Житейская правда войны

Танка нет

От чего же отказался механик-водитель танка Т-34 старший сержант Ария, когда не поехал в танковое училище? Об этом можно узнать из воспоминаний другого танкиста, известного писателя Даниила Гранина. Правда, у него была своя война…

В начале 1943 года Гранин стал лейтенантом, имел боевые награды, воевал на Ленинградском фронте. Но случилась самая настоящая оказия… Однако все по порядку: «Зимой 1941–1942 годов я стал чувствовать себя ветераном, знал, куда упадет мина, как растопить печь в землянке, как постелить накат, чтобы песок не ссыпался, и прочие тонкости солдатской жизни. Прожаривал белье от вшей, не дожидаясь вошебойки.

Но появилось и другое – ощущение того, что везуха фронтовая кончается. Из наших ополченцев осталось в батальоне трое, всех остальных убило или забрал госпиталь. Смертный срок службы подходил к пределу, по теории вероятности пуля должна была меня найти, трещит моя авоська. Надо было сообразить какой-то зигзаг. Все больше донимала голодуха, постоянный недоед, все время думаешь о жратве, чем бы брюхо набить. Унизительная жизнь изгоняла все другие мысли.

Поэтому, когда предложили поехать на курсы в танковое училище в Ульяновск, я не стал отказываться. Добирался туда с мечтой поесть – хлеб и картошку. Жареную. Два продукта – к ним сводилось понятие “еда”».

И вот старший лейтенант Гранин прибыл в Ульяновское танковое училище: «Нас набралась целая рота, все боевые офицеры с разных фронтов. Изучать мы должны были новую машину “ИС”. Жизнь вдруг повернулась. Казарма, двухэтажная кровать. Надо аккуратно заправлять койку. Побудка. Завтрак. Классы. Строевая. Вечером можно в город.

Колонна советских тяжелых танков ИС-2 в ожидании команды на марш

Гонял нас старшина. Зверюга. Ему сласть была орать на офицеров, чтобы ножку давали, чтобы пели походную. “Плохо поете. Кругом! Вы у меня будете топать, мать вашу, пока не запоете в один голос!”

А город был сказочный. Бульвар с цветущим жасмином. Шли мужчины в галстуках, бежали школьники с портфелями, было полно молодых женщин в летних платьицах, завитые, румяные… Откуда столько невоюющих мужиков? Они курили папиросы. Можно было ехать на автобусе. Из булочной пахло настоящим печеным хлебом, я зашел туда. Все полки были уставлены буханками и батонами.

Жизнь вдруг стала обновкой. Окна здесь были чистые, без бумажных крестов, продавали газеты, цветы, семечки, боже ты мой, другая планета. Ходить в город можно было хоть каждый вечер, на танцы и даже домой к девицам. Почти каждую неделю мы дрались с летным училищем. У них было прозвище “вентиляторы” из-за пропеллера на погонах. <…>

По окончании курсов нас отправили в Горький. Там практиковались на танкодроме: танки уступом справа, уступом слева. Стрельба с остановками, без остановок, на ходу, из пушки 122-миллиметровой, из пулеметов. По танкам противника, по фанерным домам. Заправка. Ночевка на земле. На снегу. Постелить лапник, укрыться шинелью – это “полевые” условия, как будто мы не нахлебались ими сполна, настоящими, а не учебными.

Когда сформировали нашу танковую бригаду, то отправили нас за машинами в Челябинск на танковый завод. Сформировали – это значило назначили трех командиров взводов, в каждом взводе три машины, а меня командиром роты: во-первых, капитан, а они старлеи, а еще результаты стрельбы сказались.

В Челябинске завод никак не походил на завод – сборочный цех, где мы работали, достраивался, стен не было, была крыша, мостовой кран и кирпичный брандмауэр, где стояли отопительные батареи, задувал снег, детали машин обрастали инеем. Мы должны были помогать сборщикам. Детали тяжеленные, и к ним не прикоснись, обожгут морозом так, что руки липнут. Сборщики – подростки-ремесленники, бледные, слабосильные, и женщины, укутанные платками…

Командиры взводов подобрались удачные. Васильчук, старший из всех, Вася Фролов, самый молодой из нас, очкарик, работал корректором в издательстве. Сдружились сразу. У каждого во взводе три машины, всего девять, у всех пушки нешуточные – 122 миллиметра, двигатели на дизтопливе. Отличная машина. Я поместился добавочным в башне у Фролова, я выбрал его как самого худенького, чтоб не было нам тесно. Экипаж – четыре человека, а командир роты куда-то должен был приткнуться пятым. Место для командира роты было как бы предусмотрено, добавили триплекс, и все, так что было тесновато. У меня было свое сиденье, своя радиосвязь.

И в Челябинске, и в Горьком во дворе стояло несколько подбитых машин, их приволокли для изучения, зрелище было жуткое – машины были горелые, пробитые бронебойкой, искореженные неизвестным нам способом, какие-то команды отскоблили внутри горелое мясо, но все равно внутри воняло. У человечины свой отвратительный запах. Вид этих подбитых машин не вдохновлял».

В Горьком рота капитана Гранина погрузилась в эшелон и отправилась на фронт. А дальше судьба благоволила будущему известному писателю…

Механик-водитель Ария на войне на собственной шкуре познал роль танкиста и, видимо не сильно хотел стать офицером и командиром танка. У него была своя логика. Так недостатками Т-34 он называет полное отсутствие заботы о комфорте экипажа: «Я лазил в американские и английские танки. Там экипаж находился в человеческих условиях: танки изнутри были окрашены светлой краской, сиденья были полумягкие с подлокотниками. На Т-34 ничего этого не было. Забота об экипаже ограничивалась только самым примитивным».

Вооружение Т-34 Семен Львович называет недостаточным: «Два пулемета, стоявшие на Т-34, не обеспечивали круговой сектор обстрела. Правда, можно было поворачивать назад башню, но это уже целая морока».

Личного оружия тогда у них не было, поэтому механик-водитель при необходимости снимал пулемет с турели и тащил на себе.

Семену Львовичу хорошо запомнились встречи Т-34 с противотанковой артиллерий, с пулеметами и с зенитными орудиями противника. В 1942-м в их полку так сожгли 12 танков. Прекрасно помнит он и о том, как спасались танкисты: «Шансы 50 на 50. Если снаряд попадал внутрь танка, то там уже разносило всех в клочья, а если это была касательная пробоина, или снаряд попадал в моторное отделение, и танк загорался, тогда начинали выскакивать. Потери были огромные, это очень редкое явление, чтобы кто-то из танкистов прошел всю войну и остался жив. Там были потери почти такие же, как в истребительной авиации». Самым уязвимым местом у Т-34 была боковая броня…

В общем, танк в бою живет считанные минуты, а безвозвратные потери танковой роты составляли от 30 до 40 процентов. Если танкист выжил в подбитом танке, то машину нужно было покинуть не просто быстро, а молниеносно, пока не рванет боекомплект или немцы не расстреляют в упор. Шансы выжить у танкистов были у всех разные, но иногда сгорали целыми экипажами. Война не разбирала ни званий, ни военно-учетных специальностей, ни возрастов. В ее горниле не было рая…

Зимой 1943-го танковая колонна Т-34 входила в станицу Левокумскую. Позади оставались бои за Моздок, где танковая бригада, в которой служил Семен Львович Ария, понесла тяжелейшие потери. Отступая, немцы взорвали мост через реку Куму, и перед советскими танкистами оказалась бревенчатая переправа, совсем недавно наведенная своими саперами…

Что-то подобное произошло однажды и у капитана Гранина: «Где-то в Эстонии танки, дойдя до реки, уперлись в деревянный мост, на вид хлипкий. Морозов шел впереди, он попятился, разогнался и буквально перелетел, мост вздрогнуть не успел, за Морозовым также на полной скорости помчались остальные. Чуть помедленнее, и грохнулись бы. Потом Морозов объяснил: он бы, конечно, остановился, осмотреть мост, прикинуть, выдержит ли такую махину, все же 46 тонн. Думаю, осторожно этот мост не переехать. Многое тогда решали лихостью». И им тогда повезло. А вот танку Семена Ария не совсем: «Недоверчиво осмотрев ее, наш комбат спросил у саперного начальника:

– А танк пройдет? Двадцать пять тонн?

– Не сомневайся! – ответил тот. – Гвардейская работа! Но – по одному.

Первый танк медленно и осторожно прополз по играющему настилу, второй столь же осторожно въехал, слегка отступив от осевой линии, добрался до середины и вдруг начал у всех на глазах двигаться не через реку, а вдоль нее, а затем вместе с мостом боком рухнул в поток, оставив на поверхности лишь ведущую “звездочку” гусеницы. Экипаж был не без труда выловлен из ледяной воды, за водителем пришлось нырять. Наш танк был третьим.

После энергичного мата-перемата с саперами и угроз расстрелом комбат привел откуда-то местного деда, взявшегося указать брод. Усадив деда на свой “виллис” и разъяснив мне всю меру ответственности как головного, комбат велел нам следовать за ним.

– Не особо разгоняйся, но и не отставай, – сказал он. – Если что не так, я тебе фонариком посигналю.

И мы двинулись полевыми дорогами вдоль реки. А между тем окончательно стемнело. Фар у нас не было с первого же боя, а даже если бы они и были – светить нельзя в опасении авиации. Поэтому во тьме, слегка разбавленной неверным лунным светом из-за туч, не видя дороги, я следовал только за прыгающим синим огоньком командирского “козлика”. Колонна шла за мной.

Так проехали километров с десять. Как стало понятно впоследствии, комбат попросту прохлопал ничтожный мосток через овраг и проскочил его, не остановившись и не просигналив, вследствие чего наш танк подлетел к нему на доброй скорости и со всей своей могучей многотонной инерцией. Мосток рухнул враз и не задумываясь. Танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и кверху лапами сполз на дно.

Оглушенный ударом, я обнаружил себя погребенным под грудой выпавших из “чемоданов” 76-миллиметровых снарядов вперемежку с пулеметными дисками, инструментами, консервами, трофейными продуктами, пилой, топором и прочим танковым имуществом. Тонкими струйками сверху лилась кислота из перевернутых аккумуляторов. Все освещалось зеленым зловещим светом сигнала их разрядки.

Сам я был цел, но хорошо помят. Моей первой мыслью было: я раздавил экипаж… Дело в том, что на марше экипаж, как правило, сидит не в утробе машины, а на трансмиссии – на теплом месте позади башни, укрывшись брезентом. Однако оказалось, что все живы, – их швырнуло при перевороте, как из катапульты, вперед на землю. Теперь командир, лейтенант Куц, кричал откуда-то снаружи:

– Ария! Ты живой?

– Вроде, – отвечал я. – А как ребята?

Затем я выбрался через донный (но ставший потолочным) “десантный” люк и осмотрелся. Зрелище было впечатляющее. Танк стоял на башне, задрав гусеницы. Ствол пушки торчал снизу, от земли. Ни разу за всю войну я не встречал более танка в такой противоестественной позиции. Мы молча взирали на своего поверженного боевого друга.

Комбат возник тут же, как черт из табакерки. Он объяснил мне по-русски все, что обо мне думает, и приказал:

– Оставляю для буксира одну машину. К утру чтоб мне вытащить наверх, привести в порядок и следовать за нами. Не сделаете – расстреляю!»

За дело экипаж взялся лихо: за ночь вырыли дорогу наверх, с помощью буксира танк поставили на место, разгрузили от завала внутри и, наконец, с божьей помощью завели. Через час «на перекур» Т-34 рванул за колонной, а к середине дня, преодолев брод, догнал ее.

На первом привале обнаружилась течь в маслопроводе. Кое-как, с помощью подручных средств, устранили. Еще через пятьдесят километров после краткой остановки машина больше не завелась. Вызванный специалист поставил диагноз скоро: «Нужно менять движок, для этого нужен стационар. Сидите пока здесь, я доложу, завтра пришлю буксир». Колонна ушла, а экипаж остался. Смертельно уставший механик-водитель хорошо запомнил, как в припорошенной снегом степи мела поземка. Вокруг ни деревца, ни кустика и только вдалеке два сарая.

О том, что приключилось дальше, Семен Львович рассказывает с юмором. Но это сегодня. А тогда явно было не до смеха: «Сидеть в ледяном танке невозможно. Попытались соорудить подобие шалаша, набросив брезент на пушку. Внутри для видимости тепла зажгли ведро с соляркой. Кое-как поели. Через пару часов нас было не узнать от копоти.

– Так, – подвел итог лейтенант, – не подыхать же здесь. Идем ночевать туда, – он махнул рукой на черневшие вдали сараи. – Труба там есть, значит, есть печка. Солома тоже наверняка осталась. У машины оставляем пост. Тебе нужно отоспаться (он кивнул мне). Поэтому ты первым и отстоишь полтора часа – и я пришлю смену. Зато потом всю ночь будешь кемарить.

И я остался у танка с ручным пулеметом на плече. Во тьме мучительно тянулось время. Взад – вперед. Взад – вперед. Прислоняться нельзя – смыкаются веки. Но ни через полтора, ни через два часа смена не появилась. Сморенные усталостью, они, видимо, спали каменно. Дал очередь из пулемета – никакого эффекта. Нужно было что-то делать, иначе я просто замерз бы насмерть. Да и ноги уже не держали.

Я запер танк и, спотыкаясь, побрел по заснеженной стерне в сторону сараев. С трудом разбудив спавшего на соломе лейтенанта, сказал ему, что так не делают. Был поднят со своего ложа угревшийся, плохо соображавший Рылин и выпровожен с пулеметом за дверь. Не раздеваясь, я рухнул на его место и тотчас провалился в сон.

Рылин постоял на холодном ветру – и нарушил присягу…

На рассвете мы вышли из сарая, браня проспавшего свою смену Верещагина. Глянули на дорогу – танка нет. Нет танка. Украли. Рылина тоже нет. Нашли его в соседнем сарае, где он мирно спал, обняв пулемет. Когда ему обрисовали ситуацию, он как ужаленный выскочил наружу проверить. А убедившись, сообщил, что, оказывается, придя ночью на место и обнаружив полную пропажу объекта охраны, вернулся и лег досыпать. На естественный вопрос, почему всех тут же не поднял по тревоге и почему завалился в другой сарай, объяснил, что не хотел беспокоить.

Эта версия, несмотря на полную ее абсурдность, полностью снимала с него немалую вину. Поэтому он стоял на своем твердо и врал нагло, глядя нам троим в глаза. Поскольку опровергнуть эту чушь было, кроме логики, нечем, крайним для битья оказывался я, бросивший свой пост часовой. И лейтенант Куц – как командир, отвечающий за все.

С тем и побрели мы по широкому кубанскому шляху, по мерзлым его колеям, с чувством обреченности и без вещей.

Протопав в полном молчании километров десять, мы добрались до околицы обширной станицы, где и обнаружили следы своего злосчастного танка. Оказалось, что шустрые ремонтники, приехав ночью и найдя танк без охраны, открыли его своим ключом, а затем и уволокли на буксире. Конечно, они видели полевой стан и понимали, где экипаж, но решили немного пошутить…

Эта шутка в сочетании с упорной ложью нашего боевого товарища и друга Рылина обошлась нам дорого. Комбриг за все наши дела приказал отдать лейтенанта Куца и меня под трибунал и судить по всей строгости законов военного времени, что после недолгого следствия и было сделано».