Затерянный остров

Глава четвертая. П.Т. Райли

1

Из действительности Уильям выпал утром тридцатого декабря где-то в Саутгемптоне, на последней планке длинных сходней, ведущих на пароход «Гаргантюа» королевской почтовой службы. Он словно шагнул сквозь невидимую стену в другой мир и попрощался со здравым смыслом, едва попав на палубу. Уютный обжитой мирок с четкими границами остался позади. «Гаргантюа» был воплощением эклектики – словно гигантский отель распилили пополам и одну половину, сплюснув, перемешали с морским променадом, благотворительным базаром и фабрикой. Распаковав в каюте (стальной клетушке, обставленной в стиле Людовика XIV) кое-что из одежды, Уильям отправился на разведку и теперь в замешательстве следовал из гимнастического зала в обитую деревянными панелями тюдоровскую курительную, а оттуда прямо в цирюльню, почему-то изобилующую деревянными кукольными головами и фальшивыми носами. Вокруг царило легкое безумие. Суетились одетые в форму люди, раздавались непонятные громкие звуки; далеко внизу, на причале, махали платками крошечные фигурки, а потом Саутгемптон плавно отделился от «Гаргантюа» и поплыл прочь в холодном тумане, унося с собой Бантингем и солодильню, Гринлоу из грамматической школы, акварели и шахматы.

С облегчением оставив позади последние признаки здравомыслия, «Гаргантюа» моментально сбросил маску, затрубил в рожки, закружил всех в вальсах, выставил в курительной коктейли, соленые орешки и поджаренный сыр, а в столовой – виски, бутылочное пиво, шотландский бульон и ланкаширское жаркое. Все разом куда-то испарились, и Уильям в одиночестве бродил по застекленным прогулочным палубам, безлюдным кают-компаниям в красно-золотых тонах и кабинетным комнатам – в серебряно-голубых. Вокруг темнело и моросило, ветер крепчал. Наконец «Гаргантюа» замедлил ход у шумных мерцающих огней, называвшихся Шербуром. На борт поднялась горстка продрогших новых пассажиров, осмотрелась в ужасе и тоже пропала в недрах на долгие дни.

Последние песчинки уходящего года утекали в ревущее за кормой безумие. Всю ночь «Гаргантюа» пыхтел, стонал и противился натиску, бряцая цепями, словно неприкаянный призрак. Вода в ванной уворачивалась и пыталась встать стеной, халат распластывался и деревенел, желудок то и дело норовил совершить кульбит, и пространное меню с новогодними яствами вызывало праведное негодование. В первые дни плавания в кают-компании появлялись лишь несколько краснощеких здоровяков, да на одной из палуб Уильям наткнулся на стайку надежно упакованных в шезлонги молодых американских евреек – ярко-оранжевые щеки и пунцовые губы говорили о цветущей юности, однако тревожные глаза смотрели словно из другой жизни. Получив практически в безраздельное пользование бесконечные вздымающиеся и опадающие прогулочные палубы и салоны в пяти разных стилях, Уильям отчаянно скучал в одиночестве и чувствовал себя немного не от мира сего.

И вдруг, в одно прекрасное утро, когда забрезжил бледный рассвет, а «Гаргантюа» стонал и кряхтел уже потише, откуда-то вдруг высыпало множество людей – причем давно и хорошо знакомых между собой. Они ели и пили в столовой, в ресторане и в курительной, играли в игры и устраивали состязания, флиртовали, танцевали, надевали причудливые шляпы и разбрасывали конфетти; они ложились спать под утро, а до этого пили бокал за бокалом, заедая сандвичами и выкрикивая друг другу на ухо самые сокровенные признания. Уильяма они в свой круг не брали, и он чувствовал себя пожилым приживалом. Однако одно знакомство он все же завел, сдружившись с соседом по столу. Мистер Джулиус Тедальберг из нью-йоркской компании «Гард Буррастейн продактс» был бледным мужчиной неопределенного возраста, с грустным вытянутым лицом и размеренными, унылыми интонациями – что не мешало ему, ни в чем себе не отказывая, есть, пить и выкуривать сигар больше всех присутствующих. Уже через полчаса после знакомства мистер Тедальберг взял Уильяма под опеку, как старинного приятеля. Американец водил его с палубы на палубу, из курительной в курительную, рассказывая о конъюнктуре рынка, о делах «Гард Буррастейн продактс» (исполнительным директором которой он имел честь являться), о сухом законе, семейной жизни, разводах, политиканах, Париже, своей дочери-студентке и сыне-школьнике.

Солнце скрывалось попеременно то в тумане, то в мелком снеге с дождем, но это никого не огорчало, все кругом были заняты поглощением икры, сардин, оливок и соленых орешков, хлестали сухой мартини и двойные сайдкары и ложились все позже и позже, вываливая друг другу остатки сокровенных тайн. Уильяму казалось порой, что его – вместе с багажом и постелью – занесло на чей-то бесконечный день рождения. К этому времени он уже знал о мистере Тедальберге все, а тот, в свою очередь, даже не подозревал о Затерянном острове, урановой руде и П.Т. Райли, потому что стоило в курительной возникнуть золотистому сиянию, в котором мистер Тедальберг представал старинным закадычным другом, достойным разделить тайну, строгий голос в голове Уильяма заявлял, что уже поздно и пора спать.

Потом настало еще более прекрасное утро, когда «Гаргантюа» вдруг перестал стонать совсем, туман за бортом развеялся, и на горизонте открылась невероятная панорама из сверкающих серых башен. Мистер Тедальберг, подхватив Уильяма под руку, с гордым и растроганным видом показывал ему то на одну достопримечательность, то на другую. А еще он оказался неожиданно полезным. Уильям, совсем не знающий Америку и не подозревающий о прирожденном гостеприимстве американцев, думал, что дружеское расположение мистера Тедальберга развеется на подходе к Нью-Йорку вместе с туманом. Как бы не так. Мистер Тедальберг продолжал опекать Уильяма до и после таможни, подсказал адрес приличной гостиницы и настоял на том, чтобы еще раз встретиться вечером. Уильям принял помощь и любезное предложение с радостью. Мистер Тедальберг ему нравился – насколько может нравиться персонаж из потустороннего мира. При этом Тедальберг казался уже более настоящим, чем остальные и остальное, поскольку на смену вымышленному миру «Гаргантюа» пришел совсем уже невероятный город. Уильям словно перенесся из кресла бантингемского кинотеатра на экран. Весь день он взлетал и опускался на лифтах, шагал по гудящим каньонам улиц и, задирая голову, рассматривал крутые железобетонные утесы, склоны и сияющие фасады. Точно в назначенный час прибыл мистер Тедальберг и огласил – все тем же тихим и унылым голосом – предстоящую увеселительную программу. Так начался первый и последний вечер Уильяма в Нью-Йорке.

Сперва они отправились в подпольный бар – обычная темная подсобка – и пропустили по два огненных коктейля на брата. Затем перебрались в подпольный бар итальянского ресторана, сооруженный на скорую руку на заднем дворе. Там они поужинали – плотно, сытно, до отвала. Следующим пунктом программы значился дешевый бурлеск в центре города (в зал, к вящему восторгу Уильяма, нужно было подниматься на лифте). Представление состояло из сальных шуток, которыми обменивались три потрепанных комика-еврея, и выходов безразличных ко всему измотанных танцовщиц, постепенно разоблачающихся и являющих свои бледные прелести остекленевшим взорам причмокивающих клерков и складских рабочих. Борясь с бушующей внутри бурей, где несварение играло роль грома, а спиртное – молний, Уильям сидел как зачарованный посреди этого буйства афродизиаков, тогда как мистер Тедальберг смотрел совершенно бесстрастно, с некоторым научным интересом.

Выдержав примерно час, они перешли в немецкий подпольный бар – мрачная готика, бутафорские доспехи, имитация резьбы, – где под венские вальсы ревущая толпа завсегдатаев обливалась потом над кружками синтетического пива и разваренными сардельками. Раскрасневшиеся девушки неожиданно вскакивали с места и, подергавшись под музыку, заходились визгливым смехом. С самой крикливой из них Уильяма (окончательно его смутив) познакомил важничающий мистер Тедальберг, представив как землячку из Ноксвилла, штат Айова. Когда они выбрались из этого подпольного нюрнбергского бедлама на свежий воздух, к сияющим огням, было уже довольно поздно, однако мистер Тедальберг еще не выполнил намеченную программу, а смертельно уставший и довольно разочарованный Уильям не посмел признаться, что хочет спать.

Где-то между часом и двумя ночи они добрались до огромной спортивной арены Медисон-сквер-гарден – как раз к началу пятого дня шестидневного веломарафона. Несколько тысяч зрителей, теряющихся на бескрайних трибунах, таращили глаза, моргали, зевали и жевали в безжалостном свете дуговых ламп. Где-то на невидимом балконе наяривал духовой оркестр. Призраки в белых стюардовских куртках продавали арахис, хот-доги и мороженое. Из громкоговорителей несся какой-то хриплый рев, словно стальные гиганты корчились в последних муках и предрекали конец света. Мускулистые миниатюрные велогонщики сменяли друг друга в эстафете, кто-то спал у самой бровки трека, кто-то подставлял вытянутые ноги массажистам, остальные сосредоточенно и размеренно мотали круги по гоночной дорожке. Уильяму казалось, что он принимает участие в каком-то фантастическом обряде, круговое движение гипнотизировало. Время умерло: ни «поздняя ночь», ни «раннее утро» к этому часу не относились, ему вообще не было места в сутках. Уильям смотрел на все это, как попавший на дно морское смотрел бы на диковинных обитателей глубин. Голову словно накачали изнутри, веки налились свинцом, ноги гудели, во рту расстилалась пустыня с кактусами и обглоданными костями, но все это доходило смутно, едва уловимо. Он не веселился и не печалился, просто впал в глубочайшую прострацию.

Неизвестно, сколько еще кругов успели намотать неутомимые велогонщики, но наконец, годы спустя, оркестр и громкоговорители сменили тональность, зрители подались вперед, призраки в белых куртках обернулись к треку, а гонщики вдруг разом бешено закрутили педали, будто надеялись одним махом вырваться из этого адского круга. Мистер Тедальберг, как и остальные болельщики, вдруг воспрянул и ожил. «Давай! – орал он, вскочив на ноги и размахивая шляпой. – Давай! Жми!»

Уильяму стало страшно. Устои разума, попираемые безумными башнями, трещали и шатались.

Затем бурлящее варево из ног, педалей и колес, грозящее перекипеть и перелиться через край ведьминого котла, постепенно успокоилось, и мистер Тедальберг, вновь ставший тихим и печальным, объявил, что можно идти. У выхода стоял карлик – из тех, что временами пробиваются на цирковую арену, – крупная голова с печальным лицом на теле ребенка и младенческих ножках. Уильям чуть не споткнулся об него, когда тот внезапно выскочил из темноты и помахал кукольной ручкой кому-то из служителей, поздоровавшись надтреснутым фальцетом. Грустное гномье лицо расплылось в улыбке – точнее, в широкой дурацкой ухмылке, потому что карлик был в стельку пьян. Засмотревшийся Уильям наконец отвел взгляд, поблагодарил мистера Тедальберга за вечер и признался, что устал. Мистер Тедальберг согласился, что в половине четвертого можно уже и разойтись, пожал Уильяму руку и произнес короткую торжественную речь, провозглашая незыблемость и плодотворность их дружбы. Будь мистер Тедальберг чуть более настоящим, Уильям пал бы ему на грудь и разрыдался. Никогда ему еще не было так тоскливо.

Двенадцать часов спустя он сидел в поезде на Чикаго, по-прежнему уставший, а теперь еще потный и запыхавшийся. За окнами проносился припорошенный снегом неряшливый пейзаж. Уильям то смотрел в окно, то пытался читать прыгающие строки в окружении незнакомых людей с громкими уверенными голосами, обветренными лицами и тревогой в глазах. Веселые смешливые негры, будто сохранившие тайну сытой жизни, утраченную их бывшими хозяевами, выкладывали перед ним незнакомые блюда – усладу для глаз, но полное разочарование для желудка. Потом он разделся и лег спать, закрывшись зелеными шторками, затем чистил зубы и брился в уборной-курительной, где слишком много потных пассажиров слишком долго курили дешевые сигары. С ревом и грохотом налетел Чикаго, блеснул ледяным озером, сомкнулся где-то над головой и тоже унесся в мешанину из ночной мглы и тающих иллюзий за окнами следующего поезда. Пейзажи становились все просторнее и неряшливее, люди из них постепенно исчезали. Пыльные равнины сменились возделанными полями, за которыми потянулась настоящая пустыня, потом вереница причудливых скал и холмы, такие же иссушенные солнцем и голые, как стариковские коричневые десны. Поезд останавливался на станциях с манящими поэтичными названиями, которые оборачивались унылым скопищем безликих домишек вдоль путей. Глазу почти не за что было зацепиться. Пейзаж за окном, небо, погода – все это, конечно, менялось от мили к миле, остававшимся позади сотнями. Однако чем-то несказанно раздражало и угнетало единообразие здешнего жизненного уклада, словно сам Господь повелел обживающим эти дикие места прихватить с собой всякой твари по паре – сигареты «Честерфилд» и «Лаки страйк», жевательную резинку, кока-колу и автомобили «форд». Впрочем, раздражение и тоску Уильям тоже чувствовал будто сквозь сон. Мысли, выдернутые с корнем из привычной почвы, болтались, словно перекати-поле, которое ветер гнал за окном по пустынной равнине.