Людоедка

X. За снадобьем

На другой день, с самого раннего утра, Дарья Николаевна стала торопить Афимью исполнить ее поручение, и даже вручила ей на подкуп старика-аптекаря десять рублей – сумму, громадную для того времени.

– Ведь тоже Кузьма-то твой в этом деле мало, чай, смыслит, старик ему подсунет что-нибудь негодящее, так лучше уж самого «аптекаря» ты ублаготвори… Эти чародеи, народ на деньги падкий, – говорила Салтыкова.

– Уж вы не беспокойтесь, барыня Дарья Миколаевна, в лучшем виде все оборудую, только…

Фимка остановилась, не докончив фразы.

– Что только?.. Говори…

– Вы уж дозвольте мне с Кузьмой-то и потом видеться…

– Да видайся, сколько хошь… Мне что, лишь бы по дому порядок был…

– Все будет в порядке…

– Иди же, иди…

Фимка вышла из будуара, где происходил этот разговор, и одевшись, ушла из дома.

Для Кузьмы этот день начался незадачей. Петр Ананьев должен был куда-то отлучиться и заставил своего приемыша сидеть дома, так как неровен час, мог кто придти из болящих. Кузьма, между тем, уже два дня не видал Фимки и все его помышления были во дворе и в саду дома Салтыкова. Грустный сидел он на лавке в избе, когда в дверь раздавался легкий стук.

– Кого-то несет нелегкая! – проворчал Кузьма и неторопясь отодвинул засов.

Перед ним стояла Афимья, раскрасневшаяся от скорой ходьбы.

– Фима, Фимушка!.. – воскликнул обрадованный Кузьма. – Вот одолжила, вот обрадовала-то… Старого-то нет и долго не будет… Ходь в избу…

– Нет… А мне до него дело есть…

– До него… Больна разве?.. – испуганно воззрился на нее Кузьма, впуская в горницу и тщательно запирая дверь за дорогой гостьей.

– Здоровехонька… – засмеялась Афимья, обнаружив ряд своих ослепительной белизны зубов. – Дело-то есть особенное… Может ты помочь моей беде можешь? Да навряд ли…

– Скажи, Фимушка, скажи, родная, все сделаю, что могу, может сколько времени жду я часу этого, чтобы просьбу твою исполнить, а ты, на поди, к старику…

– Оно, конечно, тебе бы и следовало помочь мне, так как из-за тебя и я в беду попала, что не расхлебаешь.

– В беду?.. – побледнел Кузьма.

– Да, Кузя, беда неминучая; не исполню воли господской, сошлют меня в дальнюю вотчину, на скотный двор, да еще, пожалуй, и исполосуют как Сидорову козу…

– Чего ты, что ты!.. Да что надо-то? – дрожащим от волнения голосом произнес Кузьма.

– Прознала Дарья Миколаевна, что мы с тобой любимся…

– Ну?..

– Вчера призывает меня да и говорит… Достань ты мне снадобья, от которого человек извелся бы, да так, чтобы никому невдомек было, как и что с ним приключилося… Я так и обомлела… Да где же, матушка Дарья Миколаевна, я такого вам снадобья достану… – говорю я ей. А она пронзительно на меня посмотрела, что мурашки у меня по спине забегали и отвечает: Ты, Фимка, казанской сиротой не прикидывайся… Знаю я давно твои шашни с Кузькой, работником «аптекаря», вот ты через него или прямо от самого старика мне снадобья этого и достань, а не достанешь, говорит, так я тебе покажу себя… Знаешь ты, чай, меня не первый год… Поняла, говорит, сказано и делай… Вот, Кузя, дела-то какие… Всю, как есть, ноченьку не спала я, а сегодня к тебе и прибежала… Ох, беда, ох беда неминучая…

Фимка растерянно разводила руками, сидя на лавке и исподлобья наблюдала впечатление своих речей на стоявшего перед ней Кузьму. Последний был бледен и молчал, видимо, под гнетом тяжелого раздумья.

– Старик-то мой этими делами не орудует…

– Какими делами? – не поняла Фимка.

– Снадобьями-то этими… Ядами они прозываются…

– Ужели?..

– Верно… Он мне тут болтал, что прежде брал и этот грех на душу свою, а теперь, вишь, пошабашил…

– Мне сделает… Не даром она тоже…

– Не даром?..

– Десять рублев барыня Дарья Миколаевна мне отпустила… У меня за пазухой.

– Не пойдет он на деньги… Упорен… О душе стал помышлять уж куда старательно… Мне тоже заказывал, да и что заказывать… Меня он этому и не обучал… Только что от него слышал, что немец-колдун, у которого он в науке был и который ему эту избушку и оставил, здесь на пустыре и похоронен, на этот счет дока был…

– И его, Петра-то, выучил?

– Вестимо…

– Так может, ежели я с ним поговорю да денег посулю – он и сделает…

– Ни за что… Прогонит… Открещиваться станет… А есть у него снадобье одно…

– Есть, говоришь?..

– Есть…

– Так ты мне, Кузя, его спроворь…

– Эх, Фима, Фимушка, кабы я знал где оно, то и разговора бы нам с тобой вести было не надобно…

– А ты не знаешь?

– То-то и оно-то… Схоронил он его, а снадобье-то еще немец-колдун делал… Рассказывал мне старик-то… Такое снадобье, какого лучше не надо… Изводит человека точно от болезни какой, на глазах тает, а от чего – никакие дохтура дознаться не могут… Бес, говорит, меня с ним путает… Сколько разов вылить хотел – не могу, рука не поднимается… Схоронил в потайное место, с глаз долой… Никто не сыщет…

– А ты поищи…

– Поискать, отчего не поискать, только вряд ли найдешь…

– Поищи, Кузя… Ты сядь-ка рядышком.

Кузьма не заставил себе повторить приглашения и присел близко к своей возлюбленной. Фимка обняла его рукой за шею и заглядывая нежно в глаза, повторила:

– Поищи, Кузя…

– Эх, Фима, – вдруг порывисто обнял он ее, – добуду я тебе это снадобье.

– Добудешь?..

Она подставила ему свои пухлые губы, в которые он впился страстным поцелуем.

– Добуду… Не сойти мне с этого места, если не добуду!

– Догадываешься, значит, где оно?

– Где догадаться.

– Так как же?

– Сам старик мне отдаст, руками…

– Ну!..

– Отдаст, есть у меня против него слово… Пригрожу – испугается и отдаст…

– Тогда уж совсем поверю, что любишь меня…

– Ненаглядная!..

Они снова крепко расцеловались.

– Деньги-то возьми… Может, он на них польстится…

– Не… Денег не надо, деньги у себя схорони, тебе на обновки понадобятся…

– Милый!..

– С деньгами с ним ничего не поделаешь, а вот, что я надумал, так подействует…

– Что же ты надумал?

– Тебе что за надобность… Снадобье будет, а обо всем прочем долго рассказывать…

– Когда принесешь?

– Да сегодня по вечеру, а то уж беспременно завтра утречком.

– Добудь, голубчик…

– Сказано, слово свято…

– Верю, верю!..

Фимка уже сама поцеловала окончательно счастливого Кузьму.

– Да зачем твоей-то это снадобье?..

– А шут ее знает, разве говорить она будет…

– Может, муженька спровадить на тот свет хочет?..

– Навряд, он итак на ладан дышет.

– Извела?..

– Уж истинно извела…

– Лиходейка…

– А уж как я боюсь, как тебе не удастся…

– Не бойся, удастся… Будет снадобье…

– Хорошо бы. А я все же до завтра измучусь…

– Сегодня вечером притащу… Постараюсь…

– Постарайся, Кузя.

Еще около часу побеседовали Афимья и Кузьма, хотя час этот показался им за мгновенье, особенно последнему, на самом деле искренно и сердечно привязавшемуся к молодой девушке. Что касается Афимьи, то ей скорее льстила скромная и беззаветная преданность молодого парня, сносившего от нее всевозможные обиды и даже оскорбления – эта бессловесная привязанность собаки, лижущей руки бьющего ее хозяина.

Она выбрала Кузьму, потому что он, по ее мнению, был лучший из тех, в рядах которых ей приходилось выбирать, хотя мечты ее были иные, но благоразумие говорило ей, что они недостижимы. Она привязалась, привыкла к Кузьме, он был для нее необходим, даже дорог, но она не любила его в смысле того чувства, которое охватывает женщину и под чарами которого она считает своего избранника лучше всех людей и в самом подчинении ему находит более наслаждения, нежели во власти над ним.

Любовь и себялюбие – два совершенно противоположные чувства, которые не могут ужиться в сердце человека вообще, а женщины в особенности. Любит – только раб, госпожа – ласкает и позволяет любить себя. Афимья была госпожей над сильным телом и слабым духом Кузьмой. Она сохраняла его для себя, «за неимением лучшего». Этим объясняется ее власть над ним и его к ней беззаветная привязанность.

Мужчина на всех ступенях общественной лестницы, далеко, конечно, не к чести их сильного пола, любит в женщине не преданное и любящее существо, а то, – как ни странно это, – мучительное беспокойство, которое иные из представительниц прекрасного пола, тоже всех ступеней общественной лестницы, умеют возбуждать в них. Страх потерять этот призрак любви, так как самой любви такие женщины не Питают, доводит мужчин до самозабвения, до слепоты относительно предмета его страсти, держащего его в постоянной неизвестности относительно завтрашнего дня. Это отношение к женщине лежит в натуре большинства мужчин, для которых беспрепятственное и прочное обладание женщиной порождает привычку – этого самого злейшего врага чувства, понимая под последним страсть. Непостоянный по натуре, сам мужчина, проповедуя постоянство для женщины, именно его и не ценит в них.

Для жен, любящих, верных и преданных не совершают преступлений и правило французских следователей: «ищите женщину» не относится к женам. Это подтверждается летописями уголовных дел всех веков и народов.

Будь между Кузьмой и Афимьей отношения равного взаимного чувства, первый не был бы в таком состоянии безумной решимости, во что бы то ни стало добыть для «своей лапушки», как он мысленно называл Фимку, нужное ей «снадобье». Она ушла, а Кузьма стал ходить взад и вперед по избе, обдумывая план атаки на Петра Ананьева.

– Душу загублю, а уж достану… Ишь, подлая, расправиться с ней хочет… и расправится… Салтычиха – одно слово… Да нет же, не дам ее в обиду, сами мы Салтычиху эту в бараний рог согнем с Фимушкой… В руках у нас будет… Во… где!..

Кузьма даже протянул руку и сжал ладонь в увесистый кулак. В это время в дверь раздался стук. Это вернулся домой Петр Ананьев.