, балет времен Толстого, никто из современников и не подумал бы поставить в один ряд не то что с пьесами Шекспира, но с литературой вообще. Балет попросту не считался искусством.
«Потом скрипки заиграли очень тонко и весело. Одна из девиц, с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший шестьдесят тысяч рублей серебром за это искусство.)»
Так видит балет Наташа Ростова в «Войне и мире». Пассаж Толстого не понравился замечательному историку балета Любови Блок, вдове Александра Блока: «Не смешно, потому что не похоже», – отрезала она. Как историк балета она права. Наташа Ростова у Толстого смотрит тот самый балет, который запечатлел гравер и скульптор Федор Толстой и которым восторгался Пушкин: тот балет, где Истомина «летит, как пух от уст Эола» и «быстрой ножкой ножку бьет». По терминологии Толстого: «семенит ногами» за большие деньги. И получается неправда. Пушкинские современники так про балет 1800–1810-х не думали.
Но современники самого Толстого и о балете 1860–1870-х думали именно так. Особенно современники молодые.
Все требовали «правды». Хотели верить, что можно одним усилием воли, «нравственным усилием», отринуть условности. А в балете «неестественным» было все, и все оскорбляло толстовский инстинкт правды. Стопы развернуты в стороны вопреки анатомической норме. В жизни люди не стоят с поднятой ногой. Не подчиняют тело геометрическим линиям, не соблюдают правило прямого угла. Не стоят они и на кончиках стоп. Ужасны были на взгляд Толстого и ноги напоказ по самые ляжки, затянутые в трико. Они казались издевкой над тем, что мужчине полагалось быть мужественным, а женщине стыдливой. Ужасны были бестолковые розовые атласные туфельки, не предназначенные для тротуаров, а тем более для лесов и полей.
Балет – сам был ужасен.
С его плюшевыми зверями и газовыми лампами, тюлевыми крылышками, полетами на тросике над сценой, картонными дворцами, морями из холстины, бархатными ленточками на белых шейках, бриллиантовыми сережками на пейзанках, гримом и громом (из сотрясаемого за кулисами медного листа), балет для Толстого был вроде той француженки, что встретилась в клубе Левину:
«Ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих волос, poudre de riz и vinaigre de toilette. Он, как от грязного места, поспешно отошел от нее».
А Стиве француженка понравилась. Но у Стивы была и пассия в московском Большом театре, танцовщица Маша Чибисова. Для нее он передавал «коральки», когда родным детям на шубки не хватало. Уже за одно это балет в мире Толстого следовало стереть с лица земли. Хороший, нравственный человек любить балет не мог.
