Привет эпохе

ОЛЕГ ЯКУБОВ

Родителям и учителям моим

посвящаю

ПРИВЕТ ЭПОХЕ

(Откровения репортера)

–

ОТ НАЧАЛА…

Вас никогда, как птицу с ветки, не сшибали камнями? А может быть, вы падали с буровой вышки, переправлялись в танке под водой, или, напялив несуразно высокие резиновые сапоги, сутками бродили со змееловами по пустыне в поиске ядовитой кобры? Тоже нет? Да, кстати, а когда вы последний раз беседовали с премьер-министром Японии? Ах, не беседовали вовсе, только по телеку его видели… Ну, значит, репортер – не ваша профессия. И будем считать, что повезло не вам, а мне.

…Четырнадцатилетний мальчишка написал несколько неразборчивых строк на тетрадочных листочках в клеточку и когда этот опус, безжалостной рукой литредактора искореженный и сокращенный до неузнаваемости, все же появился в молодежной газете, и я увидел на первой полосе свою фамилию, выбор профессии состоялся.

Свое восемнадцатилетие начинающий журналист отметил, как никто другой

– именно в день рождения меня приняли на работу в многотиражную газету на почетную должность курьера, и вообще – «прислуги за все». На следующее утро я сбегал в университет, где учился на первом курсе, тайком от родителей перевелся на заочное отделение и помчался в редакцию, прихватив по дороге бесхозный и основательно проржавевший мотороллер «Вятка», так как полагал, что при хлопотных обязанностях курьера персональный транспорт просто необходим.

Старшие коллеги баловали «малыша» и доверяли мне самые «ответственные задания». Я бегал в ближайший магазин за водкой, вычитывал остро пахнущие типографской краской гранки, за каждого, кто изъявлял желание отлынить, дежурил по номеру, научился тонкой стальной линейкой – строкомером не только измерять размер текста, но и резать хлеб с колбасой, а иногда мне разрешали даже подготовить какой-нибудь репортаж, интервью или информацию. Одним словом, я прошел блестящую школу «молодого бойца».

Выйдя за порог этого многотиражного вертепа в большую журналистику, я сделал для себя главный вывод – без газеты мне не жить. А поскольку и хлебом, и солью любой газеты, как известно, является репортаж, то специализацию я себе выбрал репортерскую.

Теоретики уже много веков спорят, что главное в профессии. Называют эрудицию, память, мобильность, профессиональное нахальство и даже умение пить, не пьянея. Я же полагаю, что главное для репортера – умение слушать. Даже не задавать вопросы – это не так уж сложно, а именно слушать. И еще я искренне считаю, что нет неинтересных людей и скучных собеседников. Есть плохие репортеры, не умеющие слушать. Я слушаю вот уже сорок с лишним лет, и до сих пор от этого не устал.

Кое-что из услышанного я предлагаю вниманию читателей этой книги. Сразу оговорюсь. Хотя я и пытался придерживаться хронологии событий, да и биографических деталей не избежал, это не мемуары и даже не наброски к будущим мемуарам. Мемуаристика вообще не репортерский жанр. Просто мне захотелось познакомить вас поближе с некоторыми из тех замечательных людей, общение с которыми подарила мне моя лучшая в мире профессия. Это истории смешные и забавные, иногда грустные, а порой даже трагичные. Но все, без исключения, – откровенные.

Впрочем, вам судить…

ГЛАВА 1

Редакция многотиражной газеты «Геологоразведчик Узбекистана» находилась в покоившемся двухкомнатном флигеле на задворках республиканского министерства геологии. Эта газета стала едва ли не последним пристанищем для спивающихся литрабов, выброшенных за борт нормальной журналистики. Ранним утром здесь еще имитировалась хоть какая-то видимость работы, но уже к двенадцати часам дня «столпы республиканской журналистики», как их пышно величал редактор, устраивались в какой-нибудь близлежащей кафешке и предавались воспоминаниям о былых литературных подвигах и свершениях. Возглавлял эти посиделки шеф – Геннадий Иванович Леонтьев, причислявший себя, и кажется, вполне искренне, к «столпам отечественной журналистики».

Леонтьев был человеком поистине удивительной биографии и прославился тем, что ни единого дня не проработал рядовым сотрудником, а сразу стал редактором.

А произошло следующее. В конце все еще гуманных сороковых, закончив десятилетку, юный Гена устроился на работу в газету маленького уральского городка. Принимавший у него заявление редактор, ночью, по обыкновению того времени, был арестован. Возглавлять газету стало решительно некому, Леонтьева в первый же день его трудовой деятельности назначили редактором. Как-то раз, дело было в начале осени, горсовет выделил деньги на дрова для отопления редакции. Деньги были пропиты в одночасье, а когда ударили ранние морозы, лихие журналисты встали на лыжи и отправились в лес на заготовку дров. Они планировали вернуться через пару деньков, но из-за снежных заносов, вынуждены были укрыться в охотничьем домике и, потеряв счет времени, вернулись в родной город только через десять дней. Леонтьев отправился редакторствовать в другой город и долго потом кочевал по Уралу. Менялись редакции, но не менялась его должность, зафиксированная в трудовой книжке раз и навсегда – редактор. Великая все же была сила, эта номенклатура.

Подорвав изрядно в суровом краю здоровье, номенклатурный Геннадий Иванович добрался до теплых узбекских краев. Потыркавшись по чиновничьим кабинетам, он, наконец, получил вакантную к тому времени должность редактора геологической многотиражки. В зависимости от времени года, этот крупный грузный человек ходил либо в пальто, либо в костюме, но два атрибута гардероба были неизменны – старые потускневшие калоши и старомодная, потерявшая всякую форму, широкополая велюровая шляпа ядовито зеленого цвета. К девяти утра он являлся в редакцию, аккуратно ставил в угол при входе калоши, основательно усаживался за письменный стол, извлекал из необъятных карманов неизменный завтрак – бутылку водки, селедку, завернутую в купленную по дороге свежую газету и краюху хлеба. Завтракать, читать газету и просматривать оригиналы материалов он умудрялся одновременно. Больше всех доставалось от его завтраков мне. В силу своих курьерских обязанностей я отвозил оригиналы в типографию и выслушивал от рабочих такое, от чего краснела даже серая газетная бумага. Линотиписты кричали, что больше не желают терпеть эту селедочную вонь, швырялись различными, по больше части металлическими предметами, и вообще всяко гневались. Но на каждую газетную верстку я получал о редактора десять рублей, как он их называл, представительских. Уже скоро я научился усмирять гнев типографских демонстрацией пресловутого «червонца», суля им, за труды праведные и долготерпение, различные кулинарно-алкогольные развлечения в круглосуточном издательском буфете. Они меняли гнев на милость, но заставляли меня пособлять им во всем. Я и не противился. Мне было все интересно в прекрасной моей работе. Я охотно помогал линотипистам, научился верстать отлитые в свинце газетные строчки, набирать в металлической рамке заголовки и даже путался под ногами у аристократов типографского мира – мастеров ротационных машин, по огромным барабанам которых ночью нескончаемым потоком текли остро пахнущие краской завтрашние газеты. Выпустив номер и, прихватив с десяток сигнальных экземпляров, я мчался по предрассветному городу в опустевшую редакцию, где начиналось мое время. Расчехлив портативную машинку «Москва», я писал собственные репортажи.

Обладателем пишущей машинки я стал в первый же день работы. Едва появился в редакции, кто-то из старших коллег вкрадчиво поинтересовался, умею ли я печатать на машинке. Услышав отрицательный ответ, умудренный опытом соратник, категорично и внушительно произнес: «Пока не научишься, журналистом тебе не быть» и тут же, смилостивившись, предложил приобрести у него за «смехотворную» цену в пятьдесят рублей «Москву». Я был счастлив. Радость моя не угасла даже тогда, когда ремонтный мастер содрал с меня за восстановление «этой рухляди» еще столько же. Как можно было думать о деньгах, когда передо мной открывались столь блестящие перспективы.

Спустя несколько месяцев, на меня обратил внимание единственный сотрудник, никогда не принимавший участия в редакционных пьянках – фотокорреспондент Эмиль Каримов. Коллеги злословили, что Эмиль «свою цистерну уже вылакал» и потому может себе позволить быть праведником. Сам же Эмиль утверждал, что зелье никогда не жаловал. Этот пожилой человек сказал, что не владеющая фотоаппаратом особь не смеет называть себя журналистом, и я рысью помчался в магазин, где приобрел дивный «Киев-4». Эмиль Михайлович не только щедро делился со мной секретами фотомастерства, но и стал брать меня в командировки. Он обожал съемки с верхней точки и молодой ассистент был ему просто необходим.

Однажды под Самаркандом мы с ним увидели совершенно потрясающее зрелище. На площади перед мечетью, стоя на коленях, молилось множество мужчин. А рядов в десять перед ними выстроились остроконечные узбекские калоши. Неподалеку от мечети росло развесистое дерево, куда я Михалычем тотчас и был отправлен. На верхней ветке я устраивался долго и неуклюже, наделал, должно быть, шуму изрядного, чем и привлек к себе внимание. Один из молящихся прервал своей общение с аллахом и вплотную занялся мной: камни в сторону дерева полетели один за другим. Наспех щелкнув несколько раз фотозатвором, я кубарем скатился вниз. Впрочем, даже из этой поспешной съемки Каримов умудрился сделать серию блестящих снимков, которые впоследствии с удовольствием опубликовал «Огонек».

Спустя пару месяцев мы с Михалычем делали репортаж о буровиках. Сыпучие барханы каракумской пустыни привлекли внимание фотохудожника. На этот раз мне пришлось карабкаться на самую верхотуру буровой. Не шее у меня болтались две фотокамеры, ремешок третьей я перекинул через плечо. Едва докарабкался доверху, ремешок соскользнул с потного плеча, фотоаппарат полетел вниз, а я, инстинктивно, нырнул за ним. Песок принял меня в свои «нежные объятья», но после рентгена врач районной больнички недоуменно развел руками: ни одного перелома, только сильные ушибы. Михалыч ворчал, что я приношу ему одни несчастья, но по-прежнему меня опекал и даже бесстрашно спорил с редактором, которого ничуть не боялся. Он утверждал, что «грех держать пацана на курьерской должности, а надо в хвост и гриву гонять по командировкам». Авторитет его сыграл свою роль, да и в командировки ездить особых желающих среди наших редакционных «созерцателей действительности» не находилось. Так что стал я с той поры колесить по геологическим партиям и экспедициям, чему рад был несказанно.

СОЛНЦЕ ИСТОРИЮ ПОГУБИТ

Оказавшись в экспедиции у гидрогеологов, я сподобился присутствовать при историческом событии – торжественном открытии очередной «ветки» Большого Ферганского канала (БФК). В знойном узбекском климате народная поговорка «вода – это жизнь» имеет особое значение. Поэтому на торжество приехало начальство самого высокого ранга. Открывать новую очередь канала должен был первый секретарь ЦК компартии Узбекистана, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Шараф Рашидович Рашидов. Как и положено, натянули красную ленточку, на красной же подушечке уложили блестящие ножницы. Начальство вальяжной поступью приближалось к месту исторического события. Впереди – высокий, седовласый, со Звездой Героя Соцтруда на лацкане светлосерого пиджака шествовал Рашидов. Среди фоторепортеров, толпящихся по другую сторону ленточки, раздался ропот. Кто-то явственно произнес: «Труба дело. Солнце прямо в объектив светит, будь оно неладно. Ни хрена не получится, одна чернота будет». Знать меня в ту пору из коллег никто не знал, и мнение мое никого не интересовало. Встрял, однако ж:

– Так надо их попросить, – И я кивнул в сторону начальства, – чтобы ленточку с другой стороны перерезали.

– Ну, иди, попроси. Кто тебя, дурака, к ним подпустит? Пикнуть не успеешь, руки заломят.

Пикнуть и вправду никто не успел, как я, сам не ведя, чего творю, уже перемахнул по другую сторону. Думаю, в тот момент все попросту оторопели, а когда спохватились, я уже сбивчиво обращался, и не к кому-нибудь, а к Рашидову!

– Шараф Рашидович, Фотографировать нельзя. Солнце мешает. Ничего не получится…

Но меня уже теснили, железной хваткой сцепив руки, плечи, попутно награждая за самоотверженность чувствительными тумаками. Понимая, что ничего своей выходкой не добился, я в отчаяньи выкрикнул: «Да ведь солнце историю погубит!»

– А ну-ка, погодите! – строго приказал Рашидов. – И, уже обращаясь непосредственно ко мне, спросил. – Какое солнце? Какую историю погубит?

Понимая, что никто мне разглагольствовать не позволит, я четко, как только сумел в тот напряженный момент, объяснил ситуацию. Когда-то в молодости, вернувшись после ранения с фронта, Рашидов и сам работал сначала журналистом, потом редактором республиканской газеты. Наверное, поэтому он сразу уловил суть.

– А что? Он ведь прав. Мы должны сохранить для истории этот момент. Да и ничего страшного не произойдет, если мы ленточку перережем с другой стороны. – И перешагнул первым, попутно бросив через плечо охранникам досадливое. – Отпустите же вы его, в конце-то концов. – И уже обращаясь непосредственно ко мне, добавил короткое резюме. – Молодец.

Х Х

Х

…Вернувшись из очередной командировки, я застал в редакции страшный раскардаш. Повсюду валялись растерзанные подшивки газет, дверцы опустевших шкафов были настежь раскрыты, столы сдвинуты к середине. Словоохотливая машинистка Валентина – первый раз за год увидел ее почти трезвой – объяснила мне, что вышел какой-то то ли указ, то ли приказ и по всему Союзу закрыты все ведомственные геологические газеты. Наша, понятно, в том числе.

– Иди к Гавнадий Иванычу (она Леонтьева иначе даже в глаза не называла), он как раз ребятам трудовые книжки заполняет, – посоветовала Валентина.

Печь в редакции давно остыла, было холодно и неуютно. Геннадий Иванович, не сняв пальто, шляпы и калош, восседал на своем привычном месте. Традиционная бутылка «московской» была уже ополовинена.

– Ну, ты уже наши новости знаешь? – поинтересовался Леонтьев. – Вот и ладушки. Говори, чего тебе в трудовую книжку записать?

– Как понять? – туповато поинтересовался я.

– Экий ты тугодум, – пожурил редактор. – Вот я всем ребятам написал в графе занимаемая должность – «заместитель редактора». Но ты-то для замредактора годами не вышел, вот и спрашиваю, чего тебе писать. Ты же у нас курьером все это время числился, а с такой записью в трудовой куда пойдешь? Вот что, – решил он сам, – напишу тебе «ответственный секретарь». Тем более, секретарскую работу и верстку ты действительно знаешь.

«Да пишите, что хотите», – удрученно ответил я. Известие о том, что газета закрыта, меня не поразило даже, а потрясло. Через две недели мне исполнялось девятнадцать лет, я полагал, что жизнь с момента закрытия геологической газеты утратила всякий смысл.

Дома моих горестей не разделили. Отец проворчал: «Ну, и слава Богу. Вернешься на очное отделение, будешь учиться как все нормальные студенты, «хвосты» свои сдашь, наконец.

Отцовскому совету сын не внял. Месяца три бестолково топтался по редакциям ташкентских газет и равнодушная фраза «вакансий нет» преследовала меня даже по ночам во сне. А потом меня зазвал к себе домой на чашку чая Эмиль Михайлович Каримов.

– Ну что, никуда не берут? – спросил он без обиняков, не прекращая манипулировать с заварочным чайником. И добавил безжалостно и категорично. – И не возьмут. Никого из нашей «подтиражки» никуда в приличное место не возьмут, уж поверь моему опыту. И ты никому не докажешь, что не водку вместе со всеми жлекал, а делом занимался. К тому же тебе сейчас сколько, всего девятнадцать? Ну, кому ты, такой молокосос, нужен? Да ладно, ладно, не вешай носа. Я вот что тебе сказать хочу. Ты молодой, семьей не обременен. Мотай-ка ты в область.

– В какую еще область? – переспросил его, ошарашенный неожиданным предложением.

– Да в любую, – откликнулся Михалыч, разливая чай по пиалам и подвигая ко мне вазочку с вареньем. – В областных газетах на кадры голод. Возьмут хоть черта в ступе, им люди позарез нужны. А школа областной газеты, поверь мне, сынок, это школа настоящего мастерства. Поработаешь лет, эдак, с пяток в «областнухе», потом с таким опытом в столицу на белом коне въедешь.

– Ну, а куда конкретно посоветуете?

Михалыч усмехнулся, взял меня за руку, подвел к стене, на которой висела карта Узбекистана и предложил:

– Закрой глаза и наугад ткни пальцем.

Так я и поступил, решая собственную судьбу. Открыв глаза, глянул на карту. Палец твердо уперся в название «Фергана».

– Ну, вот видишь, – удовлетворенно хмыкнул Эмиль Михайлович. – Прекрасный город Фергана, к тому же ты там бывал, по-моему, не раз. – и добавил строго и наставительно. – Не дрейфь. Я тебе дело советую.

Колебался я недолго. Предложение старого репортера с каждым днем размышлений нравилось мне все больше. Наспех сочинив для родителей какую-то небылицу про студенческий семинар, я забрался на верхнюю полку плацкартного вагона поезда и уже через двенадцать часов был в Фергане. В редакцию Ферганской правды» отправился прямо с вокзала.

Было раннее утро. Рабочий день еще не начался, но редактор уже находился на месте и я беспрепятственно зашел в кабинет. Выслушал он меня довольно хмуро, но потом, открыв трудовую книжку с единственной записью, разом повеселел:

– А ты, оказывается, ценный кадр, – заявил редактор. – Отлично, отлично. Нам как раз в секретариат люди нужны. Пойдешь работать заместителем ответственного секретаря, – огласил он свое решение.

– Не, я в секретариат больше не хочу, мне бы в пишущий отдел.

– Ишь ты! – даже не возмутился, а скорее удивился такой строптивости юного просителя редактор. Еще один гений выискался. Ты что же, хорошо пишешь?

– Может, пока и не хорошо, – сознался я. – Но научиться хочу.

– Ну, вот что, – редактор вышел из-за стола и, подойдя к окну, поманил меня за собой. – Вон видишь, дом стоит четырехэтажный, новый. Недавно сдали. Это наш ведомственный дом, построенный для журналистов и типографских рабочих. А теперь смотри. – Он вернулся к столу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда ключ. – Это ключ от однокомнатной квартиры в том самом доме. Держу специально для работника секретариата. Сейчас пишешь заявление, получаешь ключ, идешь устраиваться, а после обеда выходишь на работу. Годится?

– Я бы подумать хотел…

– Ну, думать никогда не вредно. Жду тебя завтра, – он посмотрел на часы. – В это же время. Но ни минутой позже. Молод ты еще условия ставить.

Удрученный, покидал я редакцию. Возвращаться снова к технической секретарской работе не хотелось ни в какую, даже ценой столь заманчивого предложения, как получение собственной квартиры. «А может, согласиться, обустроиться, а потом из секретариата в отдел перебраться?» – мелькнула мысль. Дабы все спокойно обдумать присел я на какую-то скамейку. Но думать мешал беспрестанно бубнящий, искаженный паршивым динамиком голос. Он раздражал, не давал сосредоточиться. Оглядевшись, я понял, что оказался вблизи автовокзала, а бубнящий голос возвещал об отправлении и прибытии автобусов. Ближайший к Фергане город – Наманган, припомнилось мне из моих прежних командировок по республике. А не махнуть ли в соседнюю область и попытать счастья там? Сказано – сделано, и я поспешил к кассе.

Кассирша огорчила тем, что автобус в Наманган ушел пять минут назад, ближайший будет через 55 минут. Я уж было решил подождать, когда все тот же бубнящий голос объявил об отправлении андижанского автобуса. Узнав у кассирши, что до Андижана ехать всего час, ринулся к автобусу.

Редакцию андижанской областной газеты долго искать не пришлось – она находилась тут же, на привокзальной площади. В приемной редактора никогда не было. Поскребшись в обитую дерматином дверь и, не услышав ответа, я переступил порог кабинета. Трое сидящих там мужчин глянули на меня вопрошающе.

– Я приехал из Ташкента, хочу устроиться к вам на работу.

– Приехал из Ташкента и сразу на работу, – насмешливо произнес явно главный из всех. – Ну, раз приехал, проходи, рассказывай, кто ты, да что ты.

Коротко поведал о своих «достижениях» – со школьных лет печатался в республиканской молодежке, потом год проработал в редакции геологической газеты.

– Н-да, – проворчал редактор. – Биография, прямо скажем, небогатая. Люди-то нам нужны, но вот нужен ли нам именно ты, это еще большой вопрос.

– Ну, что вы, если у вас есть вакансии, то я вам подойду, – достаточно опрометчиво проявил я неоправданную самоуверенность.

– А ты, оказывается, еще и нахал, – без всякого, впрочем, недовольства констатировал редактор. – Да ты не обижайся, может, оно и неплохо. Мы вот как с тобой поступим. Ты погуляй по городу, пообедай, а часикам к четырем возвращайся. А мы тем временем подумаем.

До четырех часов я бесцельно шатался по пыльному Андижану и, едва дождавшись назначенного времени, с трепетом вновь зашел в уже знакомый кабинет. На этот раз редактор был один. Он пригласил меня присесть возле приставного столика, радушно предложил чаю, что я немедленно оценил как хорошее предзнаменование, но заговорил достаточно строгим тоном:

– Нам действительно нужны журналисты. Но потянешь ты работу или нет, я не знаю. Поэтому решение будет таким. Возьмем тебя в штат с испытательным сроком. Справишься – будешь работать. Нет – поедешь восвояси. Ну как, согласен?

– Еще как согласен, спасибо. Я справлюсь, вот увидите. А когда приехать можно? Мне же надо домой съездить, родителей предупредить…

– Вот и поезжай, предупреждай. Как сможешь, возвращайся. Глядишь еще, папа с мамой тебя никуда не отпустят. Да ты не беспокойся, – заметив мое явное смятение, успокоил редактор. – Никуда твоя вакансия от тебя не убежит. Раз обещал, возьму.

Что творилось дома, когда я объявил о своем решении! Мама тайком плакала, но мои заверения, что без газеты я своей жизни не мыслю, молчаливо одобряла. Отец, сначала выдав несколько нелестных эпитетов по поводу моего характера, жизненных взглядов и умственных способностей, сказал с горечью: «Что люди скажут? Ребенок из родительского дома на чужбину едет работать». После этого он попросту перестал со мной общаться. В этой гнетущей обстановке, не ведая, что ждет впереди, и покидал я отчий дом. На душе было скверно, тревожно. И радостно.

ГЛАВА 2

Областной город Андижан свои объятья мне раскрывать не торопился. Новые коллеги встретили меня сдержанно. Когда редактор «Андижанской правды» Рубен Акопович Сафаров представил меня заведующему отделом культуры и информации Марку Михайловичу Кошеватскому, тот лишь голову склонил – подчиняюсь, мол, принятому руководством решению. Но мне было не до самокопаний и тонких психологических нюансов. После геологического дурдома, областная редакция казалась мне храмом журналистики. Люди здесь вкалывали с утра до вечера. И не мудрено. В тот период областную ежедневную газету делали всего-навсего шесть журналистов. А если точнее, то пять, плюс новичок. И хотя я старался изо всех сил, проку от меня, как теперь понимаю, было совсем немного. В редакции засиживался допоздна, идти в общий номер гостиницы, где поселился, не хотелось. Там вечерами резались в карты командировочные, пили дешевый портвейн, а радиорепродуктор не выключался и звук в нем не регулировался. Через неделю я получил первое самостоятельное задание. Надо было поехать в колхоз и подготовить репортаж о клубной самодеятельности. «Секретарь парткома колхоза в курсе, так что он тебе данные даст» – вот и все напутствие, которое я получил от своего непосредственного начальства. Колхозный «партайгеноссе» ожидал, вероятно, увидеть маститого мастера пера, но никак не мальчишку, предъявившего красную книжицу-удостоверение. Он долго вертел в руках мой документ, даже колупнул ногтем обложку, потом, смирившись и, следуя неукоснительным законам гостеприимства, завел меня в комнату, где уже был накрыт стол.

– Спасибо, я не голоден. Мне бы поговорить с вами, – робко попытался я отказаться от угощения.

– Э, нет, – живо отреагировал секретарь парткома. – Сначала обед, потом разговоры. Если не кушаешь, значит фейлетон (он именно так и произнес) писать хочешь.

– Ну почему обязательно фельетон? Просто мне хотелось бы сначала с вами побеседовать, в клубе побывать, с руководителем самодеятельности познакомиться…

Но меня уже никто не слушал. Какие-то люди подносили к столу все новые и новые блюда, придвинутый ко мне стакан уже был полон водкой. За столом сидело человек шесть-семь, они о чем-то говорили на родном языке, а я проклял себя за то, что вместо прилежного изучения в школе узбекского языка, сбегал с уроков и беспечно гонял на спортплощадке в футбол. Попытка незаметно передвинуть стакан в сторону успехом не увенчалась, меня тотчас уличили в антиобщественном поступке и я вынужден был глотать обжигающую горло и нутро жидкость. Алкоголь меня не брал, так я был напряжен. Наконец, эта пытка обедом закончилась и мы отправились в громадный сарай, важно именуемый здесь дворцом культуры. Вечером, добравшись до редакции, уселся за пишущую машинку и на удивление легко настрочил репортаж. Через день, когда материал уже был опубликован, удостоился всяческих похвал начальства за свежесть взгляда, необычность изложения и еще за что-то. Эти похвалы ничуть меня не грели, скорее – обжигали. Уж слишком явственно увидел я перед собой бывших коллег по «Геологоразведчику Узбекистана»: большинство из них не в состоянии были написать и строчки без алкогольного допинга. В тот день я дал себе зарок, которому, кстати, свято следую и по сей день – под воздействием алкоголя к письменному столу даже близко не подходить.

ВСЕХ ОБОГРЕТЬ

Анну Васильевну Мальцеву, юную вдову погибшего моряка – Героя Советского Союза эвакуировали в Андижан из блокадного Ленинграда. Здесь она закончила педагогический институт, стала работать в школе, снова вышла замуж, родила дочь, похоронила мужа, скончавшегося от многочисленных фронтовых ранений. Школ тогда в Андижане было немного, Анну Васильевну знал, что называется, весь город. Бывшие ученики ее обожали, не забывали, окончив школу, навещать, и непременно с цветами. К Анне Васильевне меня привел коллега по работе, когда я уж совсем отчаялся найти себе съемное жилье.

– Отведу тебя вечером к одной замечательной женщине, – сказал мне коллега. – Она весь город знает, и весь город знает ее. Уж она тебе точно что-нибудь да сыщет.

Вечером мы уже пили чай у Анны Васильевны. Двое ее внуков с ног до головы извозились принесенным нами тортом и она шуганула их в ванную, наказав как следует умыться и немедленно ложиться спать. На прощанье она мне сказала, чтобы завтра после работы пришел к ней прямо с вещами, а за день она точно жилье подберет. Вот так со спортивной сумкой, где находился немудреный мой гардероб, я к ней и заявился. Снова пили чай, не спеша, беседовали, а я все недоумевал, отчего она ничего не говорит по поводу моей просьбы. Был уже довольно поздний вечер, когда Анна Васильевна, уложив спать беспокойных Вовку и Лену, произнесла: «Спать пора, на работу вставать рано. Пойдем, покажу тебе твое место.

Все так же недоумевая, отправился следом за ней на кухню. Со вчерашнего дня здесь произошли перестановки. Стол чуть ли не вплотную придвинули к газовой плите, а между окном и стеной втиснули маленький диванчик, уже застеленный чистым постельным бельем.

– Сегодня ничего приличного найти не сумела, – пояснила Анна Васильевна. – Так что поживешь здесь денек-другой, а я тебе квартирку подыщу. Да ты не беспокойся, – заметила она мою растерянность, – мы тебе не помешаем. Из гостиницы-то небось выписался? Так что идти тебе некуда. Располагайся.

Идти мне и впрямь было решительно неуда. Я смирился.

Как известно, нет ничего более постоянного, чем временные ситуации – у Анны Васильевны на кухне я прожил три месяца. По вечерам она приходила на кухню, закуривала «Беломор», современных сигарет не признавала, и мы вели с ней неторопливые беседы. Собственно говоря, я больше молчал и слушал. Слушал про то, как чудом выжила она в блокадном Ленинграде, как, будучи студенткой, латала-перелатывала единственное платье, как, после смерти второго мужа, боялась с кем-нибудь вновь связать свою жизнь. Про бесчисленных своих учеников рассказывать могла часами. Всех их Анна Васильевна помнила по именам и каждого из них продолжала она любить.

Через несколько дней после того, как я нее поселился, нам в редакции выдавали пресловутые продовольственные наборы. Я с гордостью нес в дом два килограмма костей со звучным названием «мясное рагу», пакет с торчащими во все стороны серыми макаронами и несколько банок каких-то неопределенных консервов. Анны АВасильевны дома не было, она отправилась после работы навещать какую-то заболевшую ученицу. Вовка и Леночка, радуясь моему приходу, тут же полезли в пакеты.

– Так, дети, – строго сказал я. – Бабушка вернется голодная, надо приготовить ужин. Я сейчас поставлю кипятить воду, а вы берите макароны и начинайте какждую макаронину продувать.

– А зачем их продувать? – не ведая подвоха, полюбопытствовали малыши.

– Как это зачем? Чтоб не слиплись.

Детишки на дурацкий розыгрыш клюнули моментально, разложили макароны на столе и принялись со рвением дуть в каждую макаронину. За этим занятием и застала их изумленная столь невиданной картиной бабушка. Она пыталась пресечь эту глупость, но не тут-то было. Вовка и Лена в один голос талдычили «дядя Олег сказал» и продолжали продувать макароны.

После ужина Анна Васильевна, по обыкновению, зашла на кухню. Я что-то строчил в блокноте.

– Занят? – спросила она и хмуро добавила. А придется прерваться.

Полагая, что сейчас последует справедливое внушение за нелепый розыгрыш, я смиренно вздохнул и приготовился извиняться. Но разговор принял совершенно неожиданный поворот.

– Ты что это удумал, в дом с продуктами приходить? – строго спросила она. – У нас что, еды нет, ты голодный ходишь? Стыдно, очень стыдно! Не ожидала, что ты способен меня так обидеть.

– Да помилуйте, Анна Васильевна. Чем же я вас обидел? На работе сегодня выдавали наборы. Куда же мне нести-то было, если не к вам? И потом, раз уже зашел такой разговор. Мне и так неловко. Я знаю, что ваша дочь живет отдельно. На детей, не обижайтесь только за прямоту, денег почти не дает. А тут я еще на вашей шее сидеть буду. Да мне просто кусок в глотку не лезет. Я же работаю, зарплату получаю. Почему же я не могу продуктов купить?

И вдруг она, отвернувшись, заплакала. Я от этого совсем растерялся, не знаю, как ее успокоить и, не понимая, чем же я так обидел свою хозяйку. Немного успокоившись, она с непередаваемой горечью заговорила:

– Неужели ты действительно не понимаешь, как меня обидел? Когда я, умирающая от голода, добралась из Ленинграда до Андижана и первый раз взяла в руки узбекскую лепешку, она показалась мне самым прекрасным блюдом из всех, какие я когда-то пробовала. Только бы был хлеб, мечтала я тогда. А какая нынче жизнь! И хлеба вдоволь, и других продуктов – ешь, не хочу. И ты еще смеешь о еде говорить.

– Но, Анна Васильевна, не можете же вы весь мир накормить и обогреть.

– Всех, всех, кого ты встречаешь в жизни, надо обогреть. – Анна Васильевна решительно загасила в пепельнице папиросу, поднялась с табурета, выпрямилась во весь рост и, хотя была она в домашнем застиранном халате, я я тотчас увидел перед собой строгую учительницу с указкой. В голосе ее зазвучал металл. – Никогда больше не смей этого делать. Ни-ког-да! – и твердой походкой вышла они из кухни.

Х Х

Х

…Наступил двадцатый мой день рождения. На сей «солидный» юбилей пригласил я к себе трех гостей, в их числе и своего непосредственного начальника Марка Кошеватского. К тому времени я уже был обладателем совершенно дивной отдельной комнаты «с удобствами во дворе». Ну, насчет комнаты я несколько погорячился. Баптист Федор оштукатурил пустовавший у него во дворе курятник, поставил печку-буржуйку, прорубил окно, приладил дверь и все это великолепие сдал мне за десять рублей в месяц.

– Первым делом повесь плотную занавеску на окно, – заявил мне суровый немногословный Федор, пряча в карман «червонец», принятый от меня в качестве оплаты за месяц вперед.

– Какую еще занавеску?

– Плотную, – повторил Федор и, видимо, считая разговор исчерпанным, зашагал прочь. Потом все же обернулся и снизошел до пояснения. – Ты девок водить будешь, а у меня дети.

В качестве подоконника Федор приспособил в курятнике широченную гладко оструганную доску, которая служила мне и обеденным и письменным столом. Привезенная из Ташкента портативная пишущая машинка «Москва» прекрасно вписалась в интерьер.

…В день рождения я выпросил у Федора на прокат кухонный шкафчик, который, по моему мнению, заменял праздничный стол, и несколько табуреток. Что-то я неумело стряпал сам, основное угощение приобрел в соседней чайхане и в итоге своими стараниями остался весьма доволен. Двое гостей – заведующий одного из отделов нашей редакции Марат Садвакасов и фотокорреспондент Боря Юсупов явились вовремя. Вручили подарки и ринулись сразу к столу. Я предложил подождать моего шефа, на что мне сразу же возразили, что трое одного не ждут. Мои гости, видно, дня три постились, так как закуски исчезали со стола с невиданной скоростью.

– Слушайте, мужики, давайте все же Марка подождем, – забеспокоился хозяин, видя столь стремительный натиск на стол.

Боря с набитым ртом, лишь энергично замотал головой, а Марат предложил: «Пойдем, покурим».

– Да кури здесь, на улице холодно.

– Ничего, ничего, пойдем, заодно и подышим.

Во дворе, пару раз глубоко затянувшись сигаретой, Марат сказал:

– Ты не огорчайся, но Марк не придет. Он мне сам сегодня днем позвонил и сказал.

– Он же обещал…

– Ну, по-моему, он заболел, – как-то неуверенно промямлил Марат, потом втоптал недокуренную сигарету в снег и решительно произнес. – Не хотел тебе день рождения портить, но сейчас решил, что ты должен знать правду. Иначе какой ты мужчина? Вчера вечером у Рубена Акоповича было небольшое совещание. Мы с Марком тоже присутствовали. После совещания Кошеватский сказал, что ему надо поговорить о работе своего отдела. В общем, он высказал мнение, что тебя надо уволить. И чем быстрее, тем лучше.

– Что значит, чем быстрее, тем лучше? – опешил я.

– Марк считает, что из тебя никогда не получится журналиста и нечего тебе жизнь портить, тратя время на специальность, которую ты выбрал неверно. Он сказал, что тебе надо возвращаться в Ташкент, закончить нормально университет и выбрать себе другую профессию.

– И все с ним согласились?

– Не все, – уклончиво ответил Марат. – Рубен Акопович сказал, что прежде, чем увольнять, хочет сам с тобой побеседовать, так что завтра жди вызова на ковер. А теперь пойдем в дом и постарайся не раскисать.

Легко сказать «не раскисать». Я едва дождался, когда гости уйдут и, естественно, провел бессонную ночь. Мне-то наивно казалось, что в редакции я уже свой человек, что работаю, как говорится, на уровне, а тут вон оно как все повернулось. Утром меня вызвал редактор.

О моей профнепригодности он не сказал ни слова. Деловито перебрал в папке бумаги, вытянул оттуда тетрадный листок, густо исписанный синими чернилами, протянул его мне.

– Это письмо пришло из колхоза. Некто обвиняет бухгалтера одного из колхозных отделений в том, что деньги, положенные старшеклассникам за сбор хлопка, бухгалтер попросту присваивает себе. Письмо анонимное, мы имеем право его не проверять. Но ситуация, к сожалению, типичная, думаю, что все здесь – правда. Так что я решил проверку письма поручить тебе. Если факты подтвердятся, напишешь материал. Отнесись к этому заданию со всей серьезностью. Не скрою, от того, как ты справишься, многое для тебя в дальнейшем будет зависеть. Я тебя торопить не стану, да ты и сам не спеши, разберись во всем обстоятельно. Да, вот еще что. Своему заву, Марку Михайловичу, об этом задании можешь не докладывать. Я сам его предупрежу. Отправляйся хоть завтра.

– А сегодня можно?

– Нет, сегодня нельзя. Я же тебе сказал, не торопись. Иди к себе, как следует подумай, наметь план проверки, и только потом поезжай. Ты уж постарайся, Олег, – добавил Рубен Акопович, заметно смягчив тон.

ПРЕВЫСИВ ПОЛНОМОЧИЯ

Колхоз находился у черта на куличках. Даже в редакционном отделе сельского хозяйства, мне не смогли точно объяснить, как туда добираться. Сначала я доехал до райцентра, потом до правления колхоза, оттуда на попутном грузовике до отделения, где еще долго месил непролазную грязь, в которую превратился растаявший за ночь снег. В письме неведомого мне правдолюбца назывались фамилии детей, чьи деньги присваивала бухгалтер. Я стал разыскивать родителей этих детей. Разговаривали со мной хмуро, явно неохотно. Родители детей, все как один, твердили, что деньги за работу старшеклассников, колхоз начислил и выплатил исправно. Большего мне от них добиться не удалось. Короткий зимний день стремительно переходил в сумрачный вечер, а в моем блокноте, кроме фамилий, ничего не было. И тогда я, узнав адрес, отправился домой к «воровке-бухгалтеру», как она была поименована в письме. «Воровкой» оказалась еще довольно молодая полная женщина, хлопотавшая у плиты и слушавшая меня, как мне поначалу показалось, довольно рассеянно. Она не возмущалась, не всплескивала руками и вообще не проявляла никаких бурных эмоций. Потом присела к столу и спокойным, даже каким-то равнодушным голосом устало произнесла: «Это Вильков».

– Что – Вильков? – не понял я.

– Это Вильков написал. У нас в колхозе только он пишет.

– Так может, он за правду борется? – уточнил я.

– Да ну за какую правду? Всю жизнь лодырем был, потом, бугай здоровый, выхлопотал себе инвалидность. Пенсию получает, из дома носа не кажет, неизвестно за что обижен на весь белый свет. Он на кого только не писал. От проверок и комиссий отбоя нет. Теперь вот до меня добрался.

– А вас с ним что, конфликты какие были?

– Ага, были, – охотно подтвердила она. – Я на собрании при всех ему сказала, что нормальным людям от него житья нет.

– А откуда вы знаете, что это именно он пишет жалобы? Разве другие письма он подписывает совей фамилией?

– Нет, письма все анонимные. Но у нас же здесь не как в городе, все на виду. Да он и не скрывает особо. Как напишет очередную кляузу, так ходит гоголем и грозит: «Вот, скоро приедет комиссия, разберутся с вами. А чего с нами разбираться, мы что, преступники какие? Ладно, пойдемте в бухгалтерию, посмотрите сами ведомости, Слова-то к делу не пришьешь, вам же факты нужны.

Бухгалтерия оказалась неподалеку. Из ящика стола женщина достала ведомости, показала их мне. Напротив каждой фамилии стояла роспись. Почерк везде был разный, но уж больно корявы были росписи.

– Что-то детишки как курица лапой карябают, – усомнился я.

– А это и не детишки вовсе, – спокойно ответила бухгалтер. – Школьникам деньги на руки не имеем права давать. Так что и деньги получают, и расписываются – родители. А уж они, поверьте, каждую копейку считают.

Мне ни разу до этого не доводилось изобличать расхитителей, так что опыта у меня не было вовсе. Но этой женщине я почему-то поверил сразу и безоговорочно. Выяснив, что остановка автобуса находится возле почты, я уж было собрался в обратный путь. Но тут вывеска «Почта» навела меня на одну крамольную мысль. Прекрасно понимая, что явно превышаю свои служебные полномочия, я уже не мог остановиться. Предъявив заведующей свое редакционное удостоверение, я попросил ее показать мне бланки телеграмм, отправленных за последний месяц. Расчет мой оказался верным, на сельской почте заведующей и в голову не пришла мысль поинтересоваться, имею ли я право на такую проверку. Красная книжица возымела свое действие и она протянула мне стопку телеграфных бланков. Всего две недели назад наступил новый год, так что бланков оказалось изрядно. Сверяя каждый рукописный текст с письмом анонима, я отобрал четыре бланка, почерки в которых показались мне схожими с письмом. На мою просьбу отдать мне эти бланки на пару дней, заведующая все также равнодушно покладисто согласилась. Она даже расписки с меня не потребовала, а только глянула в окно и сказала: «Если вам в район, то вон автобус идет».

Всю дорогу до Андижана я ломал голову над тем, что мне теперь делать с этими телеграммами, как сравнивать почерк. К тому же я понимал, узнай кто о моих явно незаконных действиях, по головке меня не поглядят, и тогда я уж точно, да еще и с «волчьим билетом», вылечу из редакции. Утешив себя известным «начал драку не бойся, боишься – не дерись», я уснул крепким сном и кошмары меня не преследовали.

Во дворе нашей редакции находился научно-технический отдел (НТО) областного управления внутренних дел. С одним из экспертов я уже был неплохо знаком, к нему первым делом утром и отправился. Всю историю изложил не лукавя.

– Точно дура-почтальонша сама тебе телеграммы дала, не спер?

– Честное слово, не спер. Сама дала и даже никакой расписки не потребовала.

– Ну, это тебе повезло, – сделал вывод эксперт. – Значит, так. Я тебя кончено выручу, так и быть. Но, сам понимаешь, никакого официального ответа дать тебе не могу. Если найду схожий почерк, ткну пальцем и все. А дальше сам крутись, как хочешь.

– Когда скажешь?

– Забеги вечерком. Я сегодня дежурю, так часикам к десяти подгребай, не раньше.

В одиннадцать часов вечера он зашел в редакцию, устроился возле моего стола и выложил на стекло два листка – письмо и бланк телеграммы. «Одной рукой написаны», твердо заявил эксперт.

– Ошибки быть не может?

– Задачка для криминалиста первого месяца работы, – ухмыльнулся мой спаситель. – Уж больно характерный почерк, ну и еще кое-какие детальки, в которые я тебя посвящать не имею права.

Оставшись один, я еще раз перечитал текст телеграммы. Поздравительный текст был подписан разборчивой фамилией «Вильков».

С утра пораньше я снова отправился в колхоз и прямиком зашагал к дому Вилькова, который указал мне первый же встречный. Хозяин оказался дома. Крепкий, в меховой безрукавке, в коротко подрезанных валенках, с цепким колючим взглядом, он внимательно выслушал меня и спросил: «А почему, собственно, вы ко мне пришли?

– А разве не вы письмо в редакцию написали?

– Нет, я письма не писал, хотя изложенные вами недостатки, безусловно имеют место быть, – витиевато высказался Вильков. – И уж коли вы обратились ко мне, могу дать пояснения.

После этого он, практически дословно, пересказал анонимное письмо.

Неразумное желание тут же уличить его, взяло верх над благоразумием и я запальчиво воскликнул:

– Хотя вы утверждаете, что письма в редакцию не писали, я думаю, что автор именно вы. Уж слишком содержание письма вам хорошо и подробно известно, что вы, собственно, мне только что и продемонстрировали.

– Ну, это еще доказать надо, – спокойно парировал Вильков. – Кстати, позвольте еще раз на ваше удостоверение взглянуть, а то я что-то фамилию вашу запамятовал.

Он взял протянутое ему удостоверение, переписал на листок бумаги все данные и удовлетворенно заметил:

– Ну что ж, буду сигнализировать вышестоящим инстанциям. Обвинять права не имеете. Так что – до свиданьица. А я в амбулаторию пойду, кажись, от вашего визита давление подскочило.

В свой курятник я приехал поздним вечером. Едва попив чаю и, проглотив какой-то наспех сооруженный бутерброд, я, пренебрегая советом многомудрого своего редактора не торопиться, поспешил к пишущей машинке. Злость на этого самоуверенного кляузника клокотала во мне. И все же я понимал, что напрямую обвинять Вилькова во лжи, у меня права нет. Частной моей экспертизе не то что грош цена, она скорее против меня и обернется. Разве что полученные за эти дни данные давали мне моральное право считать негодяя негодяем.

Свой материал я построил в виде открытого письма анониму. Вилькова обозначил лишь инициалом, приписав, что односельчанам и сам он и его укусы исподтишка хорошо известны. Злым и яростным, как потом говорили, получилось то первое в моей жизни журналистское расследование.

– Факты анонимного письма не подтвердились, – докладывал я следующим утром редактору.

Сафаров удивленно поднял брови и с явным сожалением констатировал: «Факты не подтвердились, значит, и материала нет».

– Как раз наоборот, – возразил я ему. – Факты не подтвердились, именно поэтому я написал материал.

– Когда ты успел, торопыга? – в голосе шефа прозвучали нотки явного недовольства. – Ладно, оставь, я посмотрю.

– Вечером, Николай Коркин, ответсекретарь редакции, встретив меня в коридоре, ворчливо упрекнул. Из-за тебя четвертую полосу переверстываю.

– Почему из-за меня?

– Шеф только что велел твоего анонима в номер поставить. Готовь бутылку – Рубен аж сияет весь. Говорит, вот так надо работать.

Х Х

Х

…Не могу сказать, что после «открытого письма анониму» почувствовал я себя настоящим журналистом. Скорее наоборот. История с увольнением напугала меня изрядно, а скорее всего, вселила серьезные сомнения в собственных силах и способностях. Я шарахался от темы к теме, но все у меня из рук валилось. Информации и репортажи выходили из-под моего пера, а вернее из пишущей машинки, вялые, невыразительные – так, во всяком случае, мне самому казалось. И тут, видя мои метания, взялся за меня основательно Марат Садвакасов. Был он на двенадцать лет старше меня, в газете работал давно, так что ему-то самому опыта было не занимать.

– А ну-ка, ответь мне, книжный мальчик, что изрек Юрий Олеша в напутствие всем пишущим? – спросил меня однажды Марат.

– «Ни дня без строчки», – тоном прилежного ученика тотчас отрапортовал я без запинки.

– Ага, значит, помнишь, – удовлетворенно констатировал Марат. – Так вот, по отношению к себе переиначь это высказывание так – ни дня без информации.

– Да где ж ее взять, информацию эту проклятую. Я и так над этим голову себе сломал!

– Твоя беда в том, что в этом городе ты до сих пор не стал своим человеком. Ты не знаешь Андижана, не любишь его, и потому тебе все здесь кажется скучным, унылым, провинциальным.

– Ну, зачем ты так?..

– Не перебивай меня, и не возражай, Ты думаешь этого не видно? Видно, да еще как. Особенно мне. Я сам когда-то приехал сюда из Алма-Аты. Влюбился в свою Аську и приехал. Мне поначалу Андижан диким кишлаком казался, я спал и во сне видел, как в Алма-Ату возвращаюсь, а когда понял этот город, сразу открылся он мне иным. А вот каким, не скажу. Ты его для себя сам открыть должен. И тогда еще неизвестно, захочешь ли в свой родной Ташкент возвращаться. Вот что ты по вечерам делаешь, когда не дежуришь? – неожиданно поменял он тему разговора.

– Пишу, или читаю.

– Вот-вот. У тебя и друзей-то здесь нет, девушки знакомой и то нет. Короче, вот тебе план на ближайшее будущее. Утром зашел в редакцию, посидел на пятиминутке и – марш в город. Читай вывески организаций и учреждений и в первую попавшуюся заходи. Заходи и не смей уходить, сам себе запрети, пока у тебя в блокноте не будет хотя бы тридцатистрочной информашки.

– А если там писать не о чем?

– Так не бывает. Значит, ты не сумел найти ничего интересного. И грош цена тебе в таком случае, как репортеру.

И я «отправился в город». Следуя мудрому совету своего старшего друга, стучался, как говорится, во все двери. Поначалу мямлил, не умея точно сформулировать вопросы, но уже через месяц-другой всепоглощающий репортерский азарт захватил меня так, что удержу я уже не знал.

Марат оказался прав на все сто процентов. Город, совершенно иной Андижан, открылся вдруг мне. Здесь были великолепные спортсмены и студенческие команды КВН, ученые совершали открытия, а в колхозах не только выращивали хлопок, но строили жилье и разбивали прекрасные парки. С удивлением вдруг заметил, что на улицах со мной стали здороваться. Коллеги, занимавшие соседний кабинет, ворчали, что телефон на моем письменном столе теперь трезвонит беспрестанно, житья от него нет.

В центральных газетах, где количество творческих сотрудников исчислялось порой сотнями, журналисты боролись за место на полосе. В областной же редакции , при шести-то перьях, пиши – не хочу. В каждом номере у меня теперь появлялись репортаж и, как минимум, четыре-пять информаций.

«Освоив» город, стал много ездить по районам области. Поражался филигранному мастерству народных умельцев, мотался со змееловами за коброй (из яда этой змеи добывали уникальное лекарство), летал по вызовам с врачами санитарной авиации, в поисках «изюминки» мотался в самые отдаленные предгорные кишлаки. Добрался даже до высокогорных пастбищ Памиро-Алая. Ту памирскую командировку не забыть мне никогда. И вспоминаю я ее во всяких экстремальных для себя ситуациях…

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

Несколько лет назад к бизнесмену и меценату Сергею Михайлову обратились представители российской ассоциации полярников. Северный полюс в опасности. Вернее, в опасности не полюс, а полное отсутствие на нем России. После развала Советского Союза не разу не могли организовать работу дрейфующей станции. А вот канадцы, американцы, французы, норвежцы и даже далекие от тех широт японцы проявляют к исследованиям Северного ледовитого океана все большее и больше внимание.

В общем, пылкие доводы полярников сводились вот к чему: уж коли государство не уделяет этой проблеме необходимого внимания, то должен же найтись истинный патриот России, который все хлопоты (главным образом финансовые!) возьмет на себя.

Михайлов доводам внял, сумел убедить и организовать еще несколько видных предпринимателей. Сергею Анатольевичу удалось консолидировать значительные средства, подготовка и работа первой российской дрейфующей полярной станции была проведена полностью на частные средства.

Подготовительный период длился почти год. Закупались домики для полярников и трактора, иные механизмы и научно-исследовательское оборудование, готовились к дрейфу полярники.

И вот наконец торжественный день настал. Из московского аэропорта Внуково чартерными рейсами вылетело сразу два самолета – как только открытие станции стало реальностью нашлось множество желающих принять участие в ее торжественном открытии. После многочасового перелета самолеты ненадолго приземлились в аэропорту Лонгиер – административном центре архипелага Шпицберген, а затем вылетели непосредственно на льдину.

По дороге бывший штурман полярной авиации Александр Валентинович Орлов, а ныне один из руководителей ассоциации полярников России, со знанием дела делился техническими подробностями. Он рассказал, что для подготовки взлетно-посадочной полосы нужно было найти определенных параметров кусок льдины длиной в 1100 метров. Удалось, правда, найти всего девятисотметровую полосу, но Саша считал, что самолеты и сядут и взлетят, так как пилоты у нас ну просто замечательные и с огромным опытом работы на Северном полюсе. Правда, один из самолетов, который доставил технику, уже на этой чертовой льдине шасси сломал, но на этот раз, глядишь, все обойдется. Он поведал мне также, что в том самом месте, где мы будем садиться, глубина Северного ледовитого океана четыре с лишним тысячи метров, но льдина, утверждал Орлов, хорошо застывшая, достаточно прочная и ничего нам не грозит. Честно признаюсь, его рассказы оптимизма мне лично не добавляли. Конечно, напросившись в экспедицию, трусом выглядеть не хотелось, поэтому я и помалкивал, вспоминая невольно свой небогатый, нот достаточно плачевный опыт общения со снежной стихией.

Я родился и вырос в Узбекистане. Снег для тех краев редкость, но я умудрился нахлебаться именно от снега. Причем, что называется, на ровном месте.

Еще только начиная работу в журналистике, оказался я предгорьях Тянь-Шаня на чемпионате СССР по дельтапланеризма. И дернула меня нелегкая самому попробовать на этом крыле полетать. После инструктажа и долгих наставлений, слетел я с какого-то пустячного пригорка, ног умудрился не переломать, живой-невредимый коснулся земли и страшно собой гордый стал складывать дельтаплан. А вся группа спортсменов к тому времени уже полеты закончила собралась вместе и по тропке отправилась вниз, к маленькой гостиничке, где поселились участники чемпионата.

Закрепив понадежнее дельтаплан, я тоже стал спускаться. В этот момент резко, как это бывает только в горах, стемнело, я, видно, пошел не по той тропе, да еще и оступился. А оступившись, оказался в какой-то яме, которая немедленно наполнилась осыпавшимся снегом и накрыла меня с макушкой. Кое-как снег разворошив, отдышался и сделал первую попытку выбраться на поверхность. Но не тут-то было. Снег осыпался, становился рыхлым и я лишь оскальзывал, проваливаясь все глубже. Где-то, совсем рядом, шумело шоссе, явственно слышалось беспрестанное шуршание шин по асфальту, посверкивали всполохи автомобильных фар, а я торчал в этой снежной яме и не мог выбраться. Успокоившись и пытаясь рассуждать логично, я стал прикидывать, когда бесшабашная спортивная братия обратить внимание на мое отсутствие и отправится на поиски. Но та же логика подсказывала, что в темноте поисковики могут искать меня совсем на другом склоне и шансы быть найденным ничтожно малы. Придя к такому невеселому выводу, я занялся делом. Несколько часов, с небольшими передышками, уплотнял снег, вырубая потом ступеньки. И вот, наконец, оказался на тропе. Стыдно признаваться, но страху я тогда натерпелся изрядно.

Спустя буквально пару лет, работая в Андижанской газете, был я откомандирован на Памиро-Алай, готовить очерк о чабане, получившем звание Героя Социалистического Труда. Закинули меня туда вертолетом, сообщив, что через десять дней вертолет за мной вернется на штабную площадку, расположенную километрах в пятнадцати от пастбища. Чабан по фамилии Чуджиев оказался молчуном. Десяти дней едва хватило, чтобы выведать детали его биографии и трудового подвига. Озверев от этого тягостного общения, я на десятый день бодренько сообщил чабану, что моя командировка заканчивается, сегодня за мной должен прилететь вертолет и надо бы меня отправить к штабу. В мотоцикле у Чуджиева, как на зло, не оказалось бензина, он кинул на круп лошаденки драное покрывало и сказал, что беспокоиться не о чем – лошадь сама дорогу к штабу знает и с тропы не собьется. За лошадь я и не беспокоился, я беспокоился за себя, так как на коне сидел впервые в жизни. В памяти всплывали какие-то нелепые подробности о стременах, поводьях и прочем, хотя из всей этой атрибутики на шее у лошаденки болталась лишь измочаленная веревка, очевидно, и служившая поводом.

– Как зовут хоть лошадь? –задал я идиотский вопрос, на который такой же ответ и получил:

– Зовут от( «от» с узбекского языка переводится «лошадь), – флегматично ответил чабан.

Мы тронулись в путь. Лошадь трусила неспешно, мне оставалось только верить, что она и впрямь безошибочно знает дорогу к штабу. Но через час пути повалил густой снег. Горный снегопад, это вам, братцы, не городской снежок, который веселит душу и радует ребятню. Это была разбушевавшаяся стихия. В сантиметре не видно было ни зги, к тому же жутко похолодало. «От, миленький, умолял я, бормоча, животное, которое одно только и могло теперь меня выручить. – Не сбейся ты ради всего святого с дороги». Сколько прошло времени, не знаю, на часы не смотрел. Закончилось это многочасовое путешествие грозным окриком: «Стой! Кто идет?» Сильные руки стащили меня с лошади, глаза ослепил яркий свет мощного фонаря. Уже через несколько минут я понял, что оказался на советско-китайской границе. Лошадь, моя спасительница, ко всему прочему оказалась истинной патриоткой и вышла, к счастью, на границу с советской стороны, а не с китайской. Благо перед командировкой меня снабдили всеми необходимыми разрешительными документами на право въезда в погранзону. У гостеприимных пограничников я провел три дня, потом отправили меня восвояси…

И вот недавно, подлетая к Северному полюсу, вспоминал я свои снежные эпопеи и думал, чем для меня эта закончится. Но все обошлось как нельзя лучше. Погода была прекрасной. Мороз в мину сорок четыре градуса при безветренной погоде оказался совсем не страшным, к тому же специально пошитые костюмы хорошо хранили тепло. Чиновники произносили пламенные речи по поводу того, что открытием СП-32 Россия возвращается на полюс. Организатор всего этого проекта Сергей Михайлов скромно стоял в сторонке – чиновникам было не до организаторов, они упивались сознанием собственной значимости. Потом был поднят флаг и в небо выпущена ракета. Известный полярник и по совместительству вице-спикер Госдумы Артур Николаевич Чилингаров достал спутниковый телефон и стал набирать номер президента. Путин в этот момент, как выяснилось, плавал в бассейне, но известие Чилингарова об открытии первой российской дрейфующей станции президента порадовало и он поздравил с этим выдающимся событием всех участников.

Потом была долгая дорога в Москву и вот мы снова в аэропорту Внуково. Вся группа, состоящая из россиян, без каких-либо препятствий направилась в здание аэровокзала, а меня, с моим израильским паспортом, хмурая неприветливая пограничница задержала.

– Вы где были? – спросила она.

– На Северном полюсе.

– Понимаю, что на полюсе. Через какую страну летели.

– Географически через Норвегию.

– Вот-вот, были в Норвегии, а где отметка о пересечении норвежской границы?

– Понимаете, – стал ей объяснять. – Мы летели через архипелаг Шпицберген. – Это признанная международным сообществом и Россией, в том числе, нейтральная территория. Там нет границы, там даже нет пограничного поста.

– Такого не может быть, – перебила пограничница.

– Да проверьте по любому справочнику. Аэропорт Лонгиера единственное место на земле, где нет погранпоста.

– Ну а это меня не касается, – ответствовала суровая дама. Вы, как иностранец из России вылетели, Где-то были и без всяких отметок хотите снова вернуться в Россию. Я вас пустить не могу.

– Так что ж мне делать? Обратно, что ли, лететь?

– А я вас и выпустить не могу.

– В таком случае, – придумал я отговорку. – вынужден перед вами извиниться. – Я пошутил, а на самом деле никуда не летал.

– Как это «не летал»?

– А вот так – не летал. Проводил друзей до самолета, посидел на лавочке два дня, подождал их возвращения и вместе с ними вернулся обратно. А территорию России не покидал.

На ее лице отразилась тяжелая работа мысли. Она покинула свою будку, отсутствовала минут двадцать, не меньше, потом вернулась и сказала всего два слова:

– Проходи, умник.

Х Х

Х

…Конечно, в годы работы в андижанской областной газете ни о каких полетах на Северный полюс я и мечтать не смел. Для меня командировки-то в республиканскую столицу, то бишь родной город Ташкент, были редкостью и радостью, так как и с родителями, и давними друзьями можно было повидаться. Но вот одна из таких командировок серьезной бедой могла обернуться.

Заканчивался очередной съезд «родной коммунистической партии». Материалы съезда поступали во все редакции Советского Союза централизованно. Из Москвы – по фототелеграфу в республиканские столицы, а оттуда спецкурьеры везли матрицы в областные центры. Вот в качестве такого спецкурьера и отправил меня в Ташкент Сафаров, пожелав не слишком увлекаться встречей с друзьями, а, прежде всего, о деле помнить. Положив во внутренний карман пиджака цинковое клише заголовка «Андижанской правды», я с тем и отбыл.

Утром всех посланцев областей собрали в издательстве, проинструктировали, велели приехать часам к трем ночи, когда матрицы всех полос, за исключением первой, уже будут готовы. На первые полосы предстояло каждому оттиснуть заголовок газеты своей области. К трем ночи я явился, протянул мастеру клише заголовка и уселся в курилке. Через минут пятнадцать приходит мастер и спрашивает: «Кто здесь из Андижана». А когда я откликнулся, он протянул мне клише со словами, повергшими меня в шок: «Забери свой заголовок, размер не подходит».

– К-к-ак э-э-то не п-поо-дходит? – я даже заикаться стал от изумления и охватившего меня страха.

– Да очень просто, вы берете матрицы с газет, у которых заголовки без орденов. А у вашей газеты – орден, так что ваш заголовок на несколько сантиметров шире..

– Так что же мне делать?

– А я почем знаю? – равнодушно ответил мастер. – Если хочешь, можем орден срубить, тогда и заголовок влезет.

– Ага, сначала в заголовке срубите орден, а потом мне в редакции срубят голову, – мигом сообразил я.

– Ну не хочешь, как хочешь, – и мастер, неспешно загасив в консервной банке сигарету, удалился.

Я бросился к телефону, дрожащими пальцами набрал домашний номер Рубена Акоповича. Спросонья он поначалу не понял, что за вопли раздаются в трубке, потом до него дошла суть. Спокойный рассудительный голос шефа меня несколько привел в чувство.

– Послушай меня внимательно. Не перебивай. Ты там сейчас один. И никто кроме тебя, ничего сделать не сможет. Выход из положения существует. Но найти его можешь только ты. Ты один, и никто другой, – увещевал меня Сафаров.

Вертя в руках казавшееся мне теперь многопудовым клише, брел я по типографскому цеху, не понимая, где искать этот пресловутый выход.

«Нет, ты просто баран какой-то. Целый месяц учу тебя отливать заголовки, а буквы все равно кривые», услышал я совсем рядом чей-то разгневанный голос. Огляделся и увидел, что прохожу мимо участка отливки заголовков.

«Какой же я дурак! – обругал сам себя. – Ведь я же эту технологию как от и до знаю». Вспомнив свой недавний опыт работы в геологической газете и типографских дежурств, я бегом направился к деревянным шкафам, где в специальных ячейках были разложены заголовочные шрифты. Измерить специальным устройством клише было минутным делом. Укрепив заголовок на специальной подставке с остро заточенным резаком, я решительно отрубил орден. Затем на плашке выложил буквы, составлявшие название «Андижанская правда», меньшим, естественно, размером, всю эту, наспех сооруженную конструкцию, вместе с орденом укрепил в отливочной машине и через десять минут «свежеиспеченный» заголовок нужного формата с видом невинным и равнодушным протягивал мастеру.

– Где ты это взял? – только и спросил тот.

– Тебе дело? Размер-то – тютелька в тютельку. Неси давай матрицировщикам, нечего тут вопросы задавать. Где взял, где взял? Купил. – Закончил я фразой известного анекдота.

Матрицы с материалами съезда доставлены были в Андижан вовремя. Оставив их в местной типографии, отправился спать, а в редакцию заявился только вечером. Героя чествовали по заслугам. Редактор прилюдно вручил мне премию, после чего неформальная часть торжества органично перетекла в ближайшую чайхану. Много дивного из тостов друзей-коллег узнал я о себе в тот вечер, возгордился безмерно и чувство собственного достоинства переполняло меня еще пару дней.

А потом Николай Степанович Коркин, ставший к тому времени заместителем редактора, зазвал меня к себе в кабинет, таинственно повернул дверной ключ на два оборота, молча извлек из ящика стола съездовский номер газеты и повелел: «Посмотри внимательно».

Я глянул и впервые ощутил на себе суть поговорки «сердце в пятки ушло». Над заголовком не было фразы «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», без которой не выходила тогда ни одна, даже самая захудалая, газета Советского Союза. Ноги у меня подкосились и я не сел, а, можно сказать, рухнул на стул произнеся убитым голосом; «Коля, что же теперь будет».

– Да скорее всего, ничего не будет. Если не заметили сразу, то кому в голову придет сейчас разглядывать. Я специально выждал несколько дней, даже тебе ничего не сказал. А теперь, думаю, уже все позади. Так что успокойся. На концерт вот сходи, к нам звезда эстрадная приехала, развеешься, да и интервью заодно возьмешь. Иди, иди, не имей привычки горевать по поводу того, что еще не произошло.

У НОГ СОФИИ РОТАРУ

Каким-то чудом Софию Ротару занесло в маленький провинциальный Андижан. Помнится, что в Ташкенте по какой-то технической причине закрыли концертный зал, вот певицу и попросили выступить в другом городе республики. Не ведая, куда едет, Ротару согласилась. Собственно, Андижан ничуть не хуже иных узбекских городов, а многих даже и получше, но в те годы там была одна единственная сцена – в клубе железнодорожников близ вокзала. Собственно, и сценой назвать этот пятачок, застеленный прогнившими досками, было нельзя. Но, как говорится, чем богаты, тем и рады. И уж, конечно, аншлаг знаменитой певице был обеспечен. Андижанцы и так гастролями заезжих знаменитостей избалованы не были, а тут еще настоящая звезда эстрады пожаловала. Понятно, в зале негде было яблоку упасть, люди заняли все проходы, многие даже стояли. Обвешанный, как елка игрушками, аппаратурой явился на концерт и фотокорреспондент газеты «Андижанская правда» Борис Юсупов. В те годы еще молодой репортер, Боря был выдумщиком и фантазером, каких свет не видывал. Простой фотосюжет был чужд и противен его буйной фантазии. Он стремился запечетлять лишь необычные кадры. Вот и теперь, явившись на концерт, Юсупов недовольно хмыкнул:

– От фронтального снимка эффекта никакого не будет, – заявил он и резюмировал. – Надо снимать сверху.

Сначала он раздобыл где-то стул – в тот вечер стулья в клубе были дефицитом номер один. Но высота стула показалась ему недостаточной и он притащил откуда-то табуретку. Примерился – снова плохо. В итоге Боря появился у боковой кулисы с жутким, неструганным деревянным ящиком. Возведенная им конструкция была настолько хлипкой, что я попытался урезонить друга и коллегу, – грохнешься, Боря.

– Не каркай, – сурово оборвал он меня.

Юсупов взгромоздился на возведенную им конструкцию, долго балансировал там, наверху. Потом пару раз вспыхнул блиц фотовспышки и вдруг на весь зал раздался истошный Борин вопль:

– Держи меня!!!

Конструкция таки обрушилась и вместе со всем своим фотометаллоломом корреспондент рухнул прямо у ног отпрянувшей от страха певицы. Знаменитая финальная сцена из комедии Гоголя «Ревизор» показалась бы в тот момент шумным балаганом – зал просто замер от ужаса. Первой опомнилась София Ротару. Она подошла к незадачливому фотохудожнику, помогла ему подняться и участливо спросила:

– Вы не ушиблись?..

Х Х

Х

…. Совершенно неожиданно для себя стал я обладателем поистине «царских хором» – трехкомнатной квартиры в новом андижанском микрорайоне. Произошло сие знаменательно событие внешне весьма буднично. Утром меня вызвал Сафаров и велел немедленно отправляться в горсовет на заседание жилищной комиссии.

– Ты же знаешь, у нас завотделом пропаганды уволился. Он освободил трехкомнатную квартиру, закрепленную за редакцией. Кроме тебя, квартирами у нас все обеспечены. Конечно, трехкомнатную тебе давать еще рано, но редакция квартиру терять не должна. Так что ступай.

На жилищной комиссии общественники, или как их называли «народные мстители», тут же завопили, что нечего, мол, этому юнцу предоставлять такое роскошное жилье, но зампред горисполкома по-восточному мудро тут же отрегулировал ситуацию:

– А скажите-ка мне, товарищ Якубов, невеста у вас уже есть? – И сам тут же ответил. – Есть. Значит, дети будут? Будут. Так вот, товарищи, – он обращался теперь уже к членам комиссии. Мы не должны жить только сегодняшним днем, мы должны видеть перспективу. А в перспективе товарищу Якубову понадобится жилье. Так давайте сразу дадим ему три комнаты, чтобы он потом не переселялся из квартиры в квартиру, улучшая свои жилищные условия.

В своем новом доме из соседей я мало кого знал, а вот с пожилой женщиной, возвращавшейся домой так же поздно, как и я, несколько раз у подъезда сталкивался. Познакомились. Выяснилось, что Галина Петровна Голдаевич работает директором детского дома, работает давно, еще с военных лет.

СЕРДЦЕ МАТЕРИ

Вызов к заведующему городским отделом народного образования Галю удивил. Ей, воспитательнице детского сада, у столь высокого начальства бывать еще не приходилось.

– Галина Петровна, вы назначены директором дошкольного детского дома, – сразу заявил заведующий. И, не давая опомниться, добавил. – Через несколько недель начнут поступать эвакуированные дети. Готовьтесь.

Шел сентябрь 1941 года. Первый эшелон с детишками, прибывшими из Ленинграда, она встречала на вокзале через восемь дней. По дороге поезд несколько раз попадал под бомбежки, дети были истощены, напуганы, у многих отсутствовали документы, а они, малые. даже имена свои не все знали, не то что фамилии. Уже на следующий день к заведующей подошла медсестра детского дома:

– Галина Петровна, боюсь, что не все из них выживут. Срочно нужны лекарства, витамины, усиленное питание.

Голдаевич отправилась по инстанциям. Ей говорили о нуждах фронта, продовольственных карточках, раненых в госпиталях, а она твердила свое: «Дети могут умереть».

– Честно говоря, до сих пор не понимаю, как мне удалось раздобыть все, чт нужно было – лекарства, витамины, жиры, крупы, даже немного шоколаду, – рассказывала мне Галина Петровна. – Но за все годы войны, да и за последующие тоже, в детском доме не было ни одного смертного случая.

Каждый день она писала письма-запросы. Пачками отправляла конверты, пытясь разыскать родителей или родственников своих питомцев. Иногда это удавалось. Не часто. Заканчивалась война, некоторым ребятишкам надо было идти в школу, а следовательно их предстояло перевести в другой детский дом. Но как разлучить братьев с сестрами, как вообще можно было отдать этих крох, большинство из которых называли ее мамой. И снова ходила она по инстанциям, снова писала письма, заявления. И добилась своего – детям-родственникам разрешили жить в одном детском доме.

Закончилась война. За ребятишками стали приезжать родители, родственники. Она не знала, радоваться ей этому, или огорчаться. Ну, конечно же, она счастлива была за тех, у кого нашлись мать, отец. Но на следующий день после этих посещений, остальные ходили заплаканными, с надеждой заглядывали ей в глаза и спрашивали? «А за мной когда мама приедет?» Ну как было объяснять ей семилетнему Сереже, что отец его погиб на фронте, а мама – под бомбежкой еще тогда, когда они, эвакуированные, пробирались в Узбекистан.

Небольшая андижанская квартирка Галины Петровны сплошь завешана фотографиями. Дети и вполне уже взрослые люди – бывшие воспитанники детдома смотрят на нее с фотографий круглосуточно.

– А ваши здесь есть? – задал Галине Петровне не совсем тактичный вопрос.

Она не обиделась:

– А здесь все мои. Своей-то семьи я так и не создала, – сказала без всякой горечи. – Молодая была, вообще жила практически в детском доме… Да и о чем жалеть, когда у меня такое счастье есть.

Как бы в подтверждение своих слов, достала целые кипы писем со штемпелями, наверное, всех городов Союза. Большинство из писем начинались одинаково: «Здравствуй, мама».

О Галине Петровне Голдаевич, ее воспитанниках написал я материал. Сдал его в секретариат, а когда через несколько дней развернул газету, увидел свой очерк безжалостно сокращенным. Секретарь редакции что-то лепетал по поводу срочных правительственных документов, что пришлось, мол, по живому «резать».

– Так какого лешего ты этот материал не перенес в другой номер? – рявкнул я на секретаря и хлопнул дверью.

Вечером ко мне заглянул собственный корреспондент газеты главной партийной газеты Узбекистана «Правды Востока» по Андижанской области Иван Новоженин. Для нас, областных газетчиков , был он представителем высшей журналистской элиты. Однако, хотя цену себе Иван знал, носа перед нами не задирал, к тому же и мы снабжали его порой информацией, за которой ой как побегать бы надо было. Заглянул он ко мне по-соседски, жил в доме поблизости, просто поболтать.

– Чего не духе-то? – поинтересовался коллега.

– Материал зарезали.

– Эка беда. Другой напишешь. Нашел на что обижаться.

– Да не за себя, Ваня, обидно. Дивную тетку встретил, всю войну в детдоме проработала, ее чуть не пятьсот человек с тех пор своей мамой называют, а тут…

– Оригинал сохранился? – деловито поинтересовался Иван. – Меня как раз эта тема интересует.

Новоженин забрал очерк, а через три дня развернул передо мной утром газету «Правда Востока». Половину одной из страниц занимал материал «Сердце матери» о Галине Петровне Голдаевич. Под очерком стояла моя фамилия, и не изменено в нем не было ни слова.

– К семи вечера сможешь ко мне домой подъехать? – спросил собкор.

– Думаю, смогу, а в чем дело-то?

– Приезжай, узнаешь, – туманно ответил Иван. – Только смотр, не опаздывай, где-то без десяти семь, договорились?

Заинтригованный, приехал в назначенное время к Новоженину.

– С тобой хочет поговорить главный редактор «Правды востока» Николай Федорович Тимофеев. Ровно всем часов он ждет телефонного звонка.

– О чем поговорить?

– Ну, об этом мне шеф не доложил. Ты уж извини. Ладно, пора. Запомни, его зовут Николай Федорович.

Новоженин по обкомовской прямой линии мгновенно соединился с ташкентской редакцией: «Николай Федорович, добрый вечер. Передаю трубку Якубову.

– Здравствуйте, Николай Федорович, – пролепетал я.

– Здравствуйте, – услышал густой голос. – Поздравляю вас с хорошим материалом. Он отмечен у нас как лучшая статья номера и выдвинут на квартальную премию.

– Спасибо.

– Я слышал от Ивана Петровича, что вы сами родом из Ташкента. Хотели бы вернуться?

– Да как-то не думал об этом в последнее время.

– А вы подумайте. Работать в «Правде Востока» – высокая честь для любого журналиста. Так что скажете?

Мои бессвязные «да я, да мне, спасибо, не ожидал», Тимофеев прервал деловито:

– Ну, вот и договорились. В субботу прилетайте в Ташкент, в шестнадцать часов прошу ко мне. Познакомимся и все конкретно обсудим. Если захватите несколько вырезок со своими статьями, это будет совсем не лишне.

В субботу, точно в назначенное время я зашел в кабинет главного редактора «Правды Востока». Волновался так, что почти не помню нашего разговора. Помню только, что Тимофеев удивился, увидев, что я заявился к нему с большим дорожным портфелем. «Вы что, с вещами прямо с аэропорта?», поинтересовался он.

– Да нет, я вырезки привез, вы же сами сказали, – и извлек из портфеля десяток пухлых папок.

– Ого, когда это вы успели?

Он что-то говорил о газете, ее традициях, какие-то вопросы мне задавал – смутно помню. Потом попросил меня зайти к нему еще раз часа через два.

– Посмотрел тут ваши творения, – сказал редактор, когда я вернулся. Ну что ж, неплохо. Наша газета – ведущая в республике и штат ее укомплектован плотно. Но вот недавно у нас освободилась вакансия младшего литературного сотрудника отдела писем и жалоб трудящихся, – сказал Тимофеев. – В центральном комитете партии не против, если мы пригласим на эту должность переферийного журналиста, прошедшего школу областной газеты. Кончено, должность невысокая, да и зарплата…

– Я согласен, – невежливо перебил Тимофеева.

– Ну вот и отлично. Возвращайтесь в Андижан, постарайтесь все объяснить Рубену Акоповичу, которого я очень уважаю. Надеюсь, он вас поймет и одобрит, что его воспитанник идет на повышение. Во всяком случае, из «Андижанской правды» вы должны уйти без скандала. Только по-доброму, – твердо заключил Тимофеев и, поднявшись, пожал мне руку, два понять, что аудиенция закончена.

Вернувшись в Андижан, первым делом зашел к редактору и молча положил перед ним заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Так же в молчании Сафаров его прочитал, разорвал на четыре части, обрывки швырнул в мусорную корзину и, царственным жестом указав на дверь, произнес: «Я занят». На следующий день я принес новое заявление, его постигла та же участь. Порвав семнадцатое по счету заявление, Рубен Акопович пригласил меня к себе домой на обед.

До этого в присутствии шефа я осмелился выпить единожды лишь махонькую рюмочку коньяка. Произошло это 7 ноября. Я дежурил по номеру, когда редактор вызвал меня к себе в кабинет. За столом рядом с ним сидел солидный мужчина в темном костюме со значком депутата Верховного Совета на лацкане. Шеф представил меня гостю, который оказался секретарем Андижанского обкома партии. В этот момент в кабинет занесли блюдо с пловом. На столе появилась бутылка армянского коньяка. Сафаров сказал, что посещение редакции секретарем обкома в праздничный день – для нас большая честь, секретарь протокольно поздравил нас с очередной годовщиной великой октябрьской революции, мы подняли рюмки. Сославшись на дежурство, я с облегчением покинул кабинет.

Теперь, дома у Сафарова, на столе снова стоял армянский коньяк, полно было всяких закусок и грозный шеф выглядел совсем иначе в домашнем интерьере. Он приступил к разговору, ради которого меня пригласил, лишь после обеда. Сказал, что уже разговаривал с Тимофеевым, что приглашение в «Правду Востока» – это честь не только для меня, но и для всей редакции и для него лично тоже. И хотя расставаться с ценным кадром (это я-то?!) ему, Сафарову не хочется, но он все же и мешать моему росту тоже не собирается. Одним словом, я получил вольную.

Потом были лихорадочные сборы, словно я куда-то опаздывал, прощание с ребятами в нашей традиционной чайхане близ вокзала. И оставившая долгий осадок в душе реплика одного из коллег. Обычно сдержанный, этот человек поднял наполненный стакан, звонко постучал по стеклу ножом, требуя внимания, и воскликнул: «Олег, опомнись. Что ты делаешь? До твоего поезда, – он взглянул на часы, – остается сорок пять минут. Есть еще время одуматься, все изменить. В народе не зря говорят, что лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Здесь тебя уже все знают. Твоя фамилия каждый день на полосе. А там будешь печататься раз в год и никто тебя знать не будет.

Все наперебой загалдели и мы отправились на перрон. Поезд, рассекая ночь яркими огнями тепловоза, несся к Ташкенту. А я под стук колес подсчитывал, сколько времени прожил в Андижане. Мне казалось, что здесь прошла огромная часть моей жизни, но подсчеты свидетельствовали, что в «Андижанской правде» я проработал один год и пять месяцев. Тринадцатого числа впервые пришел на свое рабочее место в редакции и тринадцатого же числа, редакцию покинув, уезжаю обратно. Что там говорят англичане про «чертову дюжину»?..

ГЛАВА 3

… «Листок по учету кадров» оказался многостраничной анкетой. Таких мне еще заполнять не приходилось и я корпел над этим вопросником добрых полдня. Завершив сей танталов труд, отволок «листок» в приемную главного редактора и, с чувством исполненного долга, отправился обедать в редакционный буфет. Но оценить по достоинству мастерство местных поваров мне не довелось. Минут через пятнадцать в буфет ворвалась разгневанная секретарша и накинулась на меня с упреками: «Вас уже час ищут, а вы тут спокойно чаи распиваете».

– Пил я не чай, а компот, и целый час меня искать никто не мог, я всего-то минут пятнадцать назад у вас в приемной был, – решил сразу поставить ее на место, чем впоследствии жизнь свою осложнил немало.

– Не возражайте! – отрезала она. – Идите за мной, вас Николай Федорович вызывает.

В кабинете у главного сидел аскетичного вида пожилой человек – точная копия главного идеолога КПСС и «серого кардинала» многих партийных вождей Михаила Андреевича Суслова.

– Вот, Иван Капитонович, это тот самый Якубов из Андижана. – А это, товарищ Якубов, мой первый заместитель – Иван Капитонович Костиков.

– Очень приятно, – промямлил я традиционное.

– Да уж вижу, что приятно – сухо процедил Костиков, и тут же задал вопрос. – Скажите, вы анкету аккуратно заполняли, ничего не напутали?

– Да вроде ничего не напутал.

– Вот здесь в графе о дате рождения вы пишите – 12 января 1950 года. Это верно, вы не ошиблись?

– Все верно, ошибки нет.

– Стало быть, – подытожил первый зам, – два месяца назад вам исполнился 21 год.

– Да, признаться, неувязочка вышла, – с досадой признался Тимофеев. – Честно говоря, мне и в голову не пришло вашим возрастом интересоваться. В многотиражке работали, в областной газете, публикаций вон – полтонны, и на тебе – двадцать один год от роду.

– Это пройдет, – пискнул я, но Иван Капитонович, прожигая меня насквозь суровым взглядом, дал понять, насколько неуместна моя шутка в данных обстоятельствах.

– Ладно, – прихлопнул по столу ладонью Тимофеев. – Через час соберем редколлегию, там все и решим. Иван Капитонович, попрошу вас оповестить всех членов коллегии, а вы, товарищ Якубов, задержитесь.

Когда мы остались в кабинете вдвоем, он вышел из-за своего стола, присел напротив меня к приставному столику, с силой помассировал затылок и заговорил:

– Иван Капитонович утверждает, что за всю историю «Правды востока» у нас не было таких молодых сотрудников. Он работает давно, видимо, так оно и есть. Но я пригласил вас на работу, а я привык держать свое слово. К тому же, не хотел, правда, говорить, но все же скажу… Я беседовал с Рубеном Акоповичем и ваш редактор дал вам такую характеристику, что если вы оправдаете ее хотя бы наполовину, я буду рад такому сотруднику. Идите, и не забудьте, что заседание редколлегии через час. У нас не принято опаздывать.

Я готовился отвечать на самые каверзные вопросы неведомых мне членов редакционной коллегии, но, как ни странно, меня почти ни о чем не спрашивали. Явно для проформы поинтересовались какой-то пустяковиной. После чего главный объявил, что желает мне «как можно быстрее влиться в дружный монолитный коллектив ведущей газеты республики, являющейся органом центрального комитета партии». Вслед за этим напутствием Костиков скрипучим своим голосом предложил с мнением редактора согласиться, но, учитывая мою безобразную молодость, определить испытательный срок.

«Елки-палки, все сначала. В Андижане с грехом пополам испытательный срок одолел, а тут все по новой начинай», с досадой подумалось мне.

После редколлегии шеф представил меня Ляле Санджаровне Исамухамедовой, заведующей отделом писем, в котором мне отныне предстояло трудиться. «Можно просто «Ляля», сказала она, когда мы зашли в ее кабинет. Она рассказала, что редакция получает ежедневно до тысячи писем, каждое письмо нужно внимательно прочитать, отправить либо в отраслевой отдел, либо переправить для принятия мер в соответствующую инстанцию, но непременно с редакционной сопроводиловкой. «Остальное тебе девочки подробнее в процессе работы расскажут». В огромной комнате, сплошь заставленной канцелярскими шкафами с объемистыми папками (в них содержалась вся редакционная переписка за много лет) мне были представлены «девочки» – три немолодые уже дамы и какое-то юное создание – учетчица Марина, зарабатывающая двухлетний производственный стаж для поступления на факультет журналистики.

После нашей андижанской редакции новая обстановка меня просто потрясла. Кругом, даже на широких мраморных лестницах, ковры, у входа – милиционер, строго проверяющий пропуска даже у сотрудников газеты. Редакция в те годы размещалась в солидном, с колоннами, четырехэтажном здании, где занимала два этажа. Само здание находилось в центре Ташкента, на улице, носящей название газеты – улице «Правды Востока». Рядом – площадь Ленина (ташкентцы ее называли Красной площадью), театр оперы и балета, гостиница, ЦУМ, концертный зал.

В редакционных коридорах царила тишина, здесь не принято было говорить громко, не слышно было ни смеха, ни шуток. Народ все больше возраста солидного, хотя изредка попадались и сорокалетние «юнцы».

Иван Капитонович Костиков (первое впечатление не обмануло меня) был действительно грозой всей редакции. Он курировал кадры, финансы и звали его за глаза Иваном Скопидомычем. Возраста Костикова никто не знал. Кто-то утверждал, что ему под восемьдесят, кто-то азартно спорил, что почти девяносто. К тому же Иван Капитонович родился 29 апреля, так что дни своего рождения отмечал лишь раз в четыре года. Впрочем, «отмечал» это явно не про него. Когда Скопидомыч распекал кого-нибудь за пьянку, то всякий раз подчеркивал: «Вот я не выкурил в жизни ни единой сигареты, выпиваю в год всего один бокал шампанского – 31 декабря и, как видите, прекрасно себя чувствую. Он даже редакционной машиной почти не пользовался, предпочитал ходить пешком. Дверь в кабинет Костикова всегда была раскрыта настежь, но вовсе не приглашая заглянуть на огонек всяк желающего, а для того, чтобы никто не прошмыгнул незамеченным.

У нас в редакции Костикова, по-моему, не боялся только один человек – разъездной корреспондент отдела сельского хозяйства Игорь Лопатин. Огромный мужик, в годы Отечественной войны – юнга Северного флота, впоследствии военный моряк, а уж позже – журналист, он однажды вечером шествовал по коридору с кем-то из коллег, когда их остановил Костиков. «По-моему, сказал он, потягивая носом, от кого-то из вас, товарищи, пивом попахивает».

– Если пивом, то это точно не от меня, Иван Капитоныч, – невозмутимо откликнулся Лопатин. – Я-то лично водку пил. Так что пойду, дел еще навалом.

Меня, например, его всевидящее око ухватило через неделю после того, как я начал работать в редакции. Мне предстояло ехать на проверку жалобы в какой-то ближайший колхоз и утром я пришел в редакцию в джинсах. Проходя мимо кабинета Ивана Капитоновича, услышал оклик и, повинуясь, вошел.

– Что это вы на себя, с позволения сказать, надели? – строго осведомился зам главного.

– Джинсы, Иван Капитонович. Мне сегодня в колхоз ехать, вот и надел джинсы.

– Вы что, не понимаете – вы являетесь представителем партийной газеты, органа ЦК. Ваш внешний вид должен всегда соответствовать этому положению. Вы в колхоз на дежурной машине едете? – и, получив подтверждение, приказал. – По дороге, в порядке единственного исключения, заедете домой и переоденетесь. И больше никогда не смейте в редакцию являться в таком виде. Даже в выходные дни, когда вы выходите из дома, советую вам не забывать, где вы работаете…

ВЫГОВОР ПО ПАРТИЙНОЙ ЛИНИИ

Мэтры, работающие в партийных газетах, репортерской работы, как правило, чурались. Не царское, мол, дело по городам и весям шнырять в поисках репортажа или интервью. Мэтры ваяли нетленки, месяцами корпели над партийными, экономическими и иными обзорами, вели бесконечные битвы за урожай, сплачивали еще больше и без того нерушимый блок коммунистов и беспартийных, одним словом, сидели безвылазно в редакциях и непременным атрибутом их кабинетных интерьеров становились в итоге заботливо уложенные на канцелярские стулья подушечки, превращавшиеся с годами в этакий ватный блин. Нас же, репортеров, гоняли на интервью и мы общались, в том числе, со всеми лидерами братских компартий, которые, по-моему, большую часть своей жизни проводили в Советском Союзе, который их, как известно, бережно поддерживал и тщательно лелеял.

Однажды проходила у нас в республике какая-то очередная международная партийная конференция. Самым высокопоставленным ее участником был генеральный секретарь ЦК Компартии Уругвая Родней Арисменди. Апартаменты ему в соответствии со значимостью были выделены в партийной, естественно, закрытой резиденции, охраняли лидера братской компартии так, будто ему грозила реальная опасность.

Когда я явился для беседы, охрана меня проверяла чуть не полчаса и по виду церберов было понятно, что вот и явился не запылился, тот самый террорист, который сейчас нашего дорого Арисменди и взорвет. Но поскольку из вооружения была у меня только шариковая ручка, а удостоверение журналиста оказалось с соответствующей фотографией и не просрочено к тому же, то пришлось пропустить меня негодного пред светлы очи выдающегося борца международного коммунистического движения.

Арисменди пил какой-то фруктовый сок в тенистой беседочке из виноградных лоз, лениво покусывал шоколад и, когда я задал свой первый вопрос, пробурчал невнятно буквально несколько отрывистых слов. Впрочем, его переводчику этого оказалось более чем достаточно, он лихо затараторил, видимо, давно уже заученное и отработанное. Из бойкой речи переводчика я узнал всю биографию аргентинского партийного лидера, о том, как важна в развитии мирового сообщества роль СССР, его коммунистической партии и идущего в авангарде Центрального комитета. Было сказано несколько фраз, без особой, правда, злости, о проклятых империалистах, агрессорах и прочих западных акулах. Переводчик еще продолжал свою пламенную речь, когда Арисменди поднялся и, не удостоив меня даже прощальным кивком, покинул беседку.

Раздосадованный таким поворотом дела, я вернулся в редакцию, отстучал на пишущей машинке произнесенную переводчиком речь, поставил над текстом фамилию Роднея Арисменди и отправился за благословением в партийный отдел. «Молодец, старик, блестящая работа, растешь на глазах – похвалил наш главный идеолог эту галиматью и размашисто поставил свой автограф.

«Ну и черт с ним, с этим интервью и с Арисменди тоже», озлобленно думая я, возвращаясь домой и, прикидывая, сколько же мне за этот «труд» отслюнявят в секретариате – рублей пять-семь, или учитывая важность моего несостоявшегося собеседника расщедрятся на целый «червонец». Меня и впрямь ожидал денежный сюрприз, но такого поворота событий я предположить не мог. С порогу мне заявили, чтобы я немедля зашел в кабинет к главному редактору. Шеф был хмур и явно раздражен. Без всяких предисловий заявил:

– Звонили из МИДа, устроили скандал. Оказывается, по законам Уругвая деньги платят тому, кто дает интервью. Так что мы этому Арисменди обязаны были сначала заплатить, а уже потом у него интервью брать. Эти мидовские протокольщики уже все сообщили в международный отдел ЦК партии, так что требуют тебя строго наказать по партийной линии.

– А меня-то за что? – изумился я. – Могли бы нас заранее предупредить, что так, мол, и так. Откуда я-то знал, что ему платить надо. Да и вообще, я же не коммунист, по какой еще партийной линии они меня наказать могут.

– Ладно, ты не умничай, – проворчал шеф. – Мы тут вот что решили. Сейчас зайдешь в бухгалтерию. Там тебе дадут ведомость с фамилией Арисменди и выдадут пятьдесят рублей. Да, чуть не забыл. В МИДе предупредили, чтобы купюры были крупными, но не одной, так что проследи, пусть тебе дадут две двадцатипятирублевки.

– За сто строк паршивых полтинник платить? – не сдержал я возмущения. Вот это да! Может, мне тоже в генсеки податься, хоть зарабатывать начну на гонорарах.

– А ты же сам только что сказал, что беспартийный, какой же из тебя генсек! – беззлобно поддел меня главный и тут же снова посуровел. – Кстати, о твоем наказании. Чего-то мы все равно сообщать должны, что меры, дескать, приняты. Так что решили тебя гонорара за это интервью лишить. И не возражай! – прикрикнул он. – Не могу же я за одно интервью дважды платить, не положено.

– Ну, так, может, кто другой ему деньги отнесет, а то уж больно обидно.

– Обидно, не обидно, а идти надо тебе. Раз ты у него интервью брал, тебе и гонорар выплачивать. Порядок такой.

Когда я снова явился в резиденцию, Арисменди плавал в бассейне. Не вылезая из воды, он чиркнул свою подпись в ведомости, небрежно положил на бортик конверт с деньгами и поплыл в противоположную сторону.

Вот так я схлопотал свой первый выговор «по партийной линии». Подобными впоследствии, за долгие годы работы в газете, был я обвешан, как собака репьями – партия была строга со своими оступившимися попутчиками. Но был, кстати, и один, можно сказать, правительственный выговор, которым не могу не «похвастать».

В правительственный аэропорт «Ташкент-2» я отправился брать интервью у премьер-министра Японии. Что-то там произошло со сдвижкой во времени, премьер торопился, на вопросы отвечать не захотел, я убеждал, что представляю самую крупную на всем советском Востоке газету и посему отказывать в интервью мне, то бишь этой газете, никак невозможно. В итоге высокий гость предложил альтернативу: он разрешает мне ехать с ним в одной машине, по дороге я задаю свои вопросы. Поняв, что мне предоставляют единственный шанс, я, как мне показалось, очень ловко юркнул в раскрытую дверцу правительственного лимузина. Когда вернулся в редакцию, меня уже поджидал шеф с «радостным» известием об очередном взыскании. На сей раз выговор был вынесен за грубейшее нарушении японского этикета – я не имел права, садясь в машину, поворачиваться к главе правительства Страны восходящего солнца спиной, а уж, тем более, невольно согнувшись, демонстрировать ему то место, где спина свое благородное название теряет.

БЕНДЕР СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ

Ленинградский Большой драматический театр (БДТ) гастролировал в Ташкенте больше месяца. Билеты на все спектакли раскупили заранее, на людей, подходящих к театральному подъезду с заветными билетиками, смотрели как на небожителей. В нашей редакции была создана специальная группа по освещению в газете спектаклей. Мне поручили написать рецензию на спектакль «Энергичные люди», где в главной роли был занят блистательный Евгений Лебедев, народный артист СССР. Спектакль обличал жуликов, стяжателей и иного рода проходимцев, высвечивал, как тогда принято было говорить, социально острые проблемы, обнажал изъяны тех, кто не желал жить в строгом соответствии с моральным кодексом строителя коммунизма. Впрочем, забегая вперед, скажу, что все мудреные и холодные как камни слова я узнал только тогда, когда меня за подготовленную рецензию чехвостили на редакционной летучке.

Мне, как журналисту, была выдана контрамарка, сидел я в проходе на каком-то приставном колченогом стульчике, но счастлив и этому был безмерно. Блистательная игра актеров, особенно Евгения Лебедева, исполнявшего главную роль, захватила меня настолько, что свой репортерский блокнот я даже из кармана достать забыл. Короче, спектакль закончился, а в блокноте у меня не было ни единой записи. Вот тогда-то мне и пришла в голову мысль составить рецензию на спектакль из общественного мнения тех зрителей, которые его посмотрели. Так впоследствии рецензию и озаглавил: «Общественное мнение».

Я устремился в театральное фойе, открыл наконец блокнот и стал приставать к зрителям, хлынувшим из зала, с вопросами. Надо сказать, что отвечали мне охотно и обстоятельно – спектакль, судя по реакции, понравился всем. Ничего предосудительного в таком необычном подходе к заданию не обнаружив, мой тогдашний заведующий отделом подмахнул рукопись и материал, как говорится, пошел в набор. Но на ближайшей редакционной летучке, слово взял завотделом партийной жизни, один из старейшин нашей редакции, и скрипучим голосом возвестил о том, что у нас-де произошло ЧП – на страницах крупнейшей в республике газеты, являющей собой рупор Центрального комитета партии, появился материал авторитет той самой газеты дискредитирующий. Дальше я как раз и услышал слова о моральном кодексе строителя коммунизма, ну и все иные термины, которые в моей рецензии как раз-таки и отсутствовали. В результате я получил «выговор без занесения», от театра, а вернее написания рецензий меня тут же отлучили, а вот контрамарку в бреду праведного гнева изъять забыли. И тогда я решил, что раз из меня не вышел театральный критик, вернусь-ка я к привычному своему репортерскому ремеслу и займусь интервью. Свой выбор я остановил на Сергее Юрском, в которого просто влюблен был после экранизации «Золотого теленка», полагая, что лучшего Остапа Бендера на экране не было, нет, и не будет. Я отправился на спектакль, в котором был занят Юрский, после окончания зашел за кулисы и договорился с актером о встрече на следующий день. Мы встретились в гостинице, у Юрского был выходной, он никуда не торопился, во времени меня не ограничивал, а напротив, сам задавал много вопросов, интересовался жизнью в Узбекистане. В конце разговора я осмелел и сказал, что хотел бы пригласить актера к себе домой на плов. Юрский долго и пристально на меня смотрел, выдерживая, видимо, классическую театральную паузу, потом с расстановкой произнес: «Если только на плов, то – согласен».

– Конечно, на плов, чем же еще угощают в Узбекистане, – поспешил я его заверить.

– Ну, угощать здесь умеют, – усмехнулся Юрский. Дело вот в чем. Я в Ташкенте уже три недели. Периодически меня после спектакля отлавливает какой-нибудь старый еврей и приглашает на плов. Я соглашаюсь, прихожу и тогда мне говорят: «Знаете что, Сергей, плов в Ташкенте продают на каждом углу и удивить пловом не возможно, а вот мы приготовили специально для вас фаршированную рыбу». Я в гогстях, мне возражать неловко, я ем действительно вкусную рыбу, благодарю и ухожу. Потом меня снова куда-нибудь приглашают на плов, потчуют каким-нибудь очередным, специально для меня приготовленным, блюдом, ну и дальше все как обычно. В общем, плова я до сих пор так и не попробовал.

– Будет плов, можете не сомневаться, – твердо пообещал я.

Жил я тогда на окраине города, в крохотной комнатушке и решил, что такого именитого гостя в моих условиях принимать неловок. А потому отправился к отцу, у которого была вполне пристойная квартира, к тому же в нормальном районе. Когда мой папа услышал, что завтра к нему в гости пожалует сам Юрский, он не сразу даже мне поверил. Это был и его любимый артист и отцу, простому рабочему человеку, не верилось, что он может принимать в своем доме такого человека. Впрочем, папа тут же оправился от шока и подозрительно поинтересовался: «А чем ты гостя угощать собираешься. Я ответил, что ничего кроме плова не нужно, поэтому и хлопот особых не предвидится.

– Мальчишка, – резко одернул меня отец. Нужна ему твоя рисовая каша. Он знаменитость, его и угощать надо как знаменитость. Тебе самому-то не стыдно – такое пре5дложить? Плов. Вот еще… Ладно, обо всем позабочусь сам. Завтра возьму выходной, поеду на базар, так что стол будет достойным, в грязь лицом не ударим. Как я не увещевал родителя, что Юрский едет именно на плов, резоны мои во внимание не были приняты,

Когда на следующий день я приехал в отчий дом с продуктами для плова, то увидел, что стол воистину ломится. Папа к тому времени вдовел, ни о какой кухонной готовке речи не могло и быть, поэтому он отдал предпочтение деликатесам. На столе было несколько видов копченой рыбы, приобретенные на рынке домашние колбасы, сыры, соления.

Через пару часов один из моих друзей приехал с Сергеем Юрским и еще двумя-тремя артистами БДТ. Когда Юрский зашел в комнату и увидел накрытый стол, по лицу его пробежала невольная тень. Но я был наготове и поспешил его успокоить: «Плов уже почти готов, сейчас чуть-чуть закусим и приступим к основному».

– А можно по-другому? – вежливо поинтересовался гость. – Сначала – плов, а уж потом чуть-чуть перекусим.

Плов ели с большим аппетитом, а отец огорчался, что его старания прошли даром. Впрочем, они легко и непринужденно нашли с Юрским общий язык и мой «старик», которому тогда было лет поменьше, чем мне теперь, находился в состоянии абсолютного блаженства от такого интересного общения.

Расходились мы под утро, весьма довольные проведенным временем. У подъезда на лавочке встретили соседа. Но здесь требуется необходимое отступление. Наш сосед, дядя Жора, жил на первом этаже и работал шофером-дальнобойщиком. Дома он отсутствовал по две-три недели, потом дней десять наслаждался отдыхом. Был он огромного роста человеком, обликом напоминающим былинного русского богатыря. Но в отличие от богатырей былинных пил не мед, а напитки покрепче. Любил повторять, что всяк пьющий непременно должен знать меру и наставительно при этом добавлял, что меру необходимо знать, дабы не выпить меньше. В те дни, когда он приходил домой, не нарушая меры, жена его в квартиру не пускала. Уж как она узнавала, что благоверный перебрал, никому не ведомо, но определяла это безошибочно, каким-то чутьем и дверь ему не открывала. «Сядь, проветрись, сурово командовала добрейшая в мирной жизни тетя Лида из-за закрытой двери. Когда очухаешься, пущу». Дядя Жора скандалов по этому поводу не устраивал, он усаживался поплотнее на лавочке возле подъезда, курил одну за другой крепкие сигареты и только время от времени монотонно басил: «Лид, а Лид, ну пусти, а, Лид». Видно, по голосу строгая супруга определяла степень выветривания хмеля, ибо на лавочке дядя Жора проводил иногда не один час.

Вот как раз тогда, когда мы, провожая гостей-артистов, спустились к подъезду, нас и поприветствовал почти протрезвевший сосед. Он буркнул что-то вроде «здрасьте», поднял голову и слова у него застряли. Дядя Жора сначала долго мотал кудлатой головой, потом для вящей убедительности крепко потер кулаками глаза и хрипло воскликнул, глядя на Сергея Юрского: «… твою мать! Бендер! Как есть Бендер!» Мы хохотали от души, особенно приятно было Бендеру-Юрскому.

Когда вернулись в дом, дядя Жора без излишних церемоний увязался за нами. От предложенной «на опохмел души» рюмочки отказался, гордо заявив, что не за тем пожаловал. Он деловито подпоясался полотенцем, провозгласил, что сейчас перемоет всю посуду, а мы должны, непременно в подробностях, рассказать ему, как Бендер вообще оказался в нашем доме и очень говорил, что рассказывал. Иначе он не согласен.

ВАЛЮТНОЕ НАКАЗАНИЕ

Что такое «валютный бар» большинство из жителей Советского Союза знали лишь понаслышке. Валютные бары работали в гостиницах Интуриста, куда простых смертных и на пушечный выстрел не подпускали. Впервые преступил я порог этого заведения во время 1-го Ташкентского международного кинофестиваля стран Азии, Африки и Латинской Америки. Тогда в Узбекистан приехал заменитый Радж Капур, известный советской публике по индийским фильмам, в большинстве из которых он играл главные роли. У нас в стране звали его либо «Господин 420», но чаще всего «Бродяга» – по самым знаменитым фильмам актера. Радж Капур приехал в Ташкент вместе с сыном Риши, в те годы начинающим актером и режиссером. Когда несколько журналистов разом попросили Раджа дать интервью, он ответил на пару вопросов, а потом сказал, что Риши в этой поездке выполняет миссию пресс-секретаря и с удовольствием ответить на все остальные вопросы. Риши, как послушный сын, выказал немедленную готовность выполнить волю отца и любезно всех нас пригласил в валютный бар гостиницы. Трое журналистов, я в их числе, предложение охотно приняли.

Но в баре, когда папы рядом не было, сынок – пресс-секретарь, мгновенно преобразился. Он заявил, что интервью никуда не убежит, а он, Риши, первым делом хочет отведать «рашн водка», о которой слышал так много лестного, но до сих пор не имел удовольствия попробовать. Переводчик с хинди, услышав это, сказал, что у него много своих дел, вы, мол, пока, ребята, водочки попейте, а я попозже подойду.

«Рашн водка» появилась на столе мгновенно и тут уж мы постарались проявить себя истинными знатоками родного тонизирующего напитка. С живостью людей, не понимающих языка друг друга, на пальцах объяснили гостю, что разбавлять водку водой или добавлять в нее лед – сущее кощунство и порча благородного продукта. Риши понял нас прекрасно, заглотнул без передыху рюмки три и глаза его цвета маслин собрались в кучку. Когда у нашего стола снова возник переводчик, он оценил ситуацию с первого взгляда.

– Если вы сейчас, немедленно, не зададите ему своих вопросов, то потом уже разговаривать будет не с кем, – твердо заявил переводчик.

Вняв голосу разума, мы стали расспрашивать Капура-младшего. Он отвечал достаточно подробно, но скороговоркой, явно стремясь как можно быстрее покончить с необходимой процедурой и вернуться к столь приятному занятию.

Описывать последующее застолье столь же скучно, как трезвеннику присутствовать за одним столом с пьющими. Была уже поздняя ночь, когда мы решили, что надо как-то транспортировать тело нашего гостя в номер. К тому времени один из собратьев по перу сошел с дистанции, исчезнув незаметно, за столом нас оставалось трое. Выяснив у администратора гостиницы, в каком номере остановился Риши Капур, мы, сообщив бармену, что скоро вернемся, подхватили восходящую звезду индийского кино под руки и поволокли к лифту.

Вернувшись в бар, узнали, что платить не надо, за все уже уплачено заранее, мы уж совсем было собрались уходить, когда увидели под столом какой-то предмет. Наклонившись, я поднял с полу увесистый бумажник. Задав коллеге идиотский вопрос: «Твой?», я сам же на него и ответил: «Конечно, не твой». Вполне очевидно было, что бумажник обронил Капур.

– А если не обронил? – высказал осторожное предположение коллега.

– А что же, оставил для того, чтобы мы за него расплатились? – съязвил я.

– Ты на самом деле такой дурной или только прикидываешься? – строго поинтересовался коллега и, округлив для вящей убедительности глаза, отчеканил по слогам. – Про-во-ка-ция! Вот, что это может быть.

Должно быть, демонстрация иностранцу методов потребления русской водки сказалась на наших голосовых связках, говорили мы, во всяком случае, довольно громко, чем и привлекли к себе внимание. К нашему столику подошел молодой человек с серьезным взглядом и поинтересовался, о какой это провокации мы здесь толкуем. Известная фраза Паниковского «А ты кто такой?» застряла, так и не вырвавшись – молодой человек праздно любопытствующим ну никак не выглядел. Мы объяснили, что проводили гостя в номер, а, вернувшись, обнаружили под столом чужой бумажник. Без слов забрав у нас находку, молодой человек открыл бумажник, извлек оттуда какую-то пластиковую карточку с фотографией и подтвердил мое предположение: «Его, Риши Капура, вещь».

– Замечательно, – попытался ускорить события мой коллега. – Значит, вы ему сами передадите?

– Ага, – язвительно подтвердил незнакомец. – Всю жизнь только о том и мечтал, чтобы с чужой валютой валандаться. Так, кто, собственно, нашел этот проклятый бумажник. Вы? Вот вы со мной и останьтесь, остальные свободны.

Обличенный определенными полномочиями молодой человек принял поистине «соломоново решение». Вызвав дежурного милиционера, он открыл дверь в номер Риши Капура, уложил на прикроватную тумбочку бумажник, а нам с милиционером велел остаток ночи сидеть возле дежурной по этажу и ждать пробуждения иностранца.

– Когда подтвердит, что из бумажника ничего не пропало, тогда и отдыхать пойдете, – заявил «товарищ из компетентных органов».

Утром, разбуженный специально пораньше вызванным переводчиком, Капур заявил, что он и знать не знает, сколько у него было денег. Удостоверившись, что кредитные карточки и водительская лицензия на месте, он быстренько состряпал заявление, в котором благодарил за находку и возвращение бумажника.

И тут Риши Капур обнаружил невероятное, учитывая его первое посещение нашей страны, знание.

– Я слышал, – сказал он, – что у русских есть замечательный обычай – утром выпить рюмку водки, чтобы не болела голова. Хотелось бы узнать, так ли это.

Сославшись на неотложные дела в редакции, я позорно бежал.

Х Х

Х

… Между тем, непосредственные мои обязанности в отделе писем и жалоб трудящихся, как он официально назывался, были поначалу скучны невероятно. Утром из экспедиции нам приносили мешок с письмами, мы раскладывали их по стопкам и начинали читать. У каждого сотрудника отдела на столе лежал тематический перечень – все письма были распределены на 42 тематики. В графе под номером 42 значилось: «письма умалишенных». Это была единственная категория посланий, на которые мы имели право не отвечать. Во всех остальных случаях трудящиеся имели право получить ответ в течение тридцати календарных дней. Задержка ответа приравнивалась к смертному греху и каралась безжалостно, дабы другим неповадно было. Ежедневно, с двух часов дня и до семи вечера в специальной приемной отдела писем на первом этаже происходил прием жалоб от населения. Если на «письма умалишенных» можно было не отвечать, то принимать всяких чокнутых в редакции мы были обязаны. Когда псих начинал буянить, следовало нажать тревожную кнопку и вызвать дежурного милиционера. Один раз то ли кнопка не сработала, то ли дежурный отлучился, но пришлось мне какого-то буяна выставлять самостоятельно. Наша заведующая Ляля Исамухамедова, всячески прикрывающая нас от начальства, заметила мне сварливо, что прощает меня только на первый раз.

Впрочем, буянили нечасто. И «своих», так сказать, штатных сумасшедших мы знали наперечет. Приходил почти ежедневно тихий дедушка с всклокоченными седыми волосами и безумным взглядом. Из авоськи он вынимал толстую общую тетрадь и начинал зачитывать: «На улице Каракумской кран водопроводный не закрыт, вода течет», «на улице Есенина мальчишки арык запрудили», «на Алайском базаре от общественного, пардон, туалета, скверно пахнет». Закончив отчет, интересовался: «Накажете?» Мы отвечали, что непременно накажем и дед, злорадно хихикая, удалялся. Еще приходил безумный изобретатель. Зимой и летом он вешал на себя самодельный вентилятор. Работающий на батарейках, с лопастями, вырезанными из консервной банки, вентилятор издавал противные скрежещущие звуки. Этот тип уже давно изобрел вечный двигатель, но все чертежи у него украл Лаврентий Берия и потому он никак патент на свое изобретение не может получить. Тот неприятный факт, что Берия был расстрелян в том самом году, когда изобретатель родился, его раздражал. Он утверждал, что нас всех обманывают, Берия до сих пор жив, вредит нам всем из кремлевского подвала, где у него тайный кабинет. Обычно встреча с ним заканчивалась одинаково: изобретатель обещал завтра же принести копии чертежей вечного двигателя, просил пять копеек на автобус, спрашивал разрешения «испить водицы» из бесплатного автомата газ-воды в нашем вестибюле и, учтиво попрощавшись, уходил.

Запомнил я и «учителя Сергея Королева», кем себя мнил этот средних лет господин. Тот, по его заверениям, до сих пор осуществлял космические полеты, но предпочитал отправлять на орбиту не людей, а котов. Коты, все как один, слали ему из космоса сообщения о успешном выполнении программы полетов, о своем самочувствии и утверждали, что околоземное облучение на их, то бишь котов, потенцию не влияет. Немало хлопот доставляла нам некая любвеобильная дамочка. По дороге в редакцию она непременно заходила на почту, я сам ее там не раз потом встречал, брала у стойки с десяток телеграфных бланков и на обороте писала письма своим многочисленным мужьям. Все до единого письма начинались одной и той же стереотипной фразой; «Ты болтаешься по жизни, как говно в проруби». Сразу после этой фразы шли объяснения в неземной любви. Дамочка требовала, чтобы редакция мужей немедленно разыскала и вернула их в ее любвеобильное ложе.

Вскоре я сообразил, что некоторые письма – это просто кладезь народного юмора, стал выписывать наиболее нелепые и оттого смешные, на мой взгляд, фразы, которые охотно публиковались впоследствии на 16-й, юмористической, странице «Литературной газеты». Кое-что из тех фраз, неопубликованных, по понятным для того времени причинам, запомнил. Вот, например: « Украшенный плакатом «Слава КПСС!», стоял забор, близкий к падению», «Они били меня по зубам, а от них щепки летели», «Гады из «скорой помощи» дали мне таблетки, а я от них рвал и метался», «Для блядства я уже стара – не могу поднять ни руки, ни ноги, ни зада»… А еще запомнил, обращенное лично мне письмо, в котором мою должность обозвали так: «литросотруднику отдела писем»… Хотя доля истины в таком обращении, признаться, была.

Наши дамы из отдела быстро смекнули, что чтение писем я воспринимаю, как наказание судьбы и быстренько приспособили меня к делу. Была категория писем, которые следовало проверить на месте. Им самим эти проверки были как нож острый, вот они меня и мобилизовали, чему я был несказанно рад – хоть какая-то живая работа, а не протирание штанов в кабинете. К тому же, постоянно обращаясь в различные официальные организации, я довольно быстро приобрел множество полезных для газетчика знакомств, так что тематического голода не испытывал. Так, благодаря своим новым знакомствам, удалось мне попасть на Ташкентский авиастроительный завод в тот день, когда туда приехал лично «наш дорогой Леонид Ильич». Завод выпускал в то время могучие ИЛы, возглавлял это самое крупное в республике предприятие крутого нрава директор по фамилии Сивец, про которого работяги говорили, что у них на заводе не советская власть, а сивецкая власть. К приезду генсека на заводе готовились тщательно, но вдруг поступило сообщение, что Брежнев приехать не может. Все разошлись по цехам.

Уже позже выяснилось следующее. Утром Леонид Ильич почувствовал недомогание, но через пару часов, после врачебных манипуляций, взбодрился и спросил, что намечено в этот день по программе. Ответили, что планировалась встреча на авиазаводе, но она отменена. Брежнев возмутился: как так, кто посмел лишать рабочих счастья встретиться с любимым генеральным секретарем компартии? И повелел немедленно ехать на завод. Тщетно пытались его отговорить, он уже решительным шагом направился к «членовозу», как в те годы называли правительственные лимузины. Короче, на завод Брежнев прибыл нежданно, успели оповестить только директора. Но людская молва разнеслась быстро. Узнав, что Брежнев все же приехал, рабочие хлынули из цехов. Заводская площадь заполнилась мгновенно, те, кому уже ничего не было твидно, стали карабкаться на металлические самолетные стремянки с площадками наверху. Вскоре стремянки облепили гроздьями и тут случилось непредвиденное и ужасное. Лестницы, не выдержав тяжести, рухнули и люди попадали вниз, да не просто вниз, а прямо на любимого генсека, которого ушибли весьма чувствительно. Но тут уж охрана, опомнившись, взяла Леонида Ильича в кольцо. Митинг явно был сорван. Пытались потом это дело раздуть, как некую враждебную акцию, но вскоре убедились, что винить тут некого.

А вот приезд председателя Совета Министров СССР Алексея Николаевича Косыгина безнаказанным не остался. Мне об этом рассказал Михаил Родионович Литенецкий, директор городского треста автодормехбаз, или говоря попросту, командир всех мусорных, поливальных и уборочных машин Ташкента.

Как-то раз обрушилась на Узбе5кистан снежная неделя, что приравнивалось к стихийному бедствию. Город был завален снегом, убирать его было особенно нечем и некому. Литенецкий отдувался за всех, а мне поручили срочно подготовить репортаж о том, что предпринимается для скорейшей уборки снега. Вот в долгой поездке по ночному Ташкенту и поведал мне Михаил Родионович невеселую для себя историю официального визита Косыгина в столицу Узбекистана.

Едва выйдя на привокзальную площадь, Косыгин приехал в Ташкент поездом, предсовмина недовольно сморщился: «В стране люди месяцами мяса не видят, а у вас тут повсюду шашлыки дымят». На следующий день Алексей Николаевич должен был ехать в духовное управление мусульман Средней Азии. Литенецкий, в ту пору начальник ГАИ города, лично проехал по всем окрестным улицам, следя, чтобы ни один мангал не дымил, а запаха мяса и в помине не было.

С муфтием Косыгин беседовал довольно долго, потом направился в резиденцию. Его путь к основной магистрали пролегал в старом городе через узкую улочку с односторонним движением. Начальник ГАИ дважды поехал улицу взад и вперед, освободив ее от всех машин и, наглухо перекрыв какое-либо движение. Заняв пост у выезда на шоссе, Литенцкий дал зеленый свет правительственному кортежу. По пути Косыгин обратил свое внимание на глинобитные дома с непонятными ему надстройками. Сопровождающий объяснил, что это традиционное узбекское жилище, а надстройка сверху называется – балхона.

– Любопытно, – произнес глава правительства. – Остановитесь, мне интересно посмотреть.

Повиновались. Кто-то из сопровождающих заскочил во дворик, на который указал Косыгин, и с облегчением вздохнул. Двор был идеально выметен, видимо, только что его полили водой. Хозяин, когда его предупредили о нежданном визите, с робостью, но радушно встретил высокого гостя. Тот стал задавать вопросы хозяину дома. Выяснилось, что живет здесь водитель автобуса, работавший в этот день в вечернюю смену и потому оказавшийся дома. Косыгин совсем уж было собрался уходить, когда хозяин обратился к нему:

– Товарищ Косыгин, сегодня четверг, а по четвергам у узбеков принято плов готовить. Я как раз несколько минут казан открыл с готовым пловом. Если вы хоть ложку отведаете, мои правнуки тоже об этом вспоминать будут. То ли слова хозяина дома показались Косыгину подкупающе искренними, то ли плов любопытно было попробовать, но Алексей Николаевич согласился. Он присел к столу в тени виноградной беседки, несколько ложек плова отведал, похвалил кулинарное искусство хозяина и, попрощавшись, уехал.

– Все то время, что он дом осматривал и плов ел, – я места себе не находил, – рассказывал мне потом Михаил Родионович. – Поначалу я просто недоумевал, куда машины делись, им же до меня не больше пяти минут по пустой улице ехать было. Потом мне по рации передали, что Косыгин зашел какой-то дом осматривать. Но наконец показались машины и дальше мы уже от маршрута не отклонялись. Но это были пока еще цветочки, ягодками меня на следующий день накормили до отвала. Приехав в резиденцию, Косыгин отдохнул, после отдыха выпил стакан молока, а потом до самого вечера врачи лечили его от расстройства желудка. Видно, плов по всем правилам был приготовлен – на курдючном жире, вот и пошла реакция на молоко, тебе более, что к такой пище Косыгин явно был непривычен.

– Что-то я не пойму, вы-то здесь, Михаил Родинович, при чем?

– Вот то-то и оно. Стало высокое начальство искать, кого же наказать за то, что у высокого гостя желудок болел, ну и нашли крайнего. Меня, начальника ГАИ. Отстранили от занимаемой должности, как не обеспечившего беспрепятственного прохождения правительственного кортежа. Теперь вот сюда сослали, мусорками командовать…

– Какая нелепая история, хотя и интересная – прокомментировал я.

– Э, брат, да ты при своей работе еще не такого наслушаешься, да и сам увидишь, – напророчил Михаил Родионович.

«ДЕЗЕРТИРОМ ПРОШУ НЕ СЧИТАТЬ»

Есть в отрогах Памиро-алая дивное место под названием Шахимардан. Местные называют его ферганской Швейцарией и, в данном случае, отнюдь не преувеличивают. Здесь даже в знойный летний день прохладно, горный воздух прозрачен так же, как прозрачны ручьи. К подножью одной из гор Шахимардана прислонился маленький кишлак, названия которого, право, теперь и не вспомню. А вот историю, произошедшую. В кишлаке, помню отчетливо, до мельчайших деталей, хотя и минуло с той поры ровно двадцать лет.

Впервые я попал в этот кишлак случайно. Ехали с друзьями в Шахимардан, проезжали мимо и приятель мой остановил машину.

– Привал, – провозгласил он и уточнил. – Вернее, обед.

Никакого обеда мы по пути не планировали и от того недовольно заворчали. Но приятель был непреклонен, к тому же объяснил нам доходчиво, что ехать дальше – себя не любить:

– В этом кишлаке есть чайхана, где работает самый знаменитый на весь Узбекистан мастер по плову (по-узбекски – ошпоз). Если кто-то приезжает к нам, в Фергану, в командировку, то сюда непременно наведывается, а есть такие любители, что выбирают свободное время и специально из других областей едут, чтобы отведать плов этого ошпоза.

Одним словом, он нас заинтриговал. На местном базарчике мы купили свежей баранинки, хорошего рису и всего, что необходимо для приготовления плова. Старик-чайханщик принял нас приветливо, забрал продукты и без лишних слов удалился к очагу. Те два часа, что он колдовала возле казана, пролетели для нас незаметно – после изнуряющего зноя долины, мы просто опьянели от свежего горного воздуха и сладко дремали, удобно облокотившись на узбекские национальные подушки-валики. Разбудил нас невероятный аромат, а когда мы окончательно проснулись, то увидели перед собой истинное произведение кулинарного искусства. Описывать еду – дело зряшное. А посему поверьте на слово – те, кто не бывал в той чайхане, о настоящем плове и понятия не имеют. Покидая чайхану, я протянул деду свою визитную карточку, пообещав при случае непременно еще раз сюда заехать.

– Приезжай, сынок, – согласно заулыбался чайханщик. – Обязательно приезжай. Я люблю, когда людям хорошо.

Как-то раз в мой редакционный кабинет позвонил из проходной дежурный милиционер и доложил:

– К вам тут какой-то старик просится. Говорит, из Шахимардана приехал и вас, вроде, знает.

С кем только не приходится встречаться в командировках. Я не стал напрягать память и вспоминать пока неведомого мне старика, а просто попросил дежурного проводить приезжего в кабинет. Через несколько минут на пороге показался старик, в котором, хотя и не без труда, признал я знаменитого чайханщика. К старикам в Узбекистане всегда уважение особое, обычаи требовали угостить человека с дороги чаем, расспросить о здоровье. Он в свою очередь тоже должен был поинтересоваться подробно о моем самочувствии, успехах в работе, благополучии семьи. Но дед, едва присев на краешек стула, произнес с непередаваемой болью: «Беда у меня, сынок, помоги», и по старческим щекам его потекли крупные, как горошины, слезы.

Как мог, успокоил я старого Яхшибая, а потом долго выслушивал его горестную историю. Его внука, Эргаша, минувшей весной призвали в армию. Дед отправился на вокзал, в город, провожать своего любимца. На перроне сунул внучку свернутую в трубочку пятирублевку. Эргаш отказывался, зачем, мол, в армии деньги. Дед настаивал – пригодятся. Эх, знал бы старый, сколько горя принесут эти несчастные пять рублей всей семье, и какие страдания придется пережить из-за них Эргашу.

Не успел паренек преступить за ворота стройбата одной из Подмосковных частей, как к нему тут же подошли трое «стариков», среди которых был и один узбек. Эргаш было обрадовался, вот здорово, земляка встретил, не так одиноко будет. Но земляк и не думал интересоваться о доме. Деловито спросил: «Деньги есть», и, увидев, что мальчишка замялся с ответом, молча стал обшаривать карманы. Обнаружив злосчастный пятерик, «старики» недолго посовещались и вынесли вердикт: после отбоя явишься в умывальную. Не смея ослушаться, Эргаш после отбоя поплелся в назначенное место. Плохие предчувствия его не обманули. С порога он получил оглушительный удар пряжкой по голове и упал, как подкошенный.

Его жизнь превратилась в сущий кошмар, кромешный ад. Каждую ночь, после отбоя, его вели в умывальную комнату и били. Да что там били, попросту истязали, в самом буквальном смысле этого слова. Он утратил ощущение реальности. Днем на него орали сержанты, офицеры – оглушенный от истязаний он ничего не мог понять, окрик «ну ты, тупой» теперь даже как оскорбление не воспринимал. Никто вокруг, ни офицеры, ни солдаты и сержанты, словно и н6е видели, что у новобранца Яхшибаева каждый день появляются все новые синяки, кровоподтеки, ссадины. А ведь так продолжалось, ни день, ни два, Три месяца!

Каждую ночь мучители совершенствовались в своем садистском мастерстве и наконец придумали очередное «наказание». Как-то ночью сержант объявил Эргашу;

– Вот у нас, шестерых, скоро дембель. До утра ты должен начистить шесть пар наших дембельских сапог и до блеска надраишь пряжки ремней. Когда закончишь, позовешь нас. Каждый «дембель» на прощание ударит тебя по разу и, если выживешь, – живи.

Как ни странно, он обрадовался: сам себя утешил тем, что осталось всего-то навсего перетерпеть шесть ударов тяжелого солдатского ремня и на этом мучения закончатся. Эх, кабы знал бедный, что ждет его впереди. Он чистил сапоги, надраивал пряжки, стараясь как можно дольше оттянуть миг очередного унижения, боли. «Дембеля» заявились в умывальную комнату сами. Придирчиво осмотрели сверкающие до блеска сапоги и недовольно проворчали:

– Плохо почистил, засранец. В таких сапогах и в родную деревню ехать – стыдоба одна. Так что битьем не отделаешься. Они лениво ударили, каждый по разу, а потом соорудили из ремня петлю и велели Эргашу… вешаться. В этот как раз момент и заглянул в умывальник один из прапорщиков. Моментально поняв, что здесь происходит, он лишь пожурил «дедов»:

– Это вы, конечно, зря. Такие вещи в части делать негоже. Ну, вывели бы за ворота, а то ведь надо, что придумали…

Тем ни менее, Эргаша он забрал с собой и по дороге в казарму сказал наставительно:

– Забьют тебя, чурка, как пить дать забьют. Ты вот что, ты поутру тикай к командиру роты и просись, чтоб тебя в другую часть перевели. Здесь житья не дадут.

Едва прозвучала команда «подъем» Эргаш побежал к командиру. Путаясь, то и дело вставляя в русскую речь узбекские слова, он попросил о помощи. Старлей в ответ лишь кивнул и царственным жестом указал солдату на дверь. Ночью Эргаша выдернули из теплой постели, в одних трусах и майке выволокли из казармы и заволокли в какой-то сарай. Здесь ему зачитали «приговор»: за попытку утаить деньги, за непослушание «дедам» и за «стукачество» рядовой Яхшибаев приговаривался «к смертной казни через ток высокого напряжения». Руки и ноги Эргаша обмотали проводами, стали колдовать возле электрощита, но в этот момент что вспыхнуло, запахло паленным и все вокруг погрузилось во тьму. «Деды» чертыхнулись, сказали, что «казнь переносится на завтра» и, гогоча, удалились.

Терпеть и ждать смерти он больше был не в силах. В ту же ночь рядовой Яхшибаев, как писали потом в официальных бумагах, дезертировал из воинской части. Не зная дорог, шел неевсть куда. К утру забрел в какую-то деревню. Пожилая сердобольная женщина покормила его, смазала раны йодом, как смогла, перебинтовала. Соседские мальчишки, по ее просьбе, живенько собрали и принесли тапочки, бриджи, рубашку. Даже еды и немного денег, на проезд в общественном транспорте дали ему с собой, объяснив как добраться до Казанского вокзала.

Сжалился над бедолагой и проводник скорого поезда «Москва-Ташкент», взял безбилетного пассажира, в служебном купе устроил на верхней полке, всю дорогу кормил, да, в основном, зеленым чаем отпаивал, который, как считал сердобольный проводник, от всех болезней – лучшее снадобье. Не стал скрывать железнодорожник от Эргаша, что мытарствам его вряд ли конец пришел:

– Теперь тебя воинское начальство дезертиром объявит, искать начнут, потом судить будут. Но ты сильно-то не переживай, теперь за дезертирство не расстреливают, так что, скорее всего, просто в тюрьме пару лет отсидишь, – своеобразно утешил проводник беглеца и посоветовал, на всякий случай, домой идти ночью, когда никто не видит.

Так он и поступил, добравшись, наконец, до родного кишлака. Выждал, когда наступит ранняя в горах темнота, зашел в родной дом и рухнул на пороге. А через сутки, поздней ночью, отец отвез сына высоко в горы, где в полуразвалившейся хижине стал лечить травами, да собственного изготовления настоями. Дед же, никому из односельчан ни сказав ни слова, отправился искать правду в Ташкент. В дорогу взял с собой лишь небольшой рюкзачок, где наиболее ценным, как сам считал, были многочисленные визитные карточки гостей, бывавших в его чайхане и произносивших в честь волшебника-ошпоза по-восточному цветистые хвалебные тосты и обещавшие, в случае чего, любую помощь и содействие.

Для начала побывал старый Яхшибай в республиканском военкомате, где выслушал суровые слова о том, что внук его не пожелал с «честью выполнить священный долг перед родиной» и его-де судить и примерно наказать надо, тем более, что уголовное дело уже возбуждено и из части пришел соответствующий запрос. Почерневший от горя старик долго сидел на ступенях военкомата, а когда поднялся, увидел прямо перед собой газетный киоск.

– Газеты увидел, тебя, сынок, вспомнил, вот и пришел, – пояснил в конце горестного своего рассказа Яхшибай.

Записав все необходимые данные, покормив старика в нашей редакционной столовой и проводив его на вокзал, я уже вечером того же дня беседовал с бравым майором республиканского военкомата.

– Вам, как руководителю оборонного отдела партийной газеты, органа ЦК, как никому другому должно быть известно, что, хотя дедовщина в армии еще существует, но уже не в виде явления, а в виде отдельных лишь случаев. Со случаями этими борются и нет никаких сомнений, что в самое ближайшее время искоренят полностью, – наставительно, явно любуясь собственным звучным голосом и безукоризненно гладкими формулировками, вещал майор.