Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 2. Личное пространство и дом
Летом 1978 года вертолет с группой геологов на борту кружил над тайгой в области монгольской границы в поисках места для посадки. Там, в 250 километрах от ближайшей деревни, казалось бы, в совершенно необитаемой местности, пилот заметил огород. Ученые решили, что с этим стоит разобраться, и приземлились. Преодолев 5 километров по узкой извилистой тропе, они наткнулись на ангары, возвышавшиеся на сваях, доверху набитые мешками с картошкой и березовой корой. Продолжив поиски, ученые обнаружили двор, «весь закиданный всяким таежным хламом – корой, палками и досками». В центре двора стояло нечто, похожее на хижину: почерневшую от непогоды, с единственным окном, размером с «карман на рюкзаке», обветшавшую – в общем, нечто, «скорее напоминающее нору» или «низкую, закоптелую, деревянную собачью конуру». Единственная комната в этой хижине была не больше семи шагов в длину и пяти в ширину. А единственный предмет мебели в комнате – стол из бревен. Земляной пол был покрыт для теплоизоляции втоптанной картофельной кожурой и дробленой ореховой скорлупой, но в комнате все равно было «холодно, как в погребе». Помещение обогревалось маленьким очагом и освещалось единственной свечой.
Эта «конура» принадлежала семье Лыковых, состоявшей из пяти человек. Лыковы относились к староверам – российскому ортодоксальному религиозному течению XVII века. После революции 1917 года вследствие гонений многим староверам пришлось переселиться за границу (их сообщества существуют сейчас даже в Боливии или, например, в штатах Орегон и Аляска). И тем не менее самое большое их поселение находится в Сибири. В 30-х годах XX века во времена сталинского террора был убит брат Лыкова, а ему с женой и двумя маленькими детьми пришлось прятаться в тайге. Позднее у них родились еще двое детей, и к 1978 году, когда геологи наткнулись на их жилище, выжившие члены этой семьи (сам Лыков умер от голода в один из очень трудных годов) существовали в изоляции уже почти полвека.
Впятером в одном помещении, без санузла, в «убогой, заплесневелой, невероятно грязной комнате», освещаемой и обогреваемой огнем: геологи упустили в своем описании одну деталь – все эти невообразимо суровые условия в точности повторяли типичные жилищные условия их собственных предков. И наших тоже. Мир, в котором жизнь каждого была на виду, где не только не мечтали об уединении, но и вовсе не знали о том, что это такое. На протяжении большей части человеческой истории дом не был пространством частной жизни. В нем не было даже отгороженных помещений, которые могли бы предназначаться отдельным обитателям, или таких комнат, которые использовались бы для приватных целей.
У англосаксов не существовало слова для обозначения дома, но слово heorp (домашний очаг) использовалось как полноценное замещение, обозначавшее все здание в целом. (Слово heorp само по себе исконно, оно имеет англосакский корень, означающий «земля».) Юридически значение понятия «домашний очаг» порою применялось для того, чтобы обозначить его хозяев: astriers – жильцы с юридическим правом наследования – слово astre произошло от норманнского âtre, или очаг. Таким образом, право наследования относилось даже не столько к людям или к дому, сколько к очагу, камину. В домах дворян и зажиточных людей Средневековья самым главным помещением считался зал – место, где проходили все общественные, семейные, официальные и деловые мероприятия. Центром этого зала всегда был открытый очаг – физическое и моральное ядро, фокусная точка комнаты. (Не случайно латинское слово focus означает «очаг».)
Зажиточное крестьянство того времени жило в длинных домах, совмещенных с коровниками. Длина дома составляла от 10 до 20 метров, а ширина – до 6 метров.
Более бедные люди имели небольшие дома без отведенных для скота помещений. Оба типа жилья предполагали наличие открытого очага в главной комнате и, возможно, примыкающую к ней вторую комнату. В коровниках, кроме выгородки для скота, располагались дополнительные комнаты для сна или кладовые.
Интересно, что большинство населения того времени видело в старых домашних постройках определенный анахронизм. Те, кто находился на вершине социальной лестницы, хотели иметь новые дома (только в XX веке старые постройки стали считаться символом высокого статуса). Поскольку они могли себе это позволить, то зачастую разрушали старый дом до основания и возводили новый, отвечающий требованиям современности. Тем не менее большая часть людей проживала в старых домах – новая мода коснулась лишь незначительного процента населения. Например, большинство лондонцев первой половины XIX века жило в постройках XVII–XVIII веков, равно как и миллионы британцев XXI века живут в домах, возведенных еще в XIX веке и начале XX века, или миллионы ньюйоркцев живут в многоквартирных зданиях, построенных приблизительно ко времени начала Второй мировой войны.
Мало кто имел новые, модные дома, но еще меньше людей жили в домах, спроектированных архитекторами. Важно различать здания, спроектированные архитекторами, и дома, возведенные строителями или самими жильцами. Не более 5 процентов жилого фонда мира было создано при участии архитектора. (Некоторые исследования показывают, что таких домов было меньше 1 процента.) Те, кто воспользовался услугами архитектора, в основном являлись богатыми и обладающими привилегиями людьми, желающими посредством своего дома продемонстрировать силу и высокое положение или укрепить статус-кво. Однако такие постройки были редкостью среди возводимых и заселяемых в то время домов.
В начале XIX века британские аристократы (те, кто могли позволить себе нанять архитектора) были представлены 350 семьями при населении в 18 миллионов человек. Лишь на протяжении нескольких десятилетий XX века архитектурное проектирование начало обслуживать массы, в частности рабочий класс. С конца XVII века на Британских островах и с XIX века в США, Германии и Нидерландах большинство жилых зданий возводились спекулятивными строительными фирмами, чья деятельность основывалась на рыночном подходе. Это означало, что дома строились для людей, о вкусах которых застройщикам не было ничего известно. В результате выходил банальный, консервативный продукт – копия уже существующих домов, точное подобие тех, что уже доказали свою популярность.
Следовало бы упомянуть о ретроспективной проблеме определения размеров домов. Нужно проявлять большую осторожность, когда мы говорим о постройках прежних времен, опираясь единственно на оценку того, что сохранилось. Большинство населения разных стран ютилось в домах, по размеру напоминавших скорее «конуру», которая так шокировала геологов в Сибири. То, что сейчас принято считать старыми домами рабочих, изначально было или домами состоятельных фермеров, или даже домами помещиков. Преуспевающие йомены-фермеры выстраивали себе дома нового стиля и большего размера, а старые здания передавали своим работникам. Таким образом, в наше время мы зачастую ошибочно предполагаем, что такие дома и были обычны для бедных работников.
В Англии проблема усугубляется еще так называемой великой перестройкой – волной повсеместного строительства, которое началось на юго-востоке страны в середине XVI века. Перестройка стимулировалась, кроме всего прочего, относительно стабильной политической ситуацией, крепкой экономикой и новыми технологиями; важно отметить быстрое развитие кирпичных мануфактур. Большое значение имело перемещение камина от центра к стене дома.
В конце XVI – начале XVII века многие характерные здания Англии были либо полностью перестроены, либо частично изменены. Одновременно появляется множество совершенно новых построек. Перестройка началась с домов, принадлежавших высшему сословию, но в начале XVIII века даже те, кто располагали меньшими средствами, смогли присоединиться к этому процессу.
Вторая великая перестройка началась в XVIII веке в США. Построенные ранее, неуклюже сконструированные, каркасные дома в колониях строились как временные жилые объекты – с наступлением лучших времен их сносили и заменяли. По этой причине не сохранился ни один американский дом, построенный в период с 1620 по 1667 год. В инвентаризации 1652 года встречается запись о «маленьком доме и садике» в Плимуте. Слово «маленький» не типично для описей тех времен, так что, возможно, речь шла как раз о каком-то доме, сохранившемся с 1620-х годов, который уже в 1652 году казался непривычно миниатюрным. Только пять домов, построенных в более поздний период (1668–1695), не были разрушены; при этом два из них подверглись значительной реставрации в 30-х годах XX века. Это понадобилось для того, чтобы придать им вид, который соответствует представлениям XX века о том, каким был типичный американский колониальный дом. За исключением этих пяти домов, все сохранившиеся постройки XVII века датируются последними четырьмя годами столетия. То же самое происходило и в XVIII веке. Стоит обратить особое внимание на то, что представление о сотнях домов того времени строится на пяти сохранившихся примерах, только три из которых можно считать оригинальными.
Необходимо помнить об этих анахронизмах стиля и размера. Наша привычка воспринимать дома такими, какими они были построены во времена индустриализации, затмила все то, что было до нее. Мы вспоминаем об огромных залах средневековой знати, совершенно упуская из виду, что они существовали в мизерном количестве – менее 1 процента от разнообразных помещений того времени. То же касается сохранившихся громадных тюдорианских зданий или богатых губернаторских особняков колониальной Америки, вытеснявших из памяти исчезнувшее жилье, в котором обитали все остальные. Таким образом, представление о жизни на протяжении веков в беспорядке и скученности выветрилось из общественного сознания. Теперь, не зная, как именно люди жили, трудно понять, почему они поступали так, а не иначе. Только зная, в каких обстоятельствах они существовали, мы можем оценить, насколько изменение этих обстоятельств отразилось на изменении идей и ожиданий.
В целом в Англии XVI века рабочие, у которых хватало денег на дом, или те, что проживали на территории своих работодателей, имели однокомнатный дом. Как правило, в доме была пристройка, которая служила кладовой и местом для сна. У более богатых дома состояли из двух или четырех комнат. Двухкомнатные дома имели общую комнату и еще одно помещение. Дома большего размера состояли из общей комнаты, кухни и еще нескольких помещений. Главной функцией спальни было хранение: чаще всего в ней ставили от двух до пяти сундуков, здесь же мог находиться гнет для того, чтобы вместить больше вещей. Зачастую в этих помещениях стояли ткацкие станки, бочки, инструменты, маслобойки и другое оборудование. В больших домах такие помещения использовали также и для сна, так что в них помещались еще две-три кровати.
Колониальная Америка отличалась застройкой несколько иной по размеру и характеру. Первые дома в Плимуте были построены по типу мазанки – однокомнатные хижины с малым количеством окон или вовсе без них, с соломенной крышей. Три года спустя после прибытия «Мейфлауэра» было выстроено около двадцати домов, «четыре или пять» из которых получили оценку как «очень достойные и привлекательные». Эти «достойные» дома были в основном однокомнатными одноэтажными постройками, холл в них составлял примерно 4,5 × 6 метров; кое-где был верхний полуторный немеблированный этаж. Полуторный этаж представлял собой открытое пространство без потолка. Его заменяла крыша со стропилами; стены не штукатурили. Встречались дома со второй комнатой. Заднюю комнату обычно отгораживали от главного жилого помещения дощатой стеной; той же цели служила труба, обогревавшая, таким образом, оба помещения. В получившейся комнате ставили кровать.
Подобные двухкомнатные дома следовали английскому принципу «парадная-и-спальня»: передняя дверь открывала вход в общую комнату, а в спальню можно было попасть лишь через дверь центральной комнаты. Лестница холла иногда вела на чердак, также называемый чуланом, – его использовали и для сна, и для складирования. Многие из таких домов включали пристройку, предназначенную для сна и хранения, или для грязной работы, связанной с приготовлением пищи, или для всего сразу. Служебные помещения обычно выносили за пределы дома на задний двор. Позже эти пристройки стали покрывать покатой крышей: стиль получил название «солонка».
Так выглядели дома состоятельных людей. Наиболее характерным можно считать тип застройки Неемии и Сабмит Тинкхам, эмигрировавших в колонии в середине XVII века и обосновавшихся в дне пути от Бостона. Расчистив землю, они жили в «полуподземном убежище» в течение года. На второй год поселенец нашел время и средства, чтобы выстроить четырехкомнатный каркасный дом и амбар.
Вообще, землянка не считалась чем-то необычным: если жилищные условия Неемии улучшались достаточно быстро, то многие из его соседей так и продолжали довольствоваться жизнью в землянках на протяжении нескольких лет. Один голландский эмигрант в Новых Нидерландах описывал людей, живших в подвалах глубиной 2 метра, обшитых досками; крыша этих подвалов представляла собой балки, покрытые корой или хворостом, а полы и потолки внутри обшивали деревом.
На протяжении XIX века в приграничных регионах люди зачастую жили в землянках, вырытых на склонах холмов или оврагов. Единственным знаком, по которому можно было определить, что здесь живут люди, была торчащая снаружи труба. Такие жилища были дешевы (в 1872 году священник из Небраски построил землянку размером 4,3 квадратного метра всего за 2 доллара 78 центов). Внутреннее убранство землянки максимально приближалось к обычному, домашнему – «беленые» стены (покрытые смесью воды и глины), драпировки, развешанные так, чтобы разделять помещение на «комнаты».
Как похожие укрытия первых колонистов, эти землянки должны были служить лишь временным убежищем до тех пор, пока не появятся время и деньги на улучшение жилищных условий. Домами из дерна, которые возводились в прериях от Южной Миннесоты до Техаса, пользовались дольше. К 1890 году их насчитывалось более миллиона, причем большая часть подобных домов была выстроена в штатах Канзас и Небраска. Сделанные из пластов дерна, эти дома состояли из одной комнаты с единственным окном, с земляным или, если позволяли средства, дощатым полом и беленными глиной стенами. Нужно отметить, что такие дома не были импровизацией, а являлись традиционной строительной практикой многих русских и восточноевропейских эмигрантов.
В срединных и южных колониях дело обстояло несколько иначе, но жилищные условия были достаточно скромными вне зависимости от уровня дохода. Колонисты прибыли в Мэриленд в 1634 году, а в 1650-м один офицер описал местные дома как «вигвамы, сооруженные исключительно из циновок, тростника и коры деревьев, прикрепленных к жердям». (На этой территории сохранился только один дом, построенный до XVIII века.) К 1679 году построили тридцать «очень бедных и маленьких, скорее напоминающих самые убогие английские фермы» домов. Однако сам Томас Корнуоллис, главнокомандующий войсками колоний и автор описания, отстроил себе деревянный каркасный дом «высотой в полтора этажа, с чердаком и кирпичной трубой, который служит для того, чтобы вдохновить остальных следовать моему примеру». Вскоре преобладающим видом застройки стали дома, построенные по принципу «парадной-и-спальни», как это принято на севере, часто с двумя верхними комнатами.
Первые типичные южные плантаторские особняки, с классическими пропорциями, греческими белеными фасадами появились только в середине XIX века. До этого времени, как и на севере, здесь были распространены все те же небольшие временные постройки. Одна плантация в штате Виргиния была основана в 1619 году, и на протяжении еще нескольких десятилетий она была представлена 10 временными домами, выстроенными последовательно на одной площадке. Дом 1630-х годов состоял из единственной комнаты и подвала размером 4,8 × 6 метров. Ближе к концу XVII века, когда зажиточные фермеры начали обзаводиться землями, их дома типа «парадная-и-спальня» все так же оставались неоштукатуренными изнутри, над крышами виднелись чаще деревянные, чем кирпичные трубы, а в стенах проделывали немногочисленные, обычно неостекленные окна. В этот период строительство жилья для рабов было очень ограниченным, как на западе, так и на юге. Рабы и домашние слуги работали вместе и жили в домах своих собственников до последней четверти XVII века, когда и тех и других стали размещать в специально отведенных для прислуги помещениях.
Великая перестройка пришла в колонии позже, чем это случилось в Англии, однако она вызвала полную неразбериху. Несмотря на это, можно составить впечатление о том, что не отвечающее элементарным требованиям жилье для рабочих в США ничем не отличалось от английского. Это были крошечные, двухкомнатные, примитивно построенные дома, либо дома побольше, разделенные на комнаты, либо коммунальное жилье. Средняя плотность заселения в Филадельфии в конце XVIII века составляла семь человек на комнату, и даже спустя сорок лет, когда положение дел несколько улучшилось, на 30 домов приходилось 253 человека, не считая неофициально проживающих.
В то же время среди богачей Новой Англии были распространены дома, которые можно рассматривать как более близкие к нашим типичным представлениям о домах того периода. Обычный образец – деревянное двухэтажное здание с центральным входом, часто с одноэтажной L-образной пристройкой позади. Самая простая форма дома без пристройки – I-образный дом (такие дома оказались особенно популярны в штатах Индиана, Иллинойс и Айова).
На юге чаще встречались полутораэтажные дома, с меньшей площадью надстройки под общей крышей. Вместо одной передней двери, которая открывалась сразу в жилое помещение, появилось две – передняя и задняя. Передняя дверь не вела сразу в жилое помещение, она открывала вход в главный зал – холл. Комната, находящаяся сбоку от холла, со временем оказалась разделена на две части, формируя, таким образом, столовую и еще одно, более личное семейное пространство.
В XVIII веке в больших домах на юге страны проявилась тенденция выносить кухню за пределы главного здания. Это делали отчасти для того, чтобы в доме было прохладней, а также чтобы подчеркнуть расовое разделение. И на юге, и на севере люди стремились к тому, чтобы сделать фронтальные помещения более репрезентативными и публичными, а те, что расположены в глубине дома, – приватными, доступными для узкого круга родственников и друзей.
На заднем дворе просторных южных домов строили жилье для рабов. Размер и стиль таких построек варьировались в зависимости от региона. Сохранилось очень мало домов рабов XVIII века, а те, что дошли до нашего времени, как это уже происходило накануне великой перестройки, претерпели серьезные изменения уже в XIX веке.
Большинство домов представляли собой бревенчатые постройки с утрамбованным земляным полом, единственным окном и, иногда, с погребом, покрытым досками. В Чесапике в самом начале XIX века бревенчатые дома совсем не обязательно говорили о том, что у владельца не хватает средств, или о его низком социальном статусе. Многие мелкие землевладельцы жили в бревенчатых домах. Но поскольку разбогатевшие плантаторы перестраивали свои дома в новом и современном стиле, то постепенно постройки из бревен стали считаться признаком бедности или, того хуже, рабства.
В доме раба все же могла быть не одна комната. В таком случае помещения отделялись друг от друга досками, а в предназначенное для сна необустроенное помещение наверху – чердак – можно было попасть по лестнице. В таком случае чердак представлял собой дополнительное спальное помещение. Наиболее распространены были дома с двумя комнатами, разделенными камином и дымоходом, – такое расположение получило образное название «переметная сума». Каждая комната имела отдельную переднюю дверь и заселялась одной семьей. В двухкомнатном доме, как правило, был второй этаж; иногда две комнаты на первом этаже отводили под кухню и гостиную, а наверху оборудовали две спальни. Однако гораздо чаще кухня находилась в соседней пристройке, и тогда семья занимала все четыре комнаты. Количество живущих в доме изменялось от плантации к плантации, иногда достигая 10 человек на комнату.
Такие дома для рабов располагались на расстоянии от большого дома или среди служебных построек – кухни, маслобойни, коптильни, прачечной, конюшни. Если эти жилища не попадали в поле зрения, то рабы получали больше свободы в выборе планировки и метода строительства. По этой причине иногда встречаются постройки с явными следами африканской культуры, например, в Чесапике, где прослеживается древний обычай Центральной и Западной Африки выметать мусор со двора вокруг дома для того, чтобы обеспечить дому процветание. Этот обычай не был знаком англо-американскому домашнему устройству XVIII века.
В колониях почти все, от рабов и наемных слуг до богачей, жили в двухкомнатных домах. В северных колониях на один дом приходилось примерно шесть или семь человек, включая хозяев, слуг и прочих жильцов. Не стоит рассматривать эти жилищные условия как проблему Нового Света. Так жили в те времена повсюду. Нужно принять тот факт, что многие небольшие постройки смогли избежать разрушения. Парижский архитектор XVII века, служивший при дворе Генриха IV, человек на пике карьеры, проживал с женой, семью детьми и неизвестным количеством прислуги в двух комнатах.
Известно, что в начале XVIII века в Британии на три— семь комнат приходилось четыре – семь человек. Однако это число основано на инвентарных списках, не включающих массу рабочей бедноты – у них попросту нечего было описывать. Особенно заметно удручающее состояние жилищных условий среди деревенской бедноты. Упадок хозяйств особенно остро почувствовали сельские бедняки, когда произошло огораживание общинных земель – те дома и бараки, которые прежде сдавали внаем рабочим, теперь подверглись уничтожению для того, чтобы увеличить территории пахотных земель.
Добавим, что с 1795 года новые законы о бедных обязали местные приходы оказывать поддержку нуждающимся. Тем не менее пустующие дома продолжали уничтожать, чтобы предотвратить их заселение обнищавшими бродягами. Таким образом, если уточнить данные переписи населения, то в одной – трех комнатах проживали в среднем четыре – семь человек.
Такой вид совместного проживания перекочевал в США, где в начале XIX века на одно хозяйство свободного американца приходилось в среднем шесть человек (рабы не учитывались, а значит, на юге на один дом приходилось большее количество человек, однако сколько именно – неизвестно). В Европе, напротив, к концу XVIII века показатели стали опускаться. В 1801 году хозяйства заметно уменьшились, насчитывая в среднем пять человек. (Для сравнения: по данным за 2012 год, количество людей на одно домохозяйство составило 2,4 человека.) Зачастую в одном доме проживало несколько семей, и так жили многие. Однако такое соседство носило распространенный характер: было принято, что посетитель таверны или гостиницы должен был при необходимости разделить свою комнату или даже кровать с незнакомцем. В среднем дома прошлого не просто состояли из меньшего количества комнат, чем дома XX века, – важное различие заключалось в том, что комнаты использовали иначе, чем принято сейчас. В Средние века знатные семьи жили открытым домом, господа обычно проводили время в зале в окружении своих слуг, жильцов и иждивенцев. Постепенно, начиная с XIV по XVI век, в зависимости от региона семья и особо важные гости стали удаляться из шумного холла в отдельную комнату для трапезы и развлечений. Так личная жизнь начала вплетаться в канву домашнего быта. Должны были пройти века, пока эта идея смогла получить полное развитие. Многочисленные записи говорят о том, что некоторые действия, воспринимаемые в те времена как публичные, сейчас принято относить к интимной сфере жизни человека. В XVI и XVII веках книги, посвященные правилам этикета, предшественники книг XIX столетия по вопросам домоводства, приобрели особую популярность среди элиты. Они были написаны мужчинами и для мужчин (или мальчиков) в качестве руководства по нормам благородной жизни. В этих книгах описывали манеры безупречного аристократа, чья благоприобретенная утонченность и грация – плюс сам факт знатного происхождения – делали его лидером в обществе. Историки часто опираются на описание этих правил, рассказывая нам о том, что этикет не позволял делать, и раскрывая реальное положение вещей.
Хотя подобные руководства прежде всего предназначались для постижения моральных принципов поведения, но они также касались и физических аспектов: джентльмен не должен чесаться на публике, или трогать нос и уши за столом, или быстро есть, или ковырять ножом в зубах, или сплевывать. Тот факт, что эти запреты повторяются в книгах снова и снова, наталкивает на мысль, что джентльмены все это себе позволяли. В то же время изменение правил поведения в книгах с течением времени демонстрирует, как изменились взгляды, а соответственно, и нормы поведения. В книгах, датируемых XVI веком, открыто описываются физиологические потребности человека – мочеиспускание, дефекация, испускание газов. Эразм в «Вежливости у детей» (1530), например, рассказывает маленьким джентльменам о том, как следует поступать, когда (заметьте, не «если», а «когда») случайно наталкиваешься на своего друга, справляющего нужду. В начале XVIII века во многих книгах все еще встречались упоминания физиологических потребностей, но уже не рассматривалась возможность встречи джентльменов в столь интересной ситуации – она приобрела интимный характер. А к концу века подобные вещи стали считать настолько личными, что больше не упоминали в новых изданиях тех же самых книг. Физическое разделение – физическая интимность – это то, чему никогда раньше не придавали значения. Теперь не иметь пространства для подобных действий, которые стали считаться интимными, или не хотеть иметь подобного пространства казалось по крайней мере странным.
Идея конфиденциальности частной жизни оформилась не сразу, она появилась не во всех слоях общества одновременно как для «домашних», так и для «недомашних» стран. Сначала в XVII веке во Франции возникло понимание личного пространства и уединения в туалетной комнате. Французские короли справляли свои нужды публично, как и все прочие дела, вплоть до 1684 года, когда Людовик XIV скрыл свой стульчак за занавеской. Но это было лишь частичное и неполное обозначение границ личного пространства. Спустя несколько десятков лет один из сыновей мадам де Монтеспан предложил перенести ватерклозет в отдельное здание. Ответ короля был краток: «Никчемная идея… бесполезная». Даже королевская занавеска была воспринята как нечто невообразимое в стране, где простые люди жили вшестером в одной-двух комнатах.
В относительно новых жилищах урбанизированного среднего класса Нидерландов иногда выделялось пространство в одной из комнат, где стоял шкаф со скамьей, в которой было отверстие, с устроенной под ним выгребной ямой. Гораздо чаще голландцы использовали переносные стульчаки, которые располагали в любом месте дома или рядом с кроватью, как это было заведено и в Англии.
Остальные пространства дома, которые мы сейчас расцениваем как личные, исторически имели общественное назначение. В 1665 году, когда Пипс нанес визит жене сэра Вильяма Баттена, своего начальника по министерству военно-морских сил, он «обнаружил множество женщин в ее спальне… миледи Пен толкнула меня на кровать, потом упала сама, и остальные, одна за другой, прямо на меня… нам было очень весело». Во время службы в министерстве Пипс занимал более низкую должность по сравнению с Баттеном, а потому эти дамы могли себе позволить дурачиться с ним. Однако заметим, что спальня казалась ему абсолютно нормальным местом для приема, а кровать – для сидения.
Самые богатые люди из купеческого сословия Нидерландов выставляли свои кровати, увешанные дорогими тканями, в приемных залах, как это можно видеть на картине Яна ван Эйка «Портрет четы Арнольфини». Освоение торговых путей и последствия этого процесса сделали ткани доступными и привели к тому, что люди стали демонстрировать свои кровати. Это дало состоятельным гражданам возможность выставить напоказ достаток своего дома. Прежде такое могли позволить себе только элита и члены королевской семьи.
И это не было следствием жизни в небольшом пространстве – таково было состояние ума. Королевская власть долго добивалась того, чтобы аристократия присутствовала на утренних приемах, то есть буквально у кровати. С точки зрения современности некоторые моменты быта того времени могли бы показаться чересчур публичными. К примеру, маркиза де Ментенон (1635–1719), жена короля Людовика XIV, раздевалась и спала в той же комнате, где король проводил заседания со своими министрами. Подобное нередко случалось в аристократических кругах: в 1710 году герцог де Люин и его жена принимали гостей, нанесших официальный визит с целью поздравить новобрачных, лежа в постели.
Кровати в знатных домах были частью репрезентативной внутренней архитектуры. Хэм-Хаус, расположенный в одном из предместий Лондона, можно считать одним из самых продуманных архитектурных и декоративных ансамблей Англии. В 1650 году в зале, где собирались после обеда гости, стояла большая кровать и мебельный гарнитур, состоявший из двух кресел и десятка складных стульев, под стать вышитому балдахину. Кровать служила украшением интерьера в той же степени, что и стулья, на которых сидели гости.
В аристократических домах Франции и Италии вплоть до середины XVIII века существовали парадные спальни, то есть приемные залы с альковом для кровати. Специальные перила отделяли это пространство от остальной части комнаты. Территория по ту сторону ограды – между кроватью и стеной – называлась ruelle или corsello, буквально «проулок», и предназначалась для приема гостей.
Прошли века, на протяжении которых произошли некоторые подвижки в сторону утверждения индивидуальности. В Италии эпохи Возрождения в новых городских дворцах все еще можно было увидеть кровать в главном зале для приемов, однако к XV веку зачастую такой кровати отводилась декоративная роль. Кровать для сна находилась в другом, более изолированном помещении. И тем не менее именно здесь спальни использовались домохозяйками не только для сна, но для приема гостей и принятия пищи.
Лишь в XVIII веке в «домашних» странах эти идеи начали изменяться, а кровать переместилась в более уединенные помещения, предназначенные для сна. Как только это произошло, сам вид кровати изменился. Громоздкая кровать, установленная в зале для приема гостей, имела спинку в изголовье, но у нее не было спинки в ногах. Таким образом, тот, кто на ней возлежал, был хорошо виден всем присутствующим в комнате.
Кровати-шкафы или откидные кровати, иногда встречавшиеся у менее зажиточных людей на севере Альп, были хорошо изолированы от сквозняков, поскольку имели только одну открытую (но занавешенную) сторону; остальные три были защищены стеной. Свободно стоящие кровати теперь дополнялись изножьем и размещались вдоль стены, чтобы создать дополнительную защиту от сквозняков наряду с занавесями. Кроме того, такое расположение создавало большее ощущение интимности. (Томас Джефферсон видел подобную новую модель кровати, когда, будучи министром, находился во Франции с 1785 по 1789 год; он был настолько очарован ею, что заказал девять таких кроватей для того, чтобы увезти их с собой в Виргинию.)
В «недомашних» странах кровати в приемных залах существовали достаточно долго. Акварель 1813 года демонстрирует спальню герцогини де Монтебелло, где она принимает императрицу Марию-Луизу и врача Наполеона Бонапарта. Врач предстает перед нами в шляпе и с тростью, что позволяет с уверенностью сказать – он действительно наносит официальный визит герцогине, а не зашел для того, чтобы осмотреть пациентку.
В буржуазных кругах можно было наблюдать ту же картину. Австрийский (по всей вероятности) интерьер 1850 года изображает кровать с занавесями, которые служили для того, чтобы отделить ту часть комнаты, где она находится. Остальное помещение обставлено как будуар: письменный стол, этажерка, кушетка, кабинет, четыре кресла, диван и мольберт с живописным полотном – все, что нужно хозяйке для приема гостей.
В Британии от такого устройства комнат отказались за век до того: к этому времени спальни уже приобрели исключительно интимный характер, их стали делить на мужские и женские. По обе стороны Ла-Манша установилось взаимное недопонимание. Один француз сообщал своим соотечественникам, что в Англии «дамская спальня – святилище, в которое запрещен вход посторонним. Войти в нее – все равно что проявить грубейшую бестактность, исключение составляют лишь самые близкие».
В то же время Хорас Уолпол рассказывал, как во время посещения Франции его сестрой та попросила «не помню уже какую посудину [возможно, ночной горшок], и лакей сам ее принес». Французский слуга, продолжал возмущенный Уолпол, «заявился к ней в спальню собственной персоной» вместо того, чтобы передать необходимые вещи слугам дамы, как это сделали бы в Англии, с целью подчеркнуть неприкосновенность личного пространства.
Ощущение нерушимости границ частного пространства, подобное тому, что дано в описании Уолпола, стало присуще высшему классу в целом, к которому относились сам Уолпол и его сестра, дети Роберта Уолпола, часто упоминаемого в качестве первого премьер-министра Британии.
Французские архитекторы XVIII века проектировали дома для знати таким образом, чтобы передать ощущение статуса и высоты положения владельца: планировка и декор служили визитной карточкой собственников дома для их гостей. В этот же период английские и шотландские клиенты Роберта Адамса и его брата Джона также стремились показать миру свою значимость, однако подход архитекторов к решению задачи отличался от приемов французских коллег. В своих рабочих заметках братья не затрагивают тему статуса и общества в целом. Они сконцентрировали внимание на том, чтобы создать более удобное пространство. Архитекторы исходили из того, что хозяева будут делать в каждой из комнат, обсуждая удовольствия и привычки повседневной жизни. Клиентами Адамсов являлась высшая знать.
Однако руководство, созданное норвиджским каменщиком, оказалось адресовано в первую очередь среднему классу провинции, активно строившему собственные дома. В нем учитывался иной взгляд и иные возможности застройщиков, а возможно, иная концепция строительства: «Каждый человек стремится достигнуть излюбленной цели, будь то учеба, бизнес или удовольствие», и поэтому «внутренние элементы [дома должны быть] выполнены так, чтобы они подходили жильцу по характеру, склонности и удобству».
Главным концептуальным изменением стал вовсе не переход от однокомнатного жилья к двух- или даже двадцатикомнатному. Изменился сам образ жизни: дневные занятия стали разделяться по смыслу – принятие пищи и сон, готовка и стирка, или по половому признаку – мальчики и девочки, или по статусу – господа и слуги, или по поколениям – родители и дети. Для каждой из этих категорий теперь отводилось отдельное помещение. В наше время данная идея кажется настолько привычной, что просто трудно представить себе, что когда-то все было иначе.
Первые шаги к реализации такого архитектурного подхода в некоторых странах были предприняты лишь в XV веке. В Италии эпохи Возрождения стали появляться палаццо, построенные по периметру внутреннего двора. В них комнаты были сгруппированы по назначению: столовая и приемный зал с одной стороны; частные приемные покои, галерея и библиотека – с другой; в прилегающих флигелях – личные семейные покои и комнаты для слуг. Похожие образцы устройства домов знатных фамилий периодически встречаются в постройках первой половины XVI века.
Замок Шамбор на Луаре был спроектирован итальянским архитектором. Он состоит из четырех несообщающихся апартаментов по четыре комнаты в каждых – одна большая приемная комната, две поменьше для более личных дел и уборная. (Такая планировка была распространена во Франции до XIX века.)
Но даже в самых больших домах архитектура не позволяла создать те условия для частной жизни, к которым мы привыкли сейчас. Комнаты располагались по принципу анфилады – ряда последовательно примыкающих друг к другу помещений, двери которых были расположены так, что образовывалась линия удаляющихся в перспективе комнат, такая длинная, что ей не было видно конца. Эта перспектива стала визуальным воплощением значимости хозяев дома, их богатства и могущества.
Однако на практике при анфиладном расположении комнат уединение в богатом доме было возможно настолько же, насколько оно возможно в однокомнатном доме рабочего. Чтобы попасть в последнюю комнату анфилады, требовалось пройти сквозь все комнаты, независимо от того, кто в них находится и чем занимается. Однажды итальянский драматург Пьер Якопо раздраженно спросил: «В чем же, черт побери, смысл этой нескончаемой вереницы комнат», где можно в любой момент наткнуться на кого-нибудь «несущегося сквозь них», пусть даже «с крайне срочным поручением».
Для анфилады, как правило, был характерен следующий порядок расположения комнат: передняя, гостиная, спальня, кабинет, уборная. Таким образом, степень уединенности зависела от положения комнаты в этой цепи. Количество гостей в комнатах уменьшалось по мере их продвижения вдоль анфилады. Это демонстрировало более привилегированное положение тех, кому было разрешено проходить сквозь всю анфиладу. Последнюю комнату обычно занимал хозяин дома. Даже если апартаменты из трех-четырех комнат проектировались для семей или отдельных персон, как в замке Шамбор, то вход в них все равно был доступен только через анфиладу, что нарушало личное пространство обитателей.
Тот факт, что стремление к уединению возникало повсеместно, неоспорим – это была жажда получить то, чего так не хватало. В XVII веке голландцы разделяли свои террасированные дома на отдельные помещения в зависимости от их назначения. По такому же признаку они разделяли здания. Поднимаясь наверх, гости должны были снимать обувь. Таким образом обозначалось, где находятся приватные помещения дома. Законодательство обязывало жильцов мыть тротуары перед домом. Так возникала зримая граница между общественным (грязным) и частным (чистым) пространством.
Современный метод зонирования домашнего пространства в домах любого размера возник в Англии. Еще с эпохи Тюдоров строители и дизайнеры совершенствовали конфигурацию дома, чтобы получить требуемый результат. Лестничный пролет с самого начала стал ключевой архитектурной единицей. В некоторых домах лестницы строили для того, чтобы можно было подняться с первого этажа на любой из верхних, не проходя при этом через все промежуточные этажи. В других домах лестницей соединяли две комнаты – например, спальню хозяина и комнату его слуги. Иногда лестница вела прямо к выходу. Например, из апартаментов Эдварда Стаффорда, герцога Букингемского, в Торнбери-Касл неподалеку от Бристоля, выстроенном в 1507–1521 годах, лестница вела прямо в сад, куда невозможно было попасть иным путем. Наиболее удачным и выдержавшим испытание временем примером того, как можно сформировать приватность помещения, стало применение двух лестниц для разграничения зон, предназначенных для разного типа жильцов дома. Таким образом, черная лестница вскоре перестала считаться редкостью в больших домах. Однако лестницы относились к несущим элементам конструкции, потому их изменение было невозможно без глобальной реконструкции дома.
Основной способ разграничения пространства развивался и расцветал, как ни парадоксально, в самом первом образце общежития – средневековом монастыре. Монастырские здания представляли собой галереи арок, расположенных по периметру внутреннего двора, с персональными входами в комнаты. Архитекторы раннего тюдоровского периода экспериментировали с этой идеей. Они приспособили для построения внутреннего пространства дома то, что в церквях строили снаружи.
Первый коридор был спроектирован архитектором Джоном Торпом в 1597 году для дома в Челси. Чтобы разъяснить это новшество современникам, архитектору потребовалось достаточно многословное описание: «Длинный вход, тянущийся через весь дом».
Абсолютная новизна идеи и связанная с ней необходимость тотальной реконструкции домов привели к довольно медленному темпу адаптации.
Однако спустя всего каких-то 25 лет английский дипломат упразднил европейские анфилады за то, что они «накладывали невыносимую зависимость на все комнаты, кроме последней». Причем перспективный ряд комнат нарушал личное пространство (которое имело теперь для дипломата особую важность) так, что «посторонний [мог увидеть] всю нашу мебель сразу». В его представлении дом не должен быть набором расположенных в иерархическом порядке общественных комнат. Он должен состоять из отдельных приватных комнат, подходящих для членов семьи.
В 1650 году Коулсхилл-Хаус в Беркшире был спроектирован непрофессиональным архитектором сэром Роджером Прэттом. В доме были предусмотрены коридоры. По его словам, такая планировка была задумана для того, чтобы обособить членов семьи от прислуги. Не на последнем месте отметим желание отделить каждого из членов семьи друг от друга.
К XIX веку даже такие люди, как конструктор и писатель-социалист Уильям Моррис, страстно желавший вернуться в Средние века, нисколько не сомневались в посттюдоровском облике дома. Моррис и его друг архитектор Филипп Уэбб спланировали первый дом Морриса, Красный дом, в соответствии с тем, как они представляли себе средневековое жилье. Средневековый дух проявился в основном в декоре, в то время как сам проект подобного дома мог быть взят из любого учебника по викторианскому разделению домашнего пространства. Здесь не было главного зала для всего и для всех. Вместо смежных комнат предусматривались комнаты с отдельным входом. А когда, много позже, Моррис купил загородный дом Келмскотт-Манор, то он отмечал «специфичность» проживания в доме, где отсутствуют коридоры. Идея уединенности наконец становится основой принципа строительства и представления об идеале жилья.
По крайней мере, так было в Британии и Нидерландах. Конечно, в XIX веке многие европейские дома все еще строились по анфиладному принципу, например парижские квартиры. (В Англии, где подобную архитектурную форму более не признавали, в 1840 году авторы статей в прессе ужасались количеству дверей в каждой комнате и тому, что из столовой можно сразу попасть в спальню.) Но, несмотря на привычку к анфиладам, французы все же использовали некоторые способы для того, чтобы придать помещениям большую уединенность. Для этого небольшое количество просторных комнат заменили множеством маленьких таким образом, чтобы создать отдельное пространство для каждого члена семьи. Другие элементы частной жизни также учитывались. Французские архитекторы, проектировавшие дома для представителей высших слоев общества, советовали своим клиентам проекты с двумя сообщающимися спальнями для мужа и жены, а кроме того – личную гостиную и гардеробную комнату. Или, уступали они, если размер дома не позволял, две кровати в одной спальне: даже такой маленький акт физического обособления был лучше, чем ничего.
Однако строительство с применением коридорного принципа было принято не во всех «домашних» странах. Например, городские квартиры в Австрии продолжали строить скорее по принципу смежных комнат, а не коридоров. В 1880 году типичная квартира состояла из кухни, гостиных и спален, расположенных по принципу анфилады. В Вене очень маленькие квартиры, или Kleinstwohnungen, включали в себя небольшую кухонную пристройку, гостиную и, иногда, спальню. Все комнаты сообщались между собой. Такова была стандартная планировка домов для среднего и, зачастую, рабочего класса.
Grosswohnungen, апартаменты большего размера для состоятельных людей, также следовали старой формуле – большая часть пространства отводилась под общественные помещения, а для семейных комнат оставалась задняя, меньшая часть квартиры. Одна венская газета 1860-х годов сетовала на то, что «домашний очаг для англичан означает комфорт, никогда не виданный нами». (При этом слова «домашний очаг» печатали по-английски в немецком тексте. Подобные случаи употребления понятия в английском написании можно найти также во французских текстах этого периода: в дневниковых записях Эдмона де Гонкура есть фраза: «‘les quatre murs de son home agréables’» или «четыре стены любимого домашнего пространства».)
Даже в конце века споры о стиле устройства домашнего пространства в различных странах сосредоточивались, главным образом, на способе сообщения комнат и на том, как способ расположения комнат отражает то, для кого и для чего строится жилье. Некий немец, проживавший в Лондоне, считал, что «самым поразительным» различием между немецкими и английскими домами являлся недостаток соединительных дверей в домах англичан. Англичане, по его мысли, проектировали свои дома для семейной жизни, а немцы – для приема гостей.
Для США анфилады тоже, можно сказать, национальная традиция. Ее относят к строительному стилю среднего класса, а не знати. Shotgun houses – дома с анфиладой – как и французские апартаменты, состоят из двух-трех комнат, расположенных в длину. При этом двери находятся друг напротив друга так, что весь дом просматривается насквозь. Народная этимология объясняет слово shotgun – дробовик – предположением, что стоя у входа можно было выстрелить в заднюю стену дома. Сам стиль берет начало в Западной Африке, где подобный тип жилых построек был обусловлен природными условиями.
Кроме того, из Африки была заимствована терраса, традиционно протягивающаяся вдоль всего дома. На террасе были расположены входы в каждую из комнат, что напоминало принцип расположения входов, который использовали в средневековых монастырях. Американские анфиладные дома снабжались массивным крыльцом, в то время как в английской модели предполагался только маленький вестибюль – пространство, отделяющее улицу от дома. В некоторых домах рабов такие террасы появились уже в 1770-х годах, гораздо раньше, чем в прочих домах Новой Англии. Этот архитектурный замысел, по всей видимости, распространился на север благодаря строительству домов для рабов в Чесапике.
По мере того как планировка домов совершенствовалась в связи с внедрением в общественное сознание идеи о личном пространстве, начали происходить и другие, не менее важные изменения. Поскольку они не требовали глобального структурного вмешательства, как, например, коридоры и подобные архитектурные решения, направленные на расширение территории личного пространства, то гораздо большее количество людей попадало в зону их влияния.
