Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Часть первая
«Дела давно минувших дней»
«Начало трудно», – слышал я не раз.
Да, для того, кто любит объясненья.
Я не таков, и прямо свой рассказ
Я начинаю – без приготовленья…
Рысцой поплелся смирный мой пегас;
Друзья, пою простые приключенья…
Они происходили вдалеке,
В уездном, одиноком городке.
Подобно всем уездным городам,
Он правильно расположен; недавно
Построен; на горе соборный храм
Стоит, неконченный; дома забавно
Свихнулись набок; нет конца садам
Фруктовым, огородам; страх исправно
Содержатся казенные места,
И площадь главная всегда пуста.
В уютном, чистом домике, в одной
Из улиц, называемой «Зеленой»,
Жил человек довольно молодой,
В отставке, холостяк, притом ученый.
Как водится, разумной головой
Он слыл лишь потому, что вид «мудреный»
Имел да трубки не курил, молчал,
Не выходил и в карты не играл.
Но не было таинственности в нем.
Все знали его чин, его фамилью.
Он года три в Москве служил; потом
Наскучив должностной… и прочей гилью,
Вернулся в отчий запустелый дом.
Все комнаты, наполненные пылью,
Нашел (его домашние давно
Все померли), да старое вино
В подвале, да запачканный портрет,
Да в кладовой два бабушкиных платья.
Пока служил он – связи да занятья
На воле рос он с самых ранних лет;
И вспомнить ему не дали, что нет
Родной груди, которую в объятья
Принять бы мог он… нет ее нигде…
Но здесь, в родимом и пустом гнезде,
Ему сначала было тяжело…
Потом он полюбил уединенье
И думал сам, что счастлив… но назло
Рассудку – часто грустное томленье
Овладевало им… Его влекло
Куда-то вдаль – пока воображенье
Усталое не сложит пестрых крыл, –
И долго после, молчалив, уныл,
Сидел он под окошком. Впрочем, он,
Как человек без разочарованья,
Не слишком был в отчаянье влюблен
И не лелеял своего страданья.
Начнет, бывало, думать… что ж? не стон,
Зевота выразит его мечтанья;
Скучал он не как байронов Корсар,
А как потомок выходцев-татар.
Скучал он – да; быть может, оттого,
Что жить в деревне скучно; что в столицах
Без денег жить нельзя; что ничего
Он целый день не делал; что в девицах
Не находил он толку… но всего
Не выскажешь никак – пока в границах
Законности, порядка, тишины
Держаться сочинители должны.
Так, он скучал; но молод был душой,
Неопытен, задумчив, как писатель,
Застенчив и чувствителен – большой
Чудак-дикарь и несколько мечтатель.
Он занимался нехотя собой
(Чему вы подивитесь, о читатель!),
Не важничал и не бранил людей
И ничего не презирал, ей-ей.
Хотел любви, не зная сам зачем;
В нем силы разгорались молодые…
Кипела кровь… он от любви совсем
Себе не ждал спасенья, как иные
Девицы да студенты. Между тем
Мгновенья проходили золотые –
И минуло два года – две весны…
(Весной все люди чаще влюблены.)
И вот опять настала та пора,
Когда, на солнце весело сверкая,
Капели падают… когда с утра
По лужам дети бегают, играя…
Когда коров гоняют со двора,
И травка зеленеет молодая,
И важный грач гуляет по лугам,
И подступает речка к берегам.
Прекрасен русский теплый майский день…
Всё к жизни возвращается тревожно;
Еще жидка трепещущая тень
Берез кудрявых; ветер осторожно
Колышет их верхушки; думать – лень,
А с губ согнать улыбку невозможно…
И свежий, белый ландыш под кустом
Стыдливо заслоняется листом.
Поедешь зеленями на коне…
Вздыхает конь и тихо машет гривой –
И как листок, отдавшийся волне,
То медленной, то вдруг нетерпеливой,
Несутся мысли… В ясной вышине.
Проходят тучки чередой ленивой…
С деревни воробьев крикливый рой
Промчится… Заяц жмется под межой,
И колокольня длинная в кустах
Белеется… Приятель наш природу
Весьма любил и в четырех стенах
Не мог остаться в ясную погоду –
Надел картуз – и с палкою в руках
Пешком пустился через грязь и воду…
Была в числе всех улиц лишь одна
«Дворянская» когда-то мощена.
Он шел задумчиво, повеся нос.
По лужицам ступая деликатно,
Бежал за ним его легавый пес.
Мечтатель шел; томительно-приятно
В нем сердце билось – и себе вопрос
Он задавал: зачем так непонятно,
Так грустно-весел он, как вдруг один
Знакомец, не служащий дворянин,
Нагнал его: «Андрей Ильич! куда-с?»
«Гуляю, так; а вы?» – «Гуляю тоже.
Вообразите – не узнал я вас!
Гляжу, гляжу… да кто ж это, мой боже!
Уж по собаке догадался, да-с!
А слышали вы – городничий?» – «Что же
С ним сделалось?» – «Да с ним-то ничего
Жену свою прибил он за того
Гусарчика – вы знаете…» – «Я? Нет!»
«Не знаете? Ну как же вам не стыдно?
Такой приятный в обществе, брюнет.
Вот он понравился – другим завидно,
Послали письмецо да весь секрет
И разгласили… Кстати, нам обидно
С женой, что не зайдете никогда
Вы к нам; а жили, помнится, всегда
Мы с вашим батюшкой в большом ладу»
«А разве есть у вас жена?» – «Прекрасно!
Хорош приятель, признаюсь! Пойду
Всем расскажу…» – «Не гневайтесь напрасно».
(Ну, – думал он, – попался я в беду.)
«Не гневаться? Нет, я сердит ужасно…
И если вы хотите, чтоб я вас
Простил совсем, пойдемте к нам сейчас».
«Извольте… по нельзя ж так…» – «Без хлопот!»
Они пошли под ручку мимо праздных
Мещанских баб и девок, у ворот
Усевшихся на лавках, мимо разных
Заборов, кузниц, домиков… и вот
Перед одним из самых безобразных
Домов остановилися… «Здесь я
Живу, – сказал знакомец, – а судья
Живет вон там, подальше. Вечерком
Играем мы в картишки: заседатель,
Он, я да Гур Миняич, вчетвером».
Они вошли; и закричал приятель
Андрея: «Эй! жена! смотри, кто в дом
Ко мне зашел – твой новый обожатель
(Не правда, что ли?)… вот, сударь, она,
Авдотья Павловна, моя жена».
Ее лицо зарделось ярко вдруг
При виде незнакомого… Стыдливо
Она присела… Радостный супруг
Расшаркался… За стулья боязливо
Она взялась… Ее немой испуг
Смутил Андрея. Сел он молчаливо
И внутренне себя бранил – и, взор
Склонив, упрямо начал разговор.
Но вот, пока зашла меж ними речь
О том, что людям нужно развлеченье
И что здоровье надобно беречь,
Взглянувши на нее, в одно мгновенье
Заметил он блестящих, белых плеч
Роскошный очерк, легкое движенье
Груди, зубов-жемчужин ровный ряд
И кроткий, несколько печальный взгляд.
Заметил он еще вдоль алых щек
Две кудри шелковистые да руки
Прекрасные… Звенящий голосок
Ее хранил пленительные звуки –
Младенчества, как говорят, пушок.
А за двадцать ей было… пользу скуки
Кто может отрицать? Она, как лед,
От порчи сберегает наш народ.
Пока в невинности души своей
Любуется наш юноша стыдливый
Чужой женой, мы поспешим о ней
Отдать отчет подробный, справедливый
Читателям. (Ее супруг, Фаддей
Сергеич, был рассеянный, ленивый,
Доверчивый, прекрасный человек…
Да кто ж и зол в наш равнодушный век?)
Она росла печальной сиротой;
Воспитана была на счет казенный…
Потом попала к тетушке глухой,
Сносила нрав ее неугомонный,
Ходила в летнем платьице зимой –
И разливала чай… Но брак законный
Освободил несчастную: чепец
Она сама надела, наконец.
Но барыней не сделалась. Притом
Авдотья Павловна, как институтка,
Гостей дичилась, плакала тайком
Над пошленьким романом; часто шутка
Ее пугала… Но в порядке дом
Она держала; здравого рассудка
В ней было много; мужа своего
Она любила более всего.
Но, как огонь таится под золой,
Под снегом лава, под листочком розы
Колючий шип, под бархатной травой
Лукавый змей и под улыбкой слезы, –
Так, может быть, и в сердце молодой
Жены таились пагубные грезы…
Мы посвящаем этот оборот
Любителям классических острот.
Но всё ж она любила мужа; да,
Как любят дети, – кротко, без волнений,
Без ревности, без тайного стыда,
Без тех безумных, горьких сожалений
И помыслов, которым иногда
Предаться совестно, без подозрений, –
Безо всего, чем дерзостную власть
Свою не раз обозначала страсть.
Но не была зато знакома ей
Восторгов нескончаемых отрада.
Тоска блаженства… правда; но страстей
Бояться должно: самая награда
Не стоит жертвы, как игра – свечей…
Свирепый, буйный грохот водопада
Нас оглушает… Вообще всегда
Приятнее стоячая вода.
И если грусть ей в душу как-нибудь
Закрадывалась – это мы бедою
Не назовем… ведь ей же хуже, будь
Она всегда, всегда своей судьбою
Довольна… Грустно ей, заноет грудь,
И взор заблещет томною слезою –
Она к окошку подойдет, слегка
Вздохнет да поглядит на облака,
На церковь старую, на низкий дом
Соседа, на высокие заборы –
За фортепьяно сядет… всё кругом
Как будто дремлет… слышны разговоры
Служанок; на стене под потолком
Играет солнце; голубые шторы
Сквозят; надувшись весь, ручной
Снегирь свистит – и пахнет резедой
Вся комната… Поет она – сперва
Какой-нибудь романс сантиментальный.
Звучат уныло страстные слова;
Потом она сыграет погребальный
Известный марш Бетховена… но два
Часа пробило; ждет патриархальный
Обед ее; супруг, жену любя,
Кричит: «Уха простынет без тебя».
Так жизнь ее текла; в чужих домах
Она бывала редко; со слезами
Езжала в гости, чувствовала страх,
Когда с высокопарными речами
Уездный франт в нафабренных усах
К ней подходил бочком, кося глазами…
Свой дом она любила, как сурок
Свою нору – свой «home» ( Домашний очаг (англ.). ) , свой уголок.
Андрей понравился соседям. Он
Сидел у них довольно долго; в споры
Пускался; словом, в духе был, умен,
Любезен, весел… и хотя в узоры
Канвы совсем, казалось, погружен
Был ум хозяйки, – медленные взоры
Ее больших и любопытных глаз
На нем остановились – и не раз.
Меж тем настала ночь. Пришел Андрей
Ильич домой в большом недоуменье.
Сквозь зубы напевал он: «Соловей
Мой, соловей!» – и целый час в волненье
Ходил один по комнате своей…
Не много было складу в этом пенье –
И пес его, весьма разумный скот,
Глядел на барина, разиня рот.
Увы! всем людям, видно, суждено
Узнать, как говорится, «жизни бремя».
Мы ничего пока не скажем… Но
Посмотрим, что-то нам откроет время?
Когда на свет выходит лист – давно
В земле нагретой созревало семя…
Тоскливая, мечтательная лень
Андреем овладела в этот день.
С начала самого любовь должна
Расти неслышно, как во сне глубоком
Дитя растет… огласка ей вредна:
Как юный гриб, открытый зорким оком,
Замрет, завянет, пропадет она…
Потом – ее вы можете с потоком
Сравнить, с огнем, и с лавой, и с грозой,
И вообще со всякой чепухой.
Но первый страх и трепет сердца, стук
Его внезапный, первое страданье
Отрадно-грустное, как первый звук
Печальной песни, первое желанье,
Когда в огне нежданных слез и мук
С испугом просыпается сознанье
И вся душа заражена тоской…
Как это всё прекрасно, боже мой!
Андрей к соседям стал ходить. Они
Его ласкали; малый был он смирный,
Им по плечу; радушьем искони
Славяне славятся; к их жизни мирной
Привык он скоро сам; летели дни;
Он рано приходил, глотал их жирный
Обед, пил жидкий чай, а вечерком,
Пока супруг за ломберным столом
Сражался, с ней сидел он по часам…
И говорил охотно, с убежденьем
И даже с шаром. Часто был он сам
Проникнут добродушным удивленьем:
Кто вдруг освободил его? речам
Дал звук и силу? Впрочем, «откровеньем»
Она не величала тех речей…
Язык новейший незнаком был ей,
Нет, – но при нем овладевало вдруг
Ее душой веселое вниманье…
Андрей стал нужен ей, как добрый друг,
Как брат… Он понимал ее мечтанье,
Он разделять умел ее досуг
И вызывать малейшее желанье…
Она могла болтать, молчать при нем…
Им было хорошо, тепло вдвоем.
И стал он тих и кроток, как дитя
В обновке: наслаждался без оглядки;
Андрей себя не вопрошал, хотя
В нем изредка пугливые догадки
Рождались… Он душил их, жил шутя.
Так первые таинственные взятки,
С стыдливостью соединив расчет,
Чиновниц; бессознательно берет.
Они гуляли много по лугам
И в роще (муж, кряхтя, тащился следом),
Читали Пушкина по вечерам,
Играли в шахматы перед обедом,
Иль, волю дав лукавым языкам,
Смеялись потихоньку над соседом…
Иль иногда рассказывал Андрей –
О службе занимательной своей.
Тогда, как струйки мелкие реки
У камышей, на солнце, в неглубоких
Местах, иль как те светлые кружки
В тени густых дубов и лип широких,
Когда затихнет ветер, а листки
Едва трепещут на сучках высоких, –
По тонким губкам Дуни молодой
Улыбки пробегали чередой.
Они смеялись часто… Но потом
Весьма грустить и горевать умели
И в небо возноситься… Под окном
Они тогда задумчиво сидели,
Мечтали, жили, думали вдвоем
И молча содрогались и бледнели –
И тихо воцарялся в их сердцах
Так называемый «священный страх».
Смешно глядеть на круглую луну;
Смешно вздыхать – и часто, цепенея
От холода, ночную тишину
«Пить, жадно пить», блаженствуя, немея…
Зевать и прозаическому сну
Противиться, затем, что с эмпирея
Слетают поэтические сны…
Но кто ж не грешен с этой стороны?
Да; много так погибло вечеров
Для них; но то, что в них тогда звучало,
То был любви невольный, первый зов…
Но то, что сердце в небесах искало,
Что выразить не находили слов, –
Так близко, рядом, под боком дышало…
Блаженство не в эфире… Впрочем, кровь
Заговорит, когда молчит любовь.
Проворно зреет запрещенный плод.
Андрей стал грустен, молчалив и странен
(Влюбленные – весьма смешной народ!),
И смысл его речей бывал туманен…
Известно: труден каждый переход.
Наш бедный друг был прямо в сердце ранен.
Она с ним часто ссорилась… Она
Была сама смертельно влюблена.
Но мы сказать не смеем, сколько дней,
Недель, годов, десятков лет волненья
Такие продолжаться в нем и в ней
Могли бы, если б случай, – без сомненья,
Первейший друг неопытных людей, –
Не прекратил напрасного томленья…
Однажды муж уехал, а жена
Осталась дома, как всегда, одна.
Работу на колени уронив,
Тихонько на груди скрестивши руки
Я голову немножко наклонив,
Она сидит под обаяньем скуки.
И взор ее спокоен и ленив,
И на губах давно затихли звуки…
А сердце – то расширится, то вновь
Задремлет… По щекам играет кровь.
Но мысли не высокой предана
Ее душа; напротив, просто «вздором»,
Как люди говорят, она полна…
Улыбкой грустной, беспокойным взором,
Которого вчера понять она
Еще не смела, длинным разговором
И тем, что выразить нельзя пером…
Знакомый шаг раздался под окном.
И вдруг – сам бес не скажет почему –
Ей стало страшно, страшно до рыданий.
Боялась она, что ли, дать ему
В ее чертах найти следы мечтаний
Недавних… Но в таинственную тьму
Чужой души мы наших изысканий
Не будем простирать. Прекрасный пол,
Источник наших благ и наших зол,
Не всем дается в руки, словно клад,
Зарытый хитрой ведьмой. «Молчаливо
Она вскочила, через сени в сад
Бежит… в ней сердце бьется торопливо…
Но, как испуганная лань, назад
Приходит любопытно, боязливо,
И слушает, и смотрит, и стрелка
Не видит, – так, на цыпочках, слегка,
Она дошла до комнаты своей…
И с легкой, замирающей улыбкой,
Вся розовая, к скважине дверей
Нагнула стан затянутый и гибкой.
Концы ее рассыпанных кудрей
Колышется пленительно на зыбкой
Груди… под черной бровью черный глаз
Сверкает ярко, как живой алмаз…
Она глядит – безмолвно ходит он.
Как виден ясно след немой заботы
И грусти на его лице!.. Влюблен
Андрей. На фортепьянах две-три ноты
Небрежно взял он. Слабый, робкий звон
Возник и замер. Вот – ее работы
Рассматривать он начал… Там в угле
Она платок забыла на столе.
И жадно вдруг к нему приник Андрей
Губами – крепко, крепко стиснул руки.
Движенья головы его, плечей
Изобличали силу тайной муки…
Дуняша вся затрепетала… В ней,
Как дружные торжественные звуки
Среди равнин печальных и нагих,
Любовь заговорила в этот миг.
Ей всё понятно стало. Яркий свет
Вдруг озарил ее рассудок. Страстно
Они друг друга любят… в этом нет
Теперь уже сомнений… Как прекрасно
Блаженства ждать и верить с ранних лет
В любовь, и ждать и верить не напрасно,
И тихо, чуть дыша, себе сказать:
Я счастлив – и не знаю, что желать!
Как весело гореть таким огнем!
Но тяжело терять напрасно годы,
Жить завтрашним или вчерашним днем,
И счастья ждать, как узники – свободы…
Упорно, как они, мечтать о нем
И в безответных красотах природы
Искать того, чего в ней нет: другой
Души, любимой, преданной, родной.
В Дуняше кровь вся к сердцу прилила,
Потом к лицу. Так хорошо, так больно
Ей стало вдруг… бедняжка не могла
Вздохнуть, как бы хотелось ей, довольно
Глубоко… кое-как она дошла
До стула… Слезы сладкие невольно,
Внезапно хлынули ручьем из глаз
Ее… Так плачут в жизни только раз!
Она не вспомнила, что никогда
С Андреем ей не жить; что не свободна
Она, что страсти слушаться – беда…
И что такая страсть или бесплодна,
Или преступна… Женщина всегда
В любви так бескорыстно благородна…
И предаются смело, до конца,
Одни простые женские сердца.
Дуняша плакала… Но вот Андрей,
Услышав легкий шум ее рыданья,
Дверь отворил и с изумленьем к ней
Приближился… вопросы, восклицанья
Его так нежны были, звук речей
Дышал таким избытком состраданья…
Сквозь слезы, не сказавши ничего,
Дуняша посмотрела на него.
Что было в этом взгляде, боже мой!
Глубокая, доверчивая нежность,
Любовь, и благодарность, и покой
Блаженства, преданность и безмятежность
И кроткий блеск веселости немой,
Усталость и стыдливая небрежность,
И томный жар, пылающий едва…
Досадно – недостаточны слова.
Андрей не понял ровно ничего,
Но чувствовал, что грудь его готова
Внезапно разорваться, – до того
В ней сердце вдруг забилось. Два-три слова
С усильем произнес он… на него
Дуняша робко посмотрела, снова
Задумалась – и вот, не мысля зла,
Ему тихонько руку подала.
Он всё боялся верить… Но потом
Вдруг побледнел… лицо закрыл руками
И тихо наклонился весь в немом
Восторге… Быстро, крупными слезами
Его глаза наполнились… О чем
Он думал… также выразить словами
Нельзя… Нам хорошо, когда в тупик
Приходит описательный язык.
Она молчала… и молчал он сам.
О! то, что в это дивное мгновенье
Их полным, замирающим сердцам
Одну давало жизнь, одно биенье, –
Любовь едва решается речам
Себя доверить… Нужно ль объясненье
Того, что несомненней и ясней
(Смотри Шекспира) солнечных лучей?
Он руку милую держал в руках
Похолодевших; слабые колени.
Дрожа, под ним сгибались… а в глазах
Полузакрытых пробегали тени.
Он задыхался… Между тем, о страх!
Фаддей (супруг) входил в пустые сени…
Известно вам, читатели-друзья,
Всегда приходят вовремя мужья.
«Я голоден», – сказал он важно, вдруг
Шагнувши в комнату. Дуняша разом
Исчезла; наш Андрей, наш бедный друг
(Коварный друг!) глядел не то Фоблазом,
Не то Маниловым; один супруг
Приличье сохранил и даже глазом
Не шевельнул, не возопил «о-го!»
Как муж – он не заметил ничего.
Андрей пробормотал несвязный вздор,
Болезненно зевнул, стал как-то боком,
Затеял было странный разговор
О Турции, гонимой злобным роком,
И, наконец, поднявши к небу взор,
Ушел. В недоумении глубоком
Воскликнул муж приятелю во след:
«Куда же вы? Сейчас готов обед».
Андрею не до кушанья. Домой
Он прибежал и кинулся на шею
Сперва к хозяйке, старой и кривой,
Потом к оторопелому лакею…
Потом к собаке. С радостью большой
Он дал бы руку своему злодею
Теперь… Он был любим! он был любим!
Кто мог, о небеса, сравниться с ним?
Андрей блаженствовал… Но скоро в нем
Другое чувство пробудилось. Странно!
Он поглядел задумчиво кругом…
Ему так грустно стало – несказанно.
Глубоко грустно. Вспомнил он о том,
Что в голове его не раз туманно
Мелькало… но теперь гроза бедой,
Неотразимой, близкой, роковой
Ему представилась. Еще вчера
Не разбирал он собственных желаний.
При ней он был так счастлив… и с утра
Тоской немых, несбыточных мечтаний
Томился… Но теперь – прошла пора
Блаженства безотчетного, страданий
Ребяческих… не возвратится вновь
Прошедшее. Андрей узнал любовь!
И всё предвидел он: позор борьбы,
Позор обмана, дни тревог и скуки,
Упрямство непреклонное судьбы,
И горькие томления разлуки,
И страх, и всё, чем прокляты рабы…
И то, что хуже – хуже всякой муки:
Живучесть пошлости. Она сильна;
Ей наша жизнь давно покорена.
Он не шутя любил, недаром… Он,
В наш век софизмов, век самолюбивый,
Прямым и добрым малым был рожден.
Ему дала природа не кичливый,
Но ясный ум; он уважал закон
И собственность чужую… Молчаливый,
Растроганный, он медленно лицо
Склонил и тихо вышел на крыльцо.
На шаткую ступеньку сел Андрей.
Осенний вечер обагрял сияньем
Кресты да стены белые церквей.
Болтливым, свежим, долгим трепетаньем
В саду трепещут кончики ветвей.
Струями разливается с молчаньем
Вечерним – слабый запах. Кроткий свет
Румянит облака свинцовый цвет.
Садится солнце. Воздух дивно тих,
И вздрагивает ветер, словно сонный.
Окошки темных домиков на миг
Зарделись и погасли. Отягченный
Росой внезапной, стынет луг. Затих
Весь необъятный мир. И благовонный,
Прозрачный пар понесся в вышину…
И небо ждет холодную луну.
Вот замелькали звезды… Боже мой!
Как равнодушна, как нема природа!
Как тягостны стремительной, живой
Душе – ее законная свобода,
Ее порядок, вечность и покой!
Но часто после прожитого года
В томительной мучительной борьбе,
Природа, позавидуешь тебе!
