Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава XXXI
Из за ветвей померанцевых деревьев долетали нежные звуки до слуха мистера Дэля, в то время, как он медленно поднимался по отлогому косогору, подходившему к самому дому Риккабокка. С каждым шагом они становились для слуха явственнее, нежнее, пленительнее. Мистер Дэль остановился. Он начал вслушиваться, и до него ясно долетели слова Ave Maria. Виоланта пела свой вечерний гимн, и мистер Дэль не тронулся с места, пока голос Виоланты не умолк посреди безмолвия наступившего вечера. Достигнув террасы, мистер Дэль застал все семейство Риккабокка под тентом. Мистрисс Риккабокка что-то вязала. Синьор Риккабокка сидел со сложенными на груди руками; книга, которую он читал перед тем за несколько минут, упала на землю, и черные глаза его были спокойны и задумчивы. Окончив гимнь, Виоланта села на землю между отцом и мачихой; её головка склонилась на колени мачихи, а рука покоилась на колене отца; её взоры с нежностью устремлены были на лицо Риккабокка.
– Добрый вечер, сказал мистер Дэль.
Виоланта тихонько подкралась к мистеру Дэлю и, заставив его наклониться так, что ухо его почти касалось её губок, прошептала:
– Пожалуста, поговорите о чем нибудь с папа, развеселите его. Посмотрите, какой он печальный.
Сказав это, она удалилась от него и, по видимому, занялась поливкою цветов, расставленных вокруг беседки, на самом же деле внимательно смотрела на отца, и при этом в светлых глазках её искрились слезы.
– Что с вами, мой добрый друг? с участием спросил мистер Дэль, положив руку на плечо итальянца. – Мистрисс Риккабокка, вы не должны доводить его до уныния.
– Я обнаружил бы величайшую непризнательность к ней, еслиб решился подтвердить ваши слова, мистер Дэль, сказал бедный итальянец, стараясь выказать все свое уважение к прекрасному полу.
Другая жена, которая ставит себе в упрек, если муж её находится в неприятном расположении духа, отвернулась бы с пренебрежением от такой фразы, скорее вычурной, чем чистосердечной, и, пожалуй, еще вывела бы из этого ссору, но мистрисс Риккабокка взяла протянутую руку мужа со всею нежностью любящей жены и весьма наивно сказала:
– Это происходит оттого, мистер Дэль, что я сама очень скучна; мало того: я очень глупа. И не знаю, почему я не замечала за собой этого недостатка до замужства. – Я очень рада вашему приходу. Вы можете начать какой нибудь ученый разговор, и тогда муж мой забудет о своем….
– О чем же это о своем? спросил Риккабокка с любопытством.
– О своем отечестве. Неужели вы думаете, что я не умею иногда читать ваши мысли?
– Напротив, весьма часто. Только на этот раз вы, верно, не умели прочитать их. Язык прикасается к больному зубу, но самый лучший дантист не узнает этого зуба до тех пор, пока рот не будет открыт. Basta! Нельзя ли вам предложить вина, мистер Дэль? оно у нас самое чистое.
– Благодарю вас. Я лучше выпил бы чаю.
Мистрисс Риккабокка, весьма довольная случаем находиться в своей стихии, немедленно встала и ушла в комнаты приготовить наш национальный напиток. Мистер Дэль занял её стул.
– Так вы опять начинаете унывать? сказал он. – Не стыдно ли вам! По-моему, если есть в мире что нибудь привлекательное, к чему мы должны постоянно стремиться, так это веселое расположение духа.
– Не спорю, возразил Риккабокка, с тяжелым вздохом. – А знаете ли вы слова какого-то грека, на которого, мне кажется, очень часто ссылается ваш любимец Сенека, что мудрый человек уносит с собой частицу родной земли на подошвах своих ног, но ему не унести с собой солнечных лучей своего отечества?
– Извините, синьор Риккабокка, а я вот что скажу вам на это, заметил мистер Дэль довольно сухо: – вы тем сильнее чувствовали бы счастье, чем менее уважали бы свою философию.
– Cospetto! воскликнул доктор, начиная горячиться. – Объясните пожалуста, почему это так?
– Разве вы не согласитесь с тем, что, гоняясь за мудростью, ваши желания всегда остаются неудовлетворенными в пределах небольшего круга, в котором заключается вся ваша жизнь? Конечно, этот круг не так обширен, как ваше отечество, о котором вы сокрушаетесь, но все же в нем весьма довольно места для ващего ума и пищи для ваших чувств.
– Вы как раз попали на больной зуб, сказал Риккабокка, с восхищением.
– Мне кажется весьма нетрудно изменить его, отвечал мистер Дэль. – Зуб мудрости выходит самым последним и причиняет нам мучительную боль. Еслиб вы держали на строгой диэте ваш ум, а более питали сердце, вы менее были бы философом, а более….
С языка мистера Дэля чуть не сорвалось слово «семьянином». Он, однако же, удержался от этого выражения, опасаясь еще более раздражить итальянца, и заменил его простым, но верным определением: «вы были бы более счастливым человеком!»
– Кажется, я делаю с моим сердцем все, что только можно, возразил доктор.
– О, не говорите этого! человек с вашим сердцем никогда бы не почувствовал недостатка в счастии. Друг мой, мы живем в век чересчур излишнего умственного образования. Мы слишком мало обращаем внимания на простую, благотворную внешнюю жизнь, в которой так много положительной радости. Углубившись в мир внутренний, мы становимся слепы к этому прекрасному внешнему миру. Изучая себя как человека, мы почти забываем обратить взоры свои к небу и согреть свою душу отрадной улыбкой Творца вселенной.
Риккабокка механически пожал плечами, что делал он каждый раз, когда кто нибудь другой начинал читать ему мораль. Впрочем, на этот раз в улыбке его незаметно было ни малейшей иронии, и он отвечал мистеру Дэлю весьма спокойно:
– В ваших словах заключается много истины. И согласен, что мы гораздо больше живем умом, нежели сердцем. Познание имеет свои темные и светлые стороны.
– Вот в этом-то смысле я и хотел поговорить с вами насчет Леонарда.
– Да, кстати: чем кончилось ваше путешествие?
– Я все расскажу вам, когда мы после чаю отправимся к нему. В настоящее время я занят более вами, нежели им.
– Мной! Не напрасный ли труд? Дерево, на которое вы хотите обратить внимание, давно сформировалось; вам нужно теперь заняться молодою веткой.
– Деревья – деревьями, а ветки – ветками, возразил мистер Дэль докторальным тоном: – вы, верно, знаете, что человек ростет до самой могилы. Помнится, мы говорили мне, что когда-то едва-едва избавились от тюрьмы?
– Ваша правда.
– Вообразите себе, что в настоящее время вы находитесь в этой тюрьме, и что благодетельная волшебница показала вам изображение этого дома, тихого, спокойного, в чужой, но безопасной земле; вообразите, что вы видите из вашей темницы померанцовые деревья в полном цвете, чувствуете, как легкий ветерок навевает на ваше лицо отрадную прохладу, видите дочь свою, которая веселится или печалится, смотря потому, улыбаетесь ли вы, или хмуритесь; что внутри этого очарованного дома находится женщина, не та, о которой вы мечтали в счастливой юности, но верная и преданная женщина, каждое биение сердца которой так чутко согласуется с биением вашего. Скажите, неужели вы не воскликнули бы из глубины темницы: «О, волшебница! такое жилище было бы для меня настоящим раем.» Неблагодарный человек! ты ищешь разнообразия, перемен для своего ума и никогда не находишь их, между тем как твое сердце было бы довольно тем, что окружает его.
Риккабокка был тронут: он молчал.
– Поди сюда, дитя мое, сказал мистер Дэль, обращаясь к Виоланте, которая все еще стояла между цветами и не сводила глаз с своего отца. – Поди сюда, сказал он, приготовив руки для объятия.
Виоланта подошла, и её головка склонилась на грудь доброго пастора.
– Скажи мне, Виоланта, когда ты бываешь одна в полях или в саду, когда, ты знаешь, что оставила папа своего дома в самом приятном расположении духа, так что в душе тебе не о чем даже и заботиться, – скажи, Виоланта, когда в такие минуты ты остаешься одна с цветами, которые окружают тебя, и птичками, которые поют над тобой, чем тебя кажется тогда жизнь: счастием или тяжелым бременем?
– Счастием! отвечала Виоланта, протяжным голосом и прищурив глазки.
– Не можешь ли ты объяснить мне, какого рода это счастье?
– О, нет, это невозможно! и притом оно не всегда бывает одинаково: иногда оно такое тихое, спокойное, а иногда такое порывистое, что в ту минуту мне бы хотелось иметь крылья, чтоб лететь к Богу и благодарить его!
– Друг мой, сказал мистер Дэль:– вот прямое, истинное сочувствие между жизнью и природой. Это чувство мы навсегда сохранили бы при себе, еслиб только более заботились о сохранении детской невинности и детского чувства. А мне кажется, мы должны также сделаться детьми, чтоб знать, сколько сокровищ заключается в нашем земном достоянии.
В это время служанка (Джакеймо с раннего утра и до позднего вечера находился теперь на полях) принесла в беседку стол, уставила его всеми чайными принадлежностями и, кроме того, другими напитками, сколько дешевыми, столько же и приятными, особливо в летнюю, знойную пору, – напитками, приготовленными из сочных плодов, подслащенных медом, и только что вынесенными из ледника. Мистер Дэль всегда с особенным удовольствием пил чай в доме Риккабокка, за чайным столом бедного изгнанника он находил какую-то прелесть, которая сколько пленяла зрение, столько же и удовлетворяла вкусу. Чайный сервиз, хотя и простой, веджвудовский, имел классическую простоту; перед этим сервизом старинный индейский фаянс мистрисс Гэзельден и лучший ворчстерский фарфор мистрисс Дэль казались пестрыми, неуклюжими.
Маленький банкет начался довольно скучно, потому что все почти молчали. Но, спустя несколько минут, Риккабокка сбросил с себя угрюмость, сделался весел и одушевился. Вслед за тем на лице мистрисс Риккабокка показалась веселая улыбка, и она беспрестанно просила кавалеров есть её тосты, а Виоланта, почти всегда серьёзная, смеялась теперь от чистого сердца и заигрывала с гостем, не пропуская случая, когда мистер Дэль отворачивался в сторону, утащить его чашку с горячим чаем и вместо неё поставить холодный вишневый сок. Мистер Дэль не раз вскакивал со стула, бегал за Виолантой, принимал сердитый вид, ловил ее, но Виоланта пленительно увертывалась, так что мистер Дэль наконец совершенно утомился, заключил мир с маленькой шалуньей и принужден был по необходимости прибегнуть к холодному морсу. Таким образом время катилось незаметно до тех пор, пока на церковной башне не раздался отдаленный бой часов. Мистер Дэль быстро поднялся со стула и вскричал:
– Чуть-чуть не позабыл, зачем я пришел сюда! Теперь, пожалуй, будет поздно идти к нашему Леонарду. Беги поскорее, шалунья, и принеси шляпу твоему папа.
– И зонтик, сказал Риккабокка, взглянув на безоблачное небо, озаренное бледным светом полной луны.
– Зонтик от звезд? заметил мистер Дэль, со смехом.
– Звезды никогда не благоволили ко мне, сказал Риккабокка. – А почему знать, что еще может случиться!
Риккабокка и Дэль шли по дороге весьма дружелюбно.
– Вы сделали для меня большое благодеяние, сказал Риккабокка. – Впрочем, я не думаю, чтобы я был расположен к постоянной и притом безразсудной меланхолии, которую вы, по видимому, подозреваете во мне. Человеку, для которого прошедшее служит единственным собеседником, вечера невольно покажутся иногда чрезвычайно длинными и в добавок скучными.
– Неужели одни только ваши мысли и служат вам единственными собеседниками? а дочь?
– Она еще так молода.
– А жена?
– Она так….
Итальянец хотел, по видимому, выразить эпитет неслишком выгодный для мистрисс Риккабокка, но умолчал о нем и вместо того кротко прибавил:
– Так добра. Притом же согласитесь, что у нас не может быть слишком много общего.
– О, нет, в этом отношении я не согласен с вами. Ваш дом, ваши интересы, ваше счастье и наконец жизнь вас обоих непременно должны быть общими между вами. Мы, мужчины, до такой степени взыскательны, что, решаясь начать супружескую жизнь, надеемся найти для себя идеальных нимф и богинь, и еслиб мы находили их, то поверьте, что цыпляты за нашим столом всегда обращались бы не в сочное и питательное блюдо, а в мочалки, и телятина являлась бы такая жочткая и холодная, как камень.
– Per Bacco! вы настоящий оракул, сказал Риккабокка, с громким смехом. – Не забудьте, однако, что я не такой скептик, как вы. Я уважаю прекрасный пол слишком много. Мне кажется, что большая часть женщин осуществляют те идеалы, которые мужчины находят….. в поэтических произведениях!
– Правда ваша, – правда! да вот хоть бы моя неоцененная мистрисс Дэль, начал мистер Дэль, не понимая этого саркастического комплимента прекрасному полу, но понизив свой голос до шепота и оглядываясь кругом, как будто опасаясь, чтобы кто нибудь не подслушал его: – моя неоцененная мистрисс Дэль лучшая женщина в мире. Я готов назвать ее гением-хранителем; конечно….
– Что же это такое конечно? спросил Риккабокка, принимая серьёзный вид.
– Конечно, и я бы мог сказать, что «между нами нет ничего общаго», еслиб я стал сравнивать ее с собой относительно ума и, вооруженный логикой и латынью, презрительно стал бы улыбаться, когда бедная Кэрри сказала бы что нибудь не столь глубокомысленное, как мадам де-Сталь. Но, припоминая все маленькие радости и огорчения, которыми мы делились друг с другом, и чувствуя, до какой степени был бы я одинок без неё, я тотчас постигаю, что между нами столько есть общего, сколько может быть между двумя созданиями, которых одинаковое образование оделило одинаковыми понятиями; и, кроме того, женившись на чересчур умном создании, я находился бы в беспрерывной борьбе с рассудком, находился бы в том неприятном положении, какое испытываю при встрече с таким скучным мудрецом, как вы. Я не говорю также, что мистрисс Риккабокка одно и то же, что мистрисс Дэль, прибавил мистер Дэль, более и более одушевляясь: – нет! во всем мире существует одна только мистрисс Дэль. Вы выиграли приз в лотерее супружества и должны довольствоваться им. Вспомните Сократа: даже и он был доволен своей Ксантиппой!
В эту минуту доктор Риккабокка вспомнил о «маленьких капризах» мистрисс Дэль и в душе восхищался, что в мире не существовало другой подобной женщины, которая весьма легко могла бы выпасть на его долю. Не обнаруживая, однако же, своего тайного убеждения, он отвечал весьма спокойно:
– Сократ был человек выше всякого подражания. Но и он, я полагаю, очень редко проводил вечера в своем доме. Однако, revenons à nos moutons, мы почти у самого коттэджа мистрисс Ферфильд, а вы еще не сказали мне, что сделано вами для Леонарда.
Мистер Дэль остановился, взял Риккабокка за пуговицу и в нескольких словах сообщил ему, что Леонард должен отправиться в Лэнсмер к своим родственникам, которые имеют состояние и если захотят, то устроют его будущность, откроют поприще его способностям.
– Судя по некоторым выражениям в «Разсуждении» Леонарда, я начинаю думать, что он, слишком увлеченный приобретением познаний, забывает то, что везде, во всякое время должно составлять необходимую принадлежность каждого человека. Мне кажется, он делается слишком самоуверенным, и я боюсь, чтобы эта самоуверенность не погубила его. Поэтому-то я и намерен теперь просветить его немного в том, что он называет просвещением.
– О, это должно быть очень интересно! сказал Риккабокка, в веселом расположении духа. – Я уверен, что дело не обойдется без меня, и от души радуюсь, потому что это заставляет меня думать, что и мы, философы, люди не совсем бесполезные.
– Я бы сказал вам «да», еслиб вы не были до такой степени высокомерны, что беспрестанно заблуждаетесь сами и невольным образом вводите других в заблуждение, отвечал мистер Дэль.
И вместе с этим, взяв рукоятку красного зонтика, он постучал ею в дверь коттэджа.
Нет ни одного недуга, который бы так быстро развивался в человеке и которого симптомы были бы так разнообразны и удивительны, как недуг, называемый жаждою познаний. В нравственном мире мало найдется таких любопытных зрелищь, как зрелище, которое могут доставить нам многие чердаки, приют бедных тружеников, еслиб только Асмодей раскрыл крыши для нашего любопытства. Мы увидели бы неустрашимое, терпеливое, усердное человеческое создание, пробивающее многотрудный путь, сквозь чугунные стены нищеты, в величественную, великолепную беспредельность, озаренную мириадами звезд.
Так точно и теперь: в маленьком коттэдже, в тот час, когда богатые люди только что садятся за обед, а бедные уже ложатся спать, мистрисс Ферфильд удалилась на покой, между тем как самоучка Леонард сел за книги. Поставив свои стол перед окном, он от времени до времени взглядывал на небо и любовался спокойствием луны. К счастью для него, тяжелые физические работы начинались с восходом солнца и потому служили спасительным средством к замене часов, отнятых у ночи. Люди, ведущие сидячую жизнь, не были бы такими диспептиками, еслиб трудились на открытом воздухе столько часов, сколько Леонард. Но даже и в нем вы легко могли бы заметить, что ум начал пагубно действовать на его физический состав: это обыкновенная дань телу от деятельного ума.
Неожиданный стук в двери испугал Леонарда; но вскоре знакомый голос пастора успокоил его, и он впустил посетителей с некоторым изумлением.
– Мы пришли поговорить с тобой, Леонард, сказал мистер Дэль: – но я боюсь, не потревожим ли мы мистрисс Ферфильд?
– О, нет, сэр! она спит наверху: дверь туда заперта, и сон её постоянно крепок.
– Это что! у тебя французская книга, Леонард! разве ты знаешь по французски? спросил Риккабокка.
– Я не находил никакой трудности изучить французский язык. Когда я выучил грамматику, то и язык сделался мне понятен.
– Правда. Вольтер весьма справедливо замечает, что во французском языке ничего нет темного.
– Желал бы я тоже самое сказать и об английском языке, заметил пастор.
– А это что за книга? латинская! Виргилий!
– Точно так, сэр. Вот с этим языком совсем дело другое: я вижу, что без помощи учителя мне не сделать в нем больших успехов, и потому хочу оставить его.
И Леонард вздохнул.
Два джентльмена обменялись взорами и заняли стулья. Молодой Леонард скромно стоял перед ними; в его наружности, в его позе было что-то особенное, трогавшее сердце и пленявшее взор. Он уже не был тем робким мальчиком, который дрожал при виде сурового лица мистера Стирна, – не был и тем грубым олицетворением простой физической силы, обратившейся в необузданную храбрость, которая была уничижена на Гезэльденском лугу. На его лице отражалась сила мысли, все еще неспокойная, но кроткая и серьёзная. Черты лица приняли ту утонченность, или, лучше, ту прелесть, которую часто приписывают происхождению, но которая происходит от превосходства, от изящности понятии, заимствованных или от наших родителей, или почерпнутых из книг. В густых каштановых волосах мальчика, небрежно спускавшихся мягкими кудрями почти до самых плечь, – в его больших глубоких, голубых глазах, которых цвет от длинных ресниц переходил в фиолетовый, в его сжатых розовых губах было много привлекательной красоты, но красоты уже более не простого деревенского юноши. По всему лицу его разливались сердечная доброта и непорочность; оно имело выражение, которое художник так охотно передал бы идеалу влюбленного молодого человека.
– Возьми стул, мой друг, и садись между нами, сказал мистер Дэль.
– Если кто имеет право садиться, заметил Риккабокка:– так это тот, кто будет слушать лекцию; а кто будет читать ее, тот должен стоять.
– Не бойся, Леонард, возразил пастор: – я не стану читать тебе лекцию: я хочу только сделать некоторые замечания на твое сочинение, которые, я уверен, ты оценишь, если не теперь, то впоследствии. Ты избрал девизом для своего сочинения известный афоризм: «знание есть сила». Теперь мне хочется убедиться, вполне ли и надлежащим ли образом понимаешь ты значение этих слов.
Мы не намерены представлять нашим читателям беседу двух ученых мужей, – скажем только, что она имела благодетельное влияние на Леонарда. Он совершенно соглашался, что так как Риккабокка и мистер Дэль были более чем вдвое старше его и имели случай не только читать вдвое больше, но и приобрести гораздо больше опытности, то им должны быть знакомее все принадлежности и различия всякого рода знания. Во всяком случае, слова мистера Дэля были сказаны так кстати и произвели такое действие на Леонарда, какое пастор желал произвести на него, до неожиданного объявления ему о предстоящей поездке к родственникам, которых он ни разу не видел, и о которых, по всей вероятности, слышал весьма мало, – поездке, предпринимаемой с целию доставить Леонарду возможность усовершенствовать себя и поставить его на более высокую степень в общественном быту.
Без подобного приготовления, быть может, Леонард вступил бы в свет с преувеличенными понятиями о своих познаниях, и с понятиями еще более преувеличенными касательно силы, какую его познания могли бы современем получить. – Когда мистер Дэль объявил ему о предстоящем путешествии, предостерегая его в то же время от излишней самоуверенности и неуместной вспыльчивости, Леонард принял это известие весьма серьёзно и даже торжественно.
Когда дверь затворилась за посетителями, Леонард, углубись в размышления, несколько минут простоял как вкопаный. После того он снова отпер дверь и вышел на открытое поле. Ночь уже наступила, и темно-голубое небо сверкало мириадами звезд. «Мне кажется – говорил впоследствии Леонард, вспоминая этот кризис в судьбе своей – мне кажется, что в то время, как я стоял одинок, но окруженный бесчисленным множеством недосягаемых миров, я впервые узнал различие между умом и душой!»
– Скажите мне, спросил Риккабокка, на возвратном пути с мистером Дэлем:– не следует ли дать такой же лекции Франку Гэзельдену, какую мы прочитали Леонарду Ферфильду?
– Друг мой, возразил пастор: – на это вот что я скажу вам: я не раз езжал верхом и знаю, что для одних лошадей достаточно легкого движения поводом, а другие беспрерывно требуют шпор.
– Cospetto! воскликнул Риккабокка: – вы, кажется, поставили себе за правило каждый из своих опытов применять к делу; даже и поездка ваша на коне мистера Гэзельдена не оставлена без пользы. Теперь я вижу, почему вы, живя в этой маленькой деревне, приобрели такие обширные сведения о человеческой жизни.
– Не случалось ли вам читать когда «Натуральную историю» Ванта?
– Никогда.
– Так прочитайте, и вы увидите, что не нужно далеко ходить, чтоб изучить привычки птиц и знать разницу между касаткой и ласточкой. Изучайте эту разницу в деревне, и вы будете знать ее повсюду, где только касатки и ласточки плавают по воздуху.
– Касатки и ласточки! правда; но люди….
– Всегда окружают нас в течение круглого года, а этого мы не можем сказать о тех птичках.
– Мистер Дэль, сказал Риккабокка, снимая шляпу, с величайшей учтивостью: – если я встречу какое нибудь затруднение в моих умствованиях, то скорее прибегну к вам, нежели к этому холодному Макиавелли.
– Ага! давно пора! возразил мистер Дэль: – я только этого и ждал: теперь вы сами сознаетесь, что с вашей философией вы никогда не достигнете желаемой цели.
