Цель – Перл-Харбор

20 апреля 2012 года, Уфа

– Простите, пожалуйста, вы – Торопов? – Вопрос прозвучал неожиданно, Торопов только-только вышел из подъезда и замер на мгновение, ослепленный утренним солнцем. – Андрей Владимирович?

Торопов посмотрел на спросившего – лицо незнакомое. Невысокий, крепкий. Кожа на скулах обветрена, словно человек часто бывает на свежем воздухе и при не слишком хорошей погоде. Серый длинный плащ, не модный, не современного покроя, но производит впечатление добротности и респектабельности.

– Что, простите? – переспросил Торопов.

Не часто его вот так останавливают на выходе из дома незнакомцы. Да еще и с легким иностранным акцентом. Точно, акцент был, прозвучал, а Торопов сумел уловить его даже в короткой фразе. Мысленно Торопов похвалил себя за внимание к мелочам. И даже на секунду стало жаль, что нельзя никому продемонстрировать свою наблюдательность. Не возвращаться же к компьютеру, чтобы поделиться с коллегами…

– Вы – Торопов Андрей Владимирович? – повторил с вежливой улыбкой незнакомец. – Писатель Торопов?

Торопов кашлянул, демонстрируя некоторое смущение. Не засмущался, как институтка, застигнутая за сочинением виршей, а лишь продемонстрировал свою скромность и склонность к объективности. Он, конечно, писал. И то, что он писал, публиковалось неоднократно, но писал-то он под псевдонимом, да еще коллективным – Василий Ветров, и хоть и сознавал свою значимость для успеха книг, оценивал ее как бы не выше значимости остальных соавторов, но вот так вот вслух, да еще посторонний человек…

А акцент у него, скорее всего, немецкий. Звук «р» имел очень своеобразный оттенок. Точно – немец.

– Да, я – Торопов, – сказал Андрей Владимирович, чуть кивнув, четко, почти как прусский офицер в кино. – А с кем я имею честь?

Незнакомец тоже кивнул, с улыбкой на обветренном лице. Кивнул, словно одобрял ответ собеседника. Будто наконец нашел то, что долго искал.

– Нойманн, Франц Нойманн, – отчеканил незнакомец, и что-то неуловимо изменилось в его лице, словно кожа натянулась чуть сильнее и очертания черепа проступили явственнее. – Штурмбаннфюрер Нойманн, к вашим услугам.

Что-то холодное шевельнулось в груди Торопова.

Естественно, он не воспринял прозвучавшее звание серьезно. Но в Сети он имел слишком много недоброжелателей из числа тех, кто до сих пор полагал, что Германия просто обязана была выиграть Вторую мировую и что в случае ее победы мир был бы куда лучше и чище. Подонки и мерзавцы, для которых само слово «патриотизм» стало чем-то вроде ругательства.

Торопов с коллегами по сайту неоднократно разоблачали этих последышей, не стесняясь ни в выражениях, ни в методах. В идеологической борьбе все средства хороши, особенно если Сеть обеспечивает безопасность и неприкосновенность.

Иногда Торопову приходила в голову мысль, а что произойдет, если кто-то из нациков или либерастов вдруг не поленится и явится для разборки лично. Получается, что теперь Торопов это узнает точно. Черт возьми!

Можно было, конечно, попытаться юркнуть обратно в подъезд, но для этого придется либо доставать ключи, либо набирать номер квартиры на домофоне… Но жена ушла рано утром на работу – никто не откроет, даже если и получится нажать на кнопки вовремя.

Не реагировать, приказал себе Торопов. Как с лающей уличной собакой – пройти мимо, избегая глядеть твари в глаза. Идти нужно не спеша, нельзя демонстрировать свой страх. Они чуют страх и от этого становятся еще агрессивнее…

А этот, Нойманн, – он тоже учуял, как внутри Торопова зашевелился ледяной паук? Услышал, как его холодные лапки с сухим шорохом царапают стенки желудка?

Полшага в сторону, и спуститься по ступенькам с крыльца. Четыре ступени. А Нойманна – нет. Пустое место. Кучка собачьего дерьма, его нужно просто обойти, не зацепив.

– Господин Торопов, – штурмбаннфюрер шагнул, перекрывая Торопову путь. – Нам нужно побеседовать…

– Мне некогда… – бросил Торопов и снова попытался обойти Нойманна. – Я спешу…

– И все-таки я вынужден настаивать. – Штурмбаннфюрер взял Торопова за локоть правой руки. – Это в ваших интересах…

Двор был пуст. Вот так всегда – то не протолкнуться из-за старух или мамочек, гуляющих с детьми, то, как сейчас, двор словно вымер. Торопов дернул плечом и сбежал с крыльца.

Ну не кричать же, в самом деле? Не гопники ведь прицепились с требованием покурить или с просьбой одолжить мобильный телефон на время. Вполне приличный человек, стильно одетый, в сером плаще, широкополой серой шляпе. На вид – до сорока, ровесник. Ничто не демонстрирует его агрессивных намерений, нет никакой видимой угрозы… Кричать, бежать прочь, на оживленную улицу? Это значило выглядеть смешно и нелепо, а Андрей Владимирович Торопов не любил выглядеть нелепо и смешно.

Нужно просто пройти пятьдесят метров до выхода со двора, свернуть направо и выйти на улицу Рихарда Зорге. Не станет же этот немец бежать за ним с криками. Не станет?

Не бежать, приказал себе Торопов. Просто широкий деловой шаг занятого и уверенного в себе человека.

– Герр Торопов! – Нойманн позволил себе повысить голос, это был еще не окрик, но что-то похожее на угрозу уже прозвучало.

Отчего-то в голову пришло сравнение – словно пистолет сняли с предохранителя. Не передернули затвор, не выстрелили – всего лишь передвинули рычажок предохранителя, но от этого угроза не стала менее реальной.

Быстрее, нужно идти чуть быстрее. То, что Торопов втянул голову в плечи, – ерунда. Так – рефлекс. Из-за полемики в Сети перестрелки не устраивают. Хотел бы бить – пришел бы не в одиночку. Плащ почти до земли и шляпа – не лучшая одежда для потасовки, а утро – десять часов без малого – не самое лучшее время для рукопашного выяснения отношений. И акцент… Немец, устраивающий драку в центре Уфы с местным жителем… Немец, представившийся эсэсовским званием, – это уже за гранью.

Шутка. Дурацкая шутка.

Сейчас кто-то наверняка снимает все происходящее во дворе, а потом сольет снятое в Сеть. Сольет? И на здоровье. Торопов ничего такого не сделал. Он просто идет через двор. Плечи развернуты, подбородок поднят. Просто не хочет связываться с уродом-фашистом. Не желает.

И пусть этот самый Нойманн идет следом и бормочет что-то – в результате смешным выглядит он, а не Торопов. Вечером нужно обязательно обо всем этом рассказать на сайте. И ничего не будет страшного, если что-то прибавить.

Например, Нойманн не просто просил о беседе, а угрожал. Сказал, что неонацисты больше не собираются терпеть независимой и жесткой позиции известного в Сети полемиста. Пусть он этого напрямую не произнес, но ведь это подразумевается. Ведь подразумевается?

Просто намекнуть так многозначительно, что эсэсовский последыш потребовал…

Во двор въехала машина. Микроавтобус.

Это даже к лучшему, мелькнуло в голове Торопова. Остановить его. Взмахнуть рукой и встать на пути. «Фольксваген» еле едет, водитель ищет, наверное, какой-то адрес. Взмахнуть рукой, а когда машина остановится – подойти и спросить что-то у водителя. Вполголоса. Что-нибудь нейтральное. Который час, например. Или не видел ли он красного «Опеля» и серой «Тойоты» на въезде? Спросить тихо, но при этом бросить быстрый взгляд на Нойманна, чтобы тот подумал, будто разговор идет о нем. И штурмбаннфюрер непременно запаникует. Никуда не денется. А если удастся втянуть водителя хотя бы в пятиминутный разговор, то Нойманн просто сбежит, поджав хвост. Точно – сбежит.

Торопов поднял левую руку и сошел с тротуара на проезжую часть. Не дергаться, нужно помнить о возможной видеокамере. Движение руки должно быть естественным.

Микроавтобус начал тормозить.

Торопов сделал шаг, но на его плечо тяжело легла рука.

– Я же сказал – стоять! – прорычал Нойманн. – И ты должен остановиться…

– Да кто ты такой!.. – воскликнул Торопов, поворачиваясь и отталкивая руку немца. – Не смей ко мне прикасаться…

И замолчал.

Двор, дом, деревья разом замерли, словно все вокруг внезапно сковал мороз. Воздух в груди у Торопова превратился в комок льда. В колючий и шершавый комок. Все вокруг медленно поплыло вверх и влево, словно двигалось по спирали.

Упасть Торопову не позволили – Нойманн подхватил его под руки и удержал. Потом из микроавтобуса вышел человек, и они вдвоем с штурмбаннфюрером небрежно втолкнули Торопова в машину. Бросили на пол у заднего ряда кресел.

Торопов попытался закричать, сообразив наконец, что это не розыгрыш, не шутка, что его – его! – ударили и похищают. Что все это было спланировано не для того, чтобы потом хвастаться через Ютуб, как ловко унизили своего сетевого оппонента. Если этот ролик попадет в Сеть – это уголовная статья для шутников. Похищение и все такое… Это несколько лет отсидки.

Теперь уже можно не бояться выглядеть смешным и нелепым. Теперь можно кричать и попытаться защищаться.

Вместо крика получилось только захрипеть – Нойманн ударил со знанием дела. Всего одно движение руки, а тело Торопова отказывается двигаться, и легкие дергаются, не в силах втянуть в себя хотя бы глоток воздуха…

Нойманн и второй похититель сели на заднее сиденье. Дверцы хлопнули, машина тронулась с места.

Торопов дернулся, пытаясь подняться, но немец небрежно надавил ему на грудь ногой и тихо сказал: «Сидеть!»

И перед глазами Андрея Владимировича вдруг оказался нож. Держал его второй похититель, держал с небрежностью профессионала, на пальцах, а не сжимая в кулаке. Лезвие легонько коснулось горла Торопова. Лишь коснулось, и не острием, а плоской стороной. Холодной плоской стороной.

– Мы не любим, когда кто-то шумит в машине, – сказал Нойманн. – Мы хотели бы поговорить с вами, герр Торопов, но если вы попытаетесь кричать, то штурмфюрер Краузе медлить не будет. Единственное, чего вы добьетесь, так это быстрой и почти безболезненной смерти. Наш организм так устроен, что если перерезать артерию, то мозг, лишившись кислорода, просто уснет. Всего секунд тридцать. Максимум – минута. Будет много крови, но…

– У меня есть тряпка, прикрою горло, – сказал Краузе, снова качнув ножом перед лицом Торопова. – А потом Пауль притормозит, мы выбросим тело и уедем.

– Вы хотите жить, герр Торопов? – спросил Нойманн. – Вы ведь не собирались умирать этим утром? Начинается весна, даже в ваших диких местах поют птицы и набухают почки… Жизнь прекрасна. Нет?

– Кто… вы… такие?.. – прохрипел Торопов.

– А какая вам разница, господин чекист? – засмеялся водитель.

Его Торопов так и не рассмотрел. Водителя зовут, кажется, Пауль. Так сказал этот тип с ножом.

– Не чекист, – поправил Нойманн. – Энкавэдист.

– По мне – все равно. Мясо – и больше ничего.

– Я…

– Ты лучше помолчи, – Краузе похлопал Торопова ножом по щеке. – Мы дадим тебе слово – и тогда боже тебя упаси молчать. Сейчас – лежи и наслаждайся жизнью. Человек не знает, сколько ему отмерено. В любой момент нить может оборваться… или ее кто-то обрежет…

Не сознавая до конца, что делает, Торопов попытался оттолкнуть лезвие ножа от своего лица.

– Дурак, – сказал с усмешкой Краузе. – Не дергай щупальцами, комиссар…

– Вырывается? – осведомился Пауль. – Лови.

На грудь Торопову упали, звякнув, наручники.

– Прошу ваши ручки. – Краузе убрал нож и ловко защелкнул браслеты на руках Торопова. – Будешь еще дергаться – заткну рот и подрежу сухожилия на ногах. Для начала.

– Но даже тогда жизнь все равно будет прекрасна и заманчива, – распевно произнес Нойманн. – Как написал когда-то ваш сумасшедший гений Достоевский, даже если бы мне выпало до конца жизни стоять над пропастью на узком карнизе, вокруг бы грохотал гром и сверкали молнии, и меня стегал ледяной дождь, и тогда бы я выбрал жизнь… Я не ручаюсь за точность цитаты, но общий смысл…

Машину тряхнуло.

– Что такое, Пауль? – спросил Нойманн.

– То, что они называют дорогами, – со смехом ответил водитель. – Я заслушался вашим выступлением, герр штурмбаннфюрер, и зацепил колесом яму.

– Осторожнее, Пауль. – Краузе тоже засмеялся. – Если машина сломается, то придется нашего гостя бросить в ней. А я еще не наигрался.

– Хорошо, я буду осторожен, – сказал водитель. – Да тут недалеко. Черт…

– Вас ист лос? – быстро спросил Нойманн.

– Да ист айн шуцман, – ответил Пауль напряженным голосом.

– Фар нихт лангзамер унд нихт шнеллер…

Торопов не знал немецкого. И в школе, и в университете учил английский, но вот эти вот «васистлос» и «шуцман» понял. На дороге стоит полицейский. Регулировщик или даже патруль. Может, просто выискивает, с кого сшибить денег, а может, в рамках очередной контртеррористической операции или какого-нибудь плана «Перехват» досматривает все машины.

Вот сейчас он остановит микроавтобус, и тогда… А что тогда, подумал Торопов. Что тогда? Этот сумасшедший Краузе перережет-таки Торопову горло? Или…

Торопов не отрываясь смотрел на нож, плавающий в воздухе перед самым его лицом. На лезвии была какая-то надпись. Готические буквы плотно лежали на стали, Торопов видел их, но прочитать не мог. В голове крутилось что-то о чести и верности. Что-то такое писали на клинках эсэсовских ножей, но вспомнить, что именно, Торопов сейчас не мог. В голове упругим каучуковым мячиком прыгала фраза Нойманна о том, что человек с перерезанным горлом просто засыпает. Прыгала и разбивала вдребезги все остальные мысли.

Человек с перерезанным горлом просто засыпает. Засыпает. Просто. С перерезанным…

Это не больно.

Но как хочется жить!

Так сильно, что Торопов готов был даже рискнуть, дождаться, когда инспектор остановит микроавтобус, и закричать. Не что-то конкретное о похищении и немцах – просто заорать, надсаживаясь, пусть даже сорваться на визг, но заставить тупого патрульного что-то сделать, отреагировать.

И эти похитители не посмеют убить Торопова. Не посмеют же?

Одно дело – похитить человека. Другое – убить его. Торопов не сделал ничего такого, за что его можно убить. Да, оскорблял в Сети легко и с фантазией. Передергивал в дискуссиях, обвинял оппонентов в несуществующих грехах, со смаком навешивал незаслуженные ярлыки и нелепые прозвища, но ведь за это не убивают. Не убивают же?

Чувствуя, как по щекам стекает пот, Торопов набрал в грудь воздуха. Пусть даже и не остановит инспектор машину, пусть микроавтобус только поравняется с ним – Торопов закричит. Так закричит, что стекла покроются трещинками и осыплются. Так закричит, что…

Краузе не смотрел на пленника. Нож держал в опущенной руке, острие касалось груди Торопова, но сам штурмфюрер смотрел вперед, туда, где был инспектор дорожного движения. Рука сжалась, пальцы на костяшках побелели – волнуется Краузе. Струсил. А если еще и крикнуть…

Нойманн сунул руку в карман плаща и достал пистолет.

Горло Торопова свело судорогой. Это был «парабеллум». «Люгер», мать его… Нойманн передернул затвор, рычаг выгнулся с легким щелчком, но Торопову показалось, что в салоне прогремел выстрел. Пистолет. Немец собрался стрелять.

В патрульного, ясное дело. И получается, что крикнет Торопов или нет – это ничего не изменит. Эти сволочи настроены серьезно. Это не шутка. Не попытка запугать или даже избить. Им настолько нужно похитить Торопова, что они готовы убивать.

Торопов застонал.

– Спокойно, – сквозь зубы процедил Краузе, и лезвие кольнуло грудь Торопова сквозь одежду. – Сейчас все закончится. Так или иначе…

А Краузе говорит без акцента.

Мысль глупая, неуместная, несвоевременная, но Торопов несколько секунд думал о том, почему это штурмфюрер говорит по-русски чище, чем его начальник. Или оба они русские, только Нойманн немцем прикидывается лучше. Или от волнения Краузе перестал притворяться? Сильно волнуется и оттого забывает изображать акцент. Забывает говорить «т» вместо «д» и «ф» вместо «в»…

Палец Нойманна лег на спусковой крючок.

«Парабеллум» – это «готовься к войне». И Нойманн к ней готов.

Сейчас патрульный подаст водителю знак, тот чуть притормозит, опустит боковое стекло, словно желая переговорить с инспектором. А когда полицейский подойдет к машине, Нойманн поднимет руку с пистолетом и нажмет на спуск.

Девятимиллиметровая пуля отшвырнет беднягу полицейского прочь от машины, а гильза ударит в потолок салона… У «парабеллума» гильзы выбрасываются вверх? Так ведь, кажется? Не вправо, а вверх?

Далась ему эта гильза!

Не о том он думает. Сейчас вообще не думать нужно, не вспоминать ТТХ пистолета, а молиться… молиться-молиться-молиться… несмотря на то, что никогда этого не делал, не знает, как молиться правильно, и даже не задумываясь над тем, кому адресовать молитву.

Пусть он не остановит машину, мысленно попросил Торопов. Пусть микроавтобус едет себе дальше. Нет в нем ничего такого. Нет, честное слово, нет. Просто сидят люди. Водитель и два пассажира. И никто не лежит со скованными руками на полу между сиденьями. Никто не лежит. Правда-правда! Машина правил не нарушает. Не превышает скорость и соблюдает… все соблюдает, честное слово!

Торопов зажмурился, продолжая мысленно уговаривать неизвестного ему полицейского пропустить микроавтобус, спасти жизнь себе и лежащему между сидений человеку. Уже не Богу молился, а тому самому инспектору дорожного движения, одному из тех, кого еще недавно называл ментом или мусором.

Пожалуйста, пропусти. Не останавливай. Пожалуйста!

Машина притормозила, еле заметно, но Торопов чуть не закричал от ужаса, подумав, что это Пауль останавливает ее, подчиняясь требованию полицейского. Нет-нет-нет-нет, не нужно, дернувшись всем телом, забормотал Торопов. Пожалуйста!

Машина прибавила скорости.

Водитель что-то сказал, Торопов не расслышал, что именно, уловил только интонацию – облегчение. Значит, проскочили.

Торопов открыл глаза.

– Все в порядке, – сказал Нойманн. – Прогулка продолжается.

Штурмбаннфюрер поставил пистолет на предохранитель и спрятал в карман плаща.

– Через несколько минут мы приедем на место.

– На… – Торопов не смог произнести свой вопрос сразу, горло отказывалось подчиняться, пересохло, пришлось выталкивать слова по очереди, с паузами: – На. Какое. Место?

– Тебе понравится, – засмеялся Краузе.

Нож лихо крутанулся в его руке, солнце отразилось на острие огненной точкой.

– Что… вы… собрались делать?

– Мы? – с усмешкой переспросил Краузе. – Закончим работу и будем отдыхать. Я планирую выпить пивка и побездельничать на диване.

– Что вы со мной собрались делать? – облизав пересохшие губы, спросил Торопов.

– Господин штурмбаннфюрер, – Краузе повернулся к Нойманну. – Мясо интересуется, для чего мы его прихватили с собой и как будем готовить.

– Такое любознательное мясо… – покачал головой Нойманн.

Неодобрительно покачал. Но в уголках рта у него была улыбка. Даже не улыбка, а намек на улыбку.

В груди Торопова что-то шевельнулось. Надежда? Немец улыбается, значит, не все так плохо? И тут же словно ледяной водой обдало Торопова. Улыбается? А может, он в предвкушении пыток улыбается. Он любит мучить людей. Он ведь фашист. Сколько раз сам Торопов говорил, что фашисты – не люди. Что каждый из них – палач и убийца. Говорил и верил. Искренне верил.

Вот сейчас он, сволочь, смотрит на Торопова как на игрушку. И уже представляет, как будет… как будет издеваться…

– За что? – чуть не выкрикнул Торопов.

За что с ним так? Он ведь… с ним не может ничего такого случиться… не имеет права.

Машина притормозила и свернула в сторону, подпрыгнув на выбоине. Под колесами что-то начало шуршать, мелкие камешки застучали по днищу.

Они съехали с дороги, понял Торопов, и едут в лучшем случае по проселку. Или даже по тропе. Лесной тропе, вон как мелькают тени, как солнечный свет раздробился на куски.

Они едут по лесу.

И это значит… Что это значит?

– Да не волнуйтесь вы так, герр Торопов, – усмехнулся Нойманн. – Сейчас вы все узнаете. Даю вам слово офицера. Вы ведь верите в слово офицера? Хотя… Вам, сотрудникам НКВД, вряд ли знакомо понятие чести. Комиссар может сделать все что угодно ради победы… как это? Коммунизма во всем мире.

– Я не комиссар! – крикнул Торопов. – Я не комиссар! Сейчас нет комиссаров. И НКВД нет! Нет! Мы живем в демократическом государстве! И с Германией у нас хорошие отношения! Вы понимаете? Мы уже двадцать лет… двадцать один год, как не коммунистическая страна. И я…

– Не нужно так нервничать, товарищ Торопов, – засмеялся Краузе и поставил ногу Торопову на грудь. – Если вы уже двадцать лет не коммунисты, то почему с такой нежностью вспоминаете СССР и даже надеваете советскую форму? Вы вот, насколько мы знаем, предпочитаете форму НКВД…

– Я никогда не носил форму НКВД! – задыхаясь, прохрипел Торопов. – Я…

– Он врет, господин штурмбаннфюрер, – с обидой в голосе произнес Краузе. – Он нам врет… Как же так, господин штурмбаннфюрер? Как можно нам врать?

Краузе дурачился, говорил тоном обиженного ребенка, но нога давила Торопову на диафрагму, а нож, кажется, проколол кожу на груди до крови.

– Он еще не понял, что нам врать нельзя, – сказал Нойманн и наклонился, чтобы заглянуть в глаза Торопову. – Нам врать – вредно для здоровья.

– Извините, господин штурмбаннфюрер, – вмешался водитель, – но при чем здесь здоровье? Тем более его. Разговор может идти о боли, о ее количестве, а вовсе не о здоровье. Еще раз извините, за то, что перебил.

– Да, товарищ комиссар… – Нойманн покачал головой. – Общение с вами очень вредно отражается на дисциплине. Младший по званию перебивает меня… Но с другой стороны, он ведь прав. Я был неточен. Действительно, при чем здесь здоровье? Каждое лживое слово обеспечивает вам несколько часов боли. Несколько дополнительных часов.

Нойманн достал из кармана спичечный коробок, взял из руки Краузе нож и несколькими уверенными движениями заточил спичку.

– Вот, казалось бы, – сказал Нойманн, вернув нож подчиненному и взяв спичку двумя пальцами. – Что может быть проще – заточенная палочка. Не кол, заметьте, не клеммы от полевого телефона, приложенные к яичкам товарища комиссара, а всего лишь палочка. Щепка. Но какие перспективы она сулит в руках знающего человека.

Нойманн взял Торопова за руку, тот попытался вырваться, но Краузе переставил свою ногу с груди Торопова на его горло и легонько надавил.

– Вы еще не поняли, что от вас здесь уже ничего не зависит? – осведомился Нойманн, выпрямляя указательный палец на руке Торопова. – Совсем-совсем ничего не зависит… Да не дергайтесь вы так, можно подумать, что в вашем ведомстве такие простенькие фокусы не в ходу. Я думаю, что такая вот милая штучка – первое изобретение человека в области получения правдивой информации. Какой-нибудь питекантроп, загнав себе случайно занозу под ноготь, на всю оставшуюся жизнь запомнил ощущение, и когда ему понадобилось узнать у представителя враждебного племени, где те прячут своих женщин, воспользовался этим рычагом.

Заточенный край спички коснулся ногтя на пальце Торопова. Нащупал плоть. Уперся в границу между ногтем и кожей.

Торопов не видел этого, ему мешала нога Краузе, но чувствовал каждое движение руки Нойманна.

– Не нужно… – простонал Торопов еле слышно.

– Что?

– Не нужно! – громче повторил Торопов. – Пожалуйста, не нужно…

Краузе убрал ногу с его горла, дышать стало легче.

– Вашу фразу следует воспринимать как готовность к ведению беседы? Искренней и честной? – осведомился Нойманн. – Вы готовы отвечать на наши вопросы, ничего не скрывая?

– Да! – громко сказал Торопов. – Я… Я все скажу.

– А если соврешь, то… – неприятно усмехнулся Краузе.

– Я не совру. Я не буду врать! Я скажу… Поверьте мне, пожалуйста, поверьте!

Микроавтобус остановился.

– Сколько у нас еще времени? – спросил Нойманн.

– Полчаса, – ответил водитель.

И снова они говорили по-русски, словно им было важно держать пленника в курсе событий.

– Выходим, – Нойманн открыл дверцу и вышел из салона.

За ним следом выпрыгнул Краузе. Торопов подумал, что сейчас ему прикажут выбираться, но Краузе бесцеремонно вытащил его из машины за ноги.

Земля была твердой, больно ударила по спине и затылку.

Торопов вскрикнул скорее от неожиданности, чем от боли.

Высоко над ним качались сосны. В промежутках между их кронами было видно ярко-голубое небо и белые облака, тоже яркие. Как на открытке. Пели какие-то птицы.

– Поднять? – спросил Краузе.

– Поднять, – разрешил Нойманн. – Прислони его к дереву. Вот к тому.

Краузе и водитель подтащили Торопова к сосне, рывком поставили на ноги.

Торопов вытер скованными руками лицо.

– Действительно, – вроде как спохватился Нойманн. – Руки-то мы ему оставили спереди. А это неправильно. Мало ли какие иллюзии могут прийти в голову нашему дорогому комиссару.

Краузе расстегнул браслет на правой руке Торопова, завел ему руки за спину и снова защелкнул наручник.

– Вот так значительно лучше. – Нойманн подошел к Торопову, обмахиваясь своей шляпой, как веером. – Сегодня жарко, не находите? А ведь нам еще работать…

Пальцы Нойманна расстегнули пуговицы на плаще. Пола отошла в сторону, и Торопов вздрогнул, увидев под плащом черный мундир.

Эсэсовский, тут не спутаешь. В левой петлице – четыре серебристых кубика. В правой – пусто.

Почему у него пустая петлица, зачем-то спросил у себя Торопов. Это ведь что-то значит. Нет у Нойманна ни рун, ни листьев, ни мертвой головы… Значит это что-то, ведь значит…

Когда-то об этом переписывались на одном из сайтов. Не СС? Точно, не СС. Гестапо. Кажется, это у гестапо ничего не было в правой петлице. Гестапо?

Торопов похолодел и прижался спиной к дереву.

Гестапо-гестапо-гестапо-гестапо… Сердце выстукивало это проклятое слово все быстрее и быстрее, ужас заливал мозг, ледяными струйками стекал по горлу к сердцу и там застывал комками, как растопленный жир на морозе.

Эти шутить не будут. Эти не шутят… Эти…