Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
В полночь на кладбище села усталая тень Николая Васильевича Гоголя и начала обмахиваться концом савана. Через минуту к ней подсел черт. Лукаво улыбаясь, посмотрел он на юбиляра и спросил:
– Доканали, Николай Васильевич?
– Доканали! – грустно ответил Гоголь и уставился в даль печальным взглядом.
– Да, дружище, – продолжал черт уже серьезно, – не повезло тебе. Начал ты за здравие, а кончил за упокой. Вот теперь и плоды.
– Это прямо ужасно, – волновался Гоголь – Как я презирал этих Ноздревых, Собакевичей и пр‹очих›, а теперь, изволь, Ноздрев облобызал меня сегодня, назвав истинно русским человеком; Собакевич наступил на ногу и, пожав руку, назвал собратом по оружию.
– А «прогрессисты»1, – ехидно спросил черт.
– Ах, эти прогрессисты! – со слезами в голосе воскликнул Гоголь. – Они приветствовали меня как борца за конституцию. Я даже покраснел.
– Знаешь, Николай Васильевич, – сказал после некоторого молчания черт, – самое худшее это то, что на твоем юбилее все объединилось. Это плохой признак. Прости, но меня от такого единодушия стошнило бы.
– Ей-ей, я тут ни при чем, – виновато проговорил юбиляр. Это плод какого-то недоразумения. Я никогда не был радикалом, вообще не был политиком, а вся оппозиция считает меня своим. Я всегда боролся с мракобесием, грубостью, насилием, хамством, а Ноздревы и Собакевичи думают, что я их единомышленник.
– Вероятно, ты не совсем последовательно делал все это, – заметил черт.
– Причем тут последовательно. Я вообще не задавался политическими целями. Я был только художником. Я искал не блага, а красоты. И если я громил и осмеивал зло, то прежде всего потому, что оно нехудожественно.
– Но если тебе зло не казалось нехудожественным, ты не осмеивал его?
– Признаться, да. Помнится, я даже идеализировал несколько старосветских помещиков.
– Не думаешь ли ты, что причина нынешнего единодушия на твоем юбилее кроется как раз в этой подмене понятия зла понятием нехудожественного?
– Сомневаюсь. Мне кажется, зло – это временное, преходящее. Красота, художественное, а тем самым и антипод его – нехудожественное – вечны.
– Но не согласишься ли ты со мной, что вечна не красота или некрасота жизненных явлений, а лишь претворение их в красоте творчества художником?
– Гм… пожалуй…
– И что красота жизни столь же преходяща и временна, как и зло жизни?
– Если ты хочешь сказать, что и зло и красота реальной действительности одинаково преходящи, а вечно только отражение их в художественном произведении, то я согласен.
– Но, быть может, ты признаешь в таком случае, что писатель, руководящийся исключительно эстетическим мерилом художественного, а не этическим мерилом добра и зла, рискует превратиться в жреца чистого искусства, – ибо его творчество отражает не борьбу общественных сил, а лишь художественные эмоции автора…
– Ну?..
– А потому его произведения быстро утрачивают связь с эволюцией добра и зла, сохраняя лишь значение чисто художественных документов – безвредных, школьных, классических произведений.
– А что ты хочешь этим сказать?
– А то, что единодушие на твоем юбилее, быть может, объясняется как раз этим твоим эстетизмом, который быстро превратил тебя вз живого человека в классика?
– Ну?…
– Что твой якобы политицизм был в свое время превратно понят…
– Ну?..
– И что в настоящее время нет оснований отказываться чествовать тебя ни министерству народного просвещения, ни духовному ведомству, ни даже местному городскому управлению…
При этих словах Гоголь встал и молча пошел к своей могиле.
