Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
4
Журналистика ведет во всему. – Баронеты и рыцари пера в Англии. – Журналист Брюнетьер – член французской академии. – Его система критики. – Закон эволюции в применении в французской критике. – Реакция против научной критики. – Различное понимание критики. – Миссия критики по Брюнетьеру. – Искусство – одна из форм религии. – По поводу памятника Теофрасту Ренодо. – Его филантропическая деятельность. – Первая французская газета. – Первый журналист – благодетель человечества. – Вена, как месторождение журналистики. – Назначение и власть газеты. – Без прессы жить невозможно. – Первые начатки журналистики. – Страсть к новостям в XVI и XVII вв. – Наемные репортеры прошлого. – Рукописные газеты. – Печатные бюллетени. – Первые ежедневные газеты. – Статистика журналистики на земном шаре. – О выборе лучших книг. – Составление идеальной библиотеки по плебисциту публики. – Результаты голосования «Revue bleue» о 25 лучших книгах. – Жюль Леметр о предпочтительности тех или других книг. – Золотые мечты сливок человечества об идеальном человеке. – Пессимизм Модели и оптимизм Мантегаццы. – Повальное пародирование изречения «здоровый дух в здоровом человеке». – Необходимость великодушие для идеального человечества. – Ребячества знаменитостей в суждениях о людском совершенстве. – Романическая история преступника Рустана и его самоубийство.
Вильмесан, основатель «Figaro», сказал некогда, что «журналистика ведет ко всему, лишь бы уйти из нее». Теперь это подтверждается теми почестями и отличиями, какими официально жалуются журналисты в Европе. В Англии, напр., журналистика ведет в очень многому, уходишь ли из неё или остаешься в её рядах. В нынешнем Гладстоновском кабинете есть такой член, который прямо из-за письменного стола журналиста попал в министры. Это статс-секретарь по ирландским делам Джон Морлей. Из тех же, которые не пожелали бросить журналистику, многие в Англии повышены на поприще общественных рангов. Еще на днях, по случаю тезоименитства королевы, несколько журналистов сделаны баронетами и рыцарями (knights). Титул баронета наследственный. Поэтому он пригоден только людям более состоятельным. Не обладающие достатком получают титул рыцарей, который не переходит в потомство, хотя он древнейший из всех английских дворянских титулов, ибо сан Альфред Великий возводил своего сына в рыцари, как и теперь это делается: королева фактически ударяет мечем жалуемого ею достоинством рыцаря. Но в обыденном употреблении между баронетами и рыцарями нет различия: те и другие одинаково именуются «пэрами», а жены их «леди».
Во Франции журналисты допускаются даже к «бессмертию», т. е. попадают в члены французской академии, что считается там наивысшим литературным отличием. Недавно такой чести удостоился журналист Брюнетьер – критик «Reme des deux mondes». Этот 44-летний критик успел уже выработать свою систему анализирования литературных произведений, которая состоит в применении Спенсеровой теории эволюции в истории литературы, о чем дает полное понятие его собрание лекций в «École normale» в сборнике под заглавием «L'évolution des genres littéraires». Правда, критика есть скорее искусство, чем какая-либо особая наука. Всякая наука берется предсказывать. Астроном, напр., умеет наперед рассчитать, какие перемены должны произойти в светилах небесных, а критик не может извлечь из состояния прошлого и настоящего литературы ни малейших догадок насчет будущих перемен вкуса. Но, с другой стороны, историк искусства устанавливает общий закон эволюции, который можно проследить, положим, в истории музыки от народной песни до Вагнеровской оперы, или в истории романа, от восточного баснословия до крайнего разнообразия современных романов, иногда так верно отражающих многосторонние горизонты жизни.
Тем легче наблюдаешь эти последовательные превращения, когда изучаешь каждый в отдельности род литературы и прослеживаешь его особое развитие. Брюнетьер не только наметил себе метод, но и показал его применение в своих публичных беседах об «Эволюции французского театра», в своих чтениях об «Эволюции лирической поэзии в XIX веке». Ряд статей его на эту тему напечатан в последних №№ «Revue bleue». Этот метод требует сравнительного изучения литератур.
История французской критики показывает, что и к ней приложим тот же закон эволюции. У Монтэня и Байля критика остается еще неопределенной, кидающейся в эрудицию, биографии писателей и в анекдотичность. Ла-Гарп судит о всем по классическим теориям об абсолютно прекрасном. Поле французской критики расширяется лишь от знакомства с иностранными литературами – у г-жи де-Сталь, Шатобриана, Бильмана. Сент-Бёв заимствует приемы своей критики из естествознания, воссоздает личности в мельчайших подробностях, определяет отношения между индивидуальностью творчества, произведением автора и окружающими его обстоятельствами. По Тану, все это заменилось «средой», а история литературы представляется одним из самых важных документов для познания психологии народа.
Нововведение Брюнетьера состоит в том, что он изучает в литературном творчестве преимущественно влияние момента. Величайший гений есть не только продукт своего народа и своего времени, как это утверждается по Тэновсвой теории «расы» и «среды»; он есть также продукт накопленной суммы мыслей и произведений, ему предшествовавших. Влияние предшествовавшего творчества на любое поколение писателей значительно. Они проявляют свою оригинальность, они нередко ищут путей противоположных тем, по каким шли с успехом их непосредственные предшественники; но это самое искание нового определяется творчеством предшественников. «В каждый момент своей продолжительности, – говорит Огюст Конт, – человечество складывается более из мертвых, чем из живых». Мы как бы прикованы к мысли о покойниках, также как мы – узники темперамента, переданного нам предками. Это влияние прошлого – по замечанию Бурдо, – можно сравнить с влиянием наследственности в биологии. Таким образом Брюнетьер применяет к развитию литературных произведений теорию не только Спенсера, но и Дарвина. Изменения литературных жанров, по его мнению, совершаются подобно изменениям животных видов, путем наследственности, разнообразия, естественного подбора, борьбы за существование, долговечности более приспособившегося в жизни. Вот сколько дарвиновских формул! Конечно, их надо понимать только в смысле чисто метафорическом.
Кстати отметить, что такое строгое применение научных приемов даже терминов к литературным произведениям возбуждает уже своего рода реакцию. Против пользования научными методами вне области чистой науки горячо протестует Анжеллье в предисловии в пространному этюду о Роберте Бёрнсе. По мнению Анжеллье, совершенно напрасно тратить труд на попытки объяснить таинственное бытие гения. Пора вернуть вещам их обширную сложность, их необъяснимую запутанность и их кажущиеся противоречия. Другой французский сторонник эстетической критики и ярый противник научной критики, Дроз, в своей брошюре «La Critique littéraire et la Science» готов даже воспретить самое употребление технических терминов, которых Лейбниц советовал избегать, как «ехидн или бешеных собак». Дроз желал бы вычеркнуть из словаря честных людей всякие термины вплоть до слова «психолог», и уже по этому примеру можно судить о непримиримости этого эстетика. Короче сказать, такие критики, как Анжеллье и Дроз, суетности суждений предпочитают способность чувствовать и любить. С произведениями искусства случается тоже, что с любовью: как скоро начинаешь их сравнивать, так и превращается восхищение ими.
Вообще критика в новейшие времена понимается весьма различно. Бурже анализирует впечатление, производимое данным сочинением на его чувствительность. Фагэ в мыслях писателя старается выделить внутреннюю логику. Анатоль Франс передает читателю о «приключениях своей души среди шедевров». Жюль Леметр в современных пьесах отыскивает отражение подвижного образа новейшего изменчивого общества. Для Вогюэ всякая книга служит поводом в возвышенным размышлениям.
Критика Брюнетьера вполне гармонирует с его призванием. Он историк и диалектик, любит обобщения и широкие перспективы. Он ратует против индивидуализма и интеллектуального эпикурейства. Он пытается доказать, что критика обязана судить. Под этим разумеются не безапелляционные суждения, а уменье, по замечанию Сент-Бёва, «находить относительное в каждой вещи». Она обязана классифицировать произведения не по правилам слишком узким, а как желал Тэн – по их благотворному характеру. Наконец, Брюнетьер, увлекаясь историей, составил себе весьма высокое понятие о важности изучения французской литературы. Миссия историка и критика, по его мнению, заключается в беспрерывном охранении и возобновлении «культа шедевров, которые суть общие сокровища расы, свидетельствующие, из века в век, последующим поколениям о древности, величии и прочности отечества». Тогда как интересы, верования, идеи, разделяют людей друг от друга, искусство связывает их между собой. «По мере того, как религии, кажется, теряют почву, остается одно только искусство, чтоб служить противовесом демократическим и утилитарным тенденциям наших современных цивилизаций, чтоб поддерживать между нами симпатию и нравственную возвышенность». Таким образом выходит, что искусство, вследствие эволюции отделившееся от религии, в свою очередь стремится, в своих возвышеннейших проявлениях, сделаться одной из форм религии.
Настоящим торжеством для журналистики явилось чествование памяти отца французской журналистики Теофраста Ренодо, которому в Париже только что открыта статуя. Этот первый журналист был человек весьма замечательный. Уроженец Луденя (1575 г.), он, по окончании медицинского факультета в Монпелье, совершил поездки в Италию, Голландию и, кажется, еще в Англию. Затем он в Париже изучал химию. В столице Франции его поразила нищета, попадавшаяся ему на каждом шагу. Толпы нищих из бывших солдат требовали милостыни с оружием в руках. Hôtel-Dieu, где дети умирали у грудей голодных матерей, была переполнена больными, погибавшими от тифа. Тогда-то у Ренодо и зародилась мысль о необходимости избавить несчастных от нищеты при помощи труда. Между тем Ренодо из Парижа переселился в свой родной город. Там он скоро приобрел известность, как врач, но не переставал работать над своим самообразованием. Там же близко узнал его Ришелье, впоследствии знаменитый кардинал – государственный человек. После смерти Генриха IV Ренодо в 1610 г. был приглашен ко двору. Уже в 1611 г. ему дана была королевская грамота, предоставлявшая ему право применять на деле все, что он считал нужным для блага бедняков, найденышей и больных. Но на деле филантроп встретил для себя большое препятствие в злой воле парижского полицейского префекта и потому снова вернулся на родину, где продолжал заниматься врачебной практикой.
Прошло 14 лет и только тогда он мог осуществить свои благотворительные идеи. Ришелье в это время достиг высшего могущества и по одному его слову устранялись всякие препятствия филантропическим стремлениям своего протеже. Для избавления себя от массы нищих французское правительство доселе не имело иного средства, помимо того, что скитальцев запирали в особые дома, где заставляли их исполнять тяжкие работы. Бедняки бунтовали, да притом не обреталось и денег на содержание подобных заведений. Таким образом нищие опять получили себе полную свободу. Ренодо решил открыть контору, в которой всем несчастным за три су, а совершенным беднякам бесплатно, давались бы указания, где найти работу. Дело здесь пошло успешно. И Ренодо задумал начать издание газеты. В ней должны были печататься иностранные известия, королевские распоряжения и трактаты, заключавшиеся с иноземными государствами.
Кардинал Ришелье сразу понял, какое значение могла иметь для него такая периодическая публикация при содействии лица, поддерживающего его политику. 30-го мая 1631 г. Людовик XIII пожаловал Ренодо «привилегию на составление, печатание и продажу новостей, известий и повествований о том, что происходило и происходит внутри и вне королевства». В тот же день появился и первый номер этой «Газеты» (Gazette). Газета Ренодо выходила еженедельно и состояла из 4-х страниц. В 1632 г. Ренодо прибавил в ней еще 4 страницы, под заглавием «Новости». Номер стоил один су. Тут уже Ренодо не довольствовался исключительно сообщением одних новостей. Он вел и полемику с завистниками, нападавшими на его юное предприятие. «Gazette» в политическом отношении находилась под непосредственным влиянием Ришелье и в ней сотрудничал сам Людовик XIII.
Успех Ренодо был блистательный. Это дало ему возможность учредить свои благотворительные консультации для бедных больных («Consultations charitables pour les pauvres malades»). Сперва по вторникам, а потом каждодневно, в его бюро собирались 15 врачей, друзей Ренодо. к ним являлись больные. В случае сложности болезни врачи совещались и совместно решали вопрос о лечении. Присутствовавшие аптекаря доставляли различные лекарства. Были тут и хирурги на случай операций. Из больных те, кто был с достатком, могли, по желанию, класть свою лепту в поставленный тут же ящик. Это шло на покупку лекарств для бедных. Из этих добровольных даяний бедняки нередко вместе с лекарствами получали и небольшие денежные пособия. Ренодо из личных доходов вкладывал в это дело по 2.000 франков в год. Врачи, сотрудники его, посещали бедных и на дому, по назначению Ренодо. Мало по малу парижский медицинский факультет проникся ненавистью к смелому новатору. Ренодо стали называть обманщиком и предостерегали от его средств. На стороне новатора был Людовик XIII и Ришелье, а парижский факультет опирался на парламент. Борьба эта длилась долго и велась с большим ожесточением. После смерти его обоих покровителей консультации пришлось закрыть. Но «Gazette» Ренодо осталась. Она уже настолько отвечала потребностям правительства, что прекратить ее не решались, особливо накануне фронды, и не дерзали поручить редактирование её кому либо другому, кроме Ренодо.
Впрочем, Ренодо был слишком горд, чтоб жаловаться на неблагодарность. Он и не думал мстить своим врагам. Он удалился в уединение и занимался исключительно редакцией своей газеты, отклоняя от себя всякое новое приглашение ко двору. Разбитый параличом он редактировал свою газету еще за два дня до своей кончины. Он, который имел столько случаев обогатиться, умер бедняком.
И так первый журналист был благодетелем человечества и его услуги проявлялись в различных областях. Контора справок о работах, ломбарды, бесплатная врачебная помощь бедным и многие другие общеполезные учреждения обязаны ему своим происхождением. Потомство теперь заявило ему благодарность, и на цветочном рынке в Париже, как раз в том месте, где некогда находились его конторы, воздвигнут памятник, увековечивший имя великого филантропа-журналиста XVII века.
Однако, напрасно было-бы думать, что журналистика зародилась во Франции. Честь этого изобретения давно уже оспаривалась семью городами – Антверпеном, Страсбургом, Франкфуртом-на-Майне, Фульдом, Гильдесгеймом, Эрфуртом и Штетином. А теперь явилась еще новая претензия. Ценкер, издавший «Beschichte der Wiener Journalistik» (два тома: первый – до 1848 г., второй – в период 1848 г.), доказывает, что в данном случае первенство принадлежит Вене. Там первая регулярная газета возникла в 1615 или 1616 г., тогда как в Фульде такая газета явилась лишь в 1618 г., в Эрфурте – в 1620 г., в Антверпене – 1621 г., в Англии – 1622 г., в Голландии – 1626 г. Но Ценкер, как историограф вполне добросовестный, спешит прибавить, что эти первые газеты далеко не имели того значения, какое выпало на долю знаменитой еженедельной французской «Gazette», и что Австрия не имела своего Ренодо. Этот энергичный человек понимал, что истинный журналист не удовольствуется опубликованием известий полезных для коммерции или занимательных для любопытствующих. У него должны быть помыслы высшего порядка и стремление сделаться своего рода особой в государстве, оказывать обществу и государству ценные услуги своим влиянием на общественное мнение.
Как свидетельствует Ценкер, уже в свои младенческие годы журналистика являлась ценным культурным средством, «создавая на обширные дали духовную близость, умственное родство и отсюда духовное единство, которое безусловно необходимо для великих деяний». Этим замечанием превосходно определяется назначение газеты, её великая власть. Кто из читающего люда не дивился подчас, держа в руках номер газеты, что вот в ту самую минуту, когда он пробегал газетный лист, делали тоже тысячи других читателей, интересуясь одними и теми-же мыслями или фактами? Назначение газеты – создать «духовную близость» между тысячами людей, отделенных друг от друга значительным расстоянием.
Власть эта признавалась самыми могущественными людьми. Наполеон I сильно скорбел о том, что он, который смирил всю Европу, ничего не мог поделать против «Times'а». Признание этой силы сказывалось и в том, что журналистику несчетное число раз считали ответственной за всякие напасти и беды. В новейшие времена этот клеветнический спорт поубавился значительно. Разве только тупые головы равных утаптывателей мостовых не перестают позорить прессу. Каждый-же здравомыслящий человек считается теперь с значением прессы и порицает только её уродов, какие есть везде, в бюрократии и в парламентах. Остается несомненным, что пресса сама по себе ни хороша, ни худа, но, как воздух и огонь, есть особый элемент, который при известных обстоятельствах может действовать разрушительно и без которого, однако, жить невозможно.
Но как-же зародилась и развивалась эта бумажная власть? Зачатки журналистики, как в Англии, так и в Голландии, как в Вене, так и в Париже всюду были одинаковы. Повсюду она нарождалась из рукописных новостей и из печатных реляций, появлявшихся по случаю каких-нибудь важных событий и притом в неопределенные сроки. Во все времена и во всех странах человек был любопытен до нескромности и постоянно стремился к тому, как-бы обмануть свою скуку. Но в средние века не было почты; это римское изобретение утратилось. Приходилось довольствоваться устными рассказами, переносившимися странствующими певцами, представлявшими собою живые газеты. Их была масса в Германии. Как выражается Ценкер, от Рейна до Одера и от Балтийского моря до Дуная переходили они из селения в селение, повествуя перед восхищенными и внимательными слушателями о том, скольких противников вышиб из седла такой-то рыцарь, какой пышный турнир устроил такой-то герцог, сколько колдуний и евреев сожжено было недавно.
Но с наступлением новых времен, с возобновлением почты, с изобретением книгопечатания, с возрождением наук и искусств, с развитием торговых сношений, со времени великих путешествий, с целью исследований, со времени Реформации и вызванных ею волнений во всей Европе – область предметов, возбуждающих человеческое любопытство, необычайно расширилась. В конце XVI века и в начале XVII в. страсть к новостям дошла до мании. Во всех Европейских столицах существовали господа, которые ставили себе в заслугу, если им удавалось пронюхать тайные помыслы государей, или в точности разузнать цифру казны и армии грансиньора. Из мании страсть к новостям превратилась в прибыльное ремесло. Вельможи нанимали себе разведчиков (это тогдашние репортеры), на обязанности которых лежало сообщать им слухи дня, закоулочные сплетни, назидательные или скандальные анекдоты, ходившие по городу. Они держали таких разведчиков, как держали метр д'отеля, кучера. Оплачивали их по истине скудно. Из приходо-расходной книги герцога Мазарини видно, что он платил Портайлю по 10 ливров в месяц «за новости, доставлявшиеся им еженедельно по приказанию монсеньора». Монсеньор, без сомнения, получал их в изобилии за свои деньги. В некоторых кружках составлялись списки собранных новостей. С этих списков снимались копии, распространявшиеся во множестве экземпляров. Вскоре эта потаенная торговля была урегулирована. При каждом кружке составилось свое редакционное бюро, явились свои провинциальные корреспонденты и платные абоненты. Таким образом, от рукописных новостей до газеты оставался всего один шаг. Груша назрела и на долю француза Ренодо достался лишь труд сорвать ее.
Рукописные газеты, наполненные сплетнями, злословием, посвящали своих абонентов в придворные интриги, мелочные факты, в закулисную сторону политики и заальковную жизнь. Интересовавшиеся подробностями великих событий находили их в печатных отчетах, именовавшихся в Германии «Neue Zeitungen» и продолжавших усиленно распространяться в течение всего XVI века. Важные открытия, придворные празднества, военные приключения, военные события, казни, процессы колдунов и колдуний, метеоры и кометы – таковы были разнообразные сюжеты, трактовавшиеся в прозе или в стихах этими журналистами.
Если верить Ценкеру, первые печатные отчеты появились в Вене, и это неудивительно. Вена, как императорская столица, была центром Европейской политики. Сюда съезжались государи и принцы, и задавали тут себе грандиозные празднества. Сверх того, здесь же раньше других стран явились представители по искусству книгопечатания, пользовавшиеся большой известностью, да и почта австрийская не уступала почте наиболее передовых стран. Начиная с XVI века в Вене установилась отправка курьеров в определенные дни в Грац, Линц и другие города, а с 1516 года заведены были регулярные сношения с Брюсселем.
Самый старинный из сохранившихся таких отчетов относится к 1488 году. Это бюллетень, предназначавшийся для успокоения народа на счет здоровья эрцгерцога Максимилиана, находившегося тогда узником в Брюгге. Другой бюллетень 1493 года повествует о погребении императора Фридриха III.
Впрочем, хроникеры интересовались не только императорами и государями, золочеными их каретами или победами и поражениями Оттоманской Империи. Они рассказывали также о голоде, о появлении косматых и вещих небесных светил, о чудесном размножении ехидн и ящериц, о приключениях и преступлениях, об истории одной женщины, проданной мужем разбойникам, а также одной молодой служанки, продававшейся дьяволу на шесть лет и которая в один прекрасный день исчезла в облаке пыли на глазах изумленных зрителей. Часто один и тот же летучий листок заключал в себе несколько рассказов. Из него узнавали, наприм., что в некотором Венгерском городе одна женщина разрешилась ребенком с тремя головами, тремя руками и тремя ногами, а также, что турки принуждали христианских своих пленников поклоняться кошке, повешенной на кресте. Первоначально всякий имел право печатать бюллетени и рассказы. Впоследствии это право стало привилегией, монополией, жаловавшейся известным издателям, представлявшим гарантии правительству. Эти издатели вскоре решили печатать свои бюллетени в определенные дни, когда отправлялась почта. С тех пор в Вене явились печатные периодические газеты. Около 1620 года таковых там было три. Не мудрствуя лукаво, их окрестили именем «Ordentlichen Post-zeitungen», «Ordinari Zeitungen», «Ordentlichen Zeitungen». Что же касается до рукописных газет, то, несмотря на воздвигнутое на них гонение, они существовали еще очень долго, сохраняя за собою прелесть запретного плода. Написать можно многое, чего не напечатают, а на контрабанду всегда большой спрос.
Журналистика имела повсюду не только общие начала, но ту же самую историю, одинаковую или почти одинаковую судьбу. Повсюду развивалась она постепенно, с соблюдением пропорциональной зависимости между спросом и предложением. С течением времени еженедельные газеты стали появляться дважды в неделю. Первая ежедневная газета появилась в Лондоне 11-го марта 1702 года. Во Франции первая ежедневная газета вышла в 1777 году. Называлась она «Journal de Paris». О ней тогда же говорилось: «Ежедневная газета настолько привилась ко вкусам французов и парижской жизни, что иначе не завтракали, как имея ее около чашки шоколада или кофе со сливками». В одних раньше, в других позже, но во всех странах явилась своя большая и малая пресса, свои юмористические журналы, свои политические, литературные, богословские, научные ведомости, свои официальные органы. Счастливые нововведения весьма скоро находили подражателей из конца в конец Европы.
В настоящее время периодических изданий наземном шаре насчитывается более 35.000, причем на Европу приходится до 20.000.
В Германии выходит более 5.500 периодических изданий, в том числе 800 ежедневных. Из всей этой громадной массы, среди которой имеются издания религиозные, педагогические, научные, по части путешествий, охоты, ремесел, наибольшего внимания, без сомнения, заслуживают научные и литературные сборники. В них именно во всю ширь развертывается глубокий и философский немецкий ум. На их страницах нарождаются на свет Божий самые необычайные научные и религиозные идеи, самые смелые теории, самые замысловатые системы, равно как и самые неожиданные доктрины по всем отраслям человеческих знаний. В каждом сколько-нибудь значительном немецком городе существуют газеты, пользующиеся большим распространением.
Затем следует Англия, в которой 4.000 периодических изданий, в том числе 800 ежедневных. Из них «Telegraph» печатается в 250.000 экземплярах, «Standard» – 242.000; «Daily News» – до 160.000; «Times» – до ста тысяч.
Во Франции приблизительно столько-же повременных изданий. Из них 1.586 выходит в Париже и 2.506 – в провинции. Еженедельных 360.
Италия занимает четвертое место. Там 1.400 повременных изданий: 200 печатается в Риме, 140 – в Милане, 120 – в Неаполе, 94 – в Турине, 79 – во Флоренции. Еженедельных насчитывается 160.
В Австро-Венгрии выходит 1.200 периодических изданий, в том числе 150 ежедневных. Наиболее любопытное из них – это «Acta comparationis litterarum umyersarum» – вестник сравнительной литературы. Это издание имеет сотрудников всюду и все языки мира здесь находят себе место.
В Испании около 850 периодических изданий, из них треть – политических. В большинстве случаев они не имеют подписчиков, а распространяются отдельными номерами. В истории испанской прессы интересен тот факт, что разносчиками первых её образчиков были слепцы. Газеты, называвшиеся тогда «Relaciones», – выходили в неопределенные сроки и нередко облекались в форму романсов, распевавшихся и продававшихся этими слепцами по улицам.
В России до 800 периодических изданий, из которых 200 выходят в Петербурге и 75 в Москве.
В Греции в каждом пооаде имеется одно или более периодических изданий. В одних Афинах 54 ежедн. газеты.
В Швейцарии 450 периодических изданий. Из них некоторые пользуются большим значением. Любопытная подробность – на все эти издания можно абонироваться, сразу заплатив приблизительно около 3.000 франков.
В Бельгии и Голландии выходит приблизительно одинаковое количество периодических изданий, а именно – около 300 в каждой стране.
В Швеции, Норвегии и Португалии пресса не пользуется особым значением, хотя в двух первых странах она свободна.
Даже в Турции существует журналистика. В одной столице Оттоманской империи насчитывается около 50 периодических изданий, на турецком, французском, английском, армянском и греческом языках.
В Азии не менее 3000 периодических изданий, но большинство их выходит в Японии и в Английской Индии.
Из всех стран света только Африка, по части прессы, оказывается наиболее обездоленной. Там имеется не более 200 периодических изданий, в том числе около 30 приходится на Египет. Остальные издаются в различных африканских колониях Европейцев.
Но за то Америка – настоящее царство прессы и журналистики. В одних Соединенных Штатах 12.500 изданий, в том числе более 1.000 ежедневных. Первая американская газета вышла в Бостоне в 1704 году, под названием «Boston News». До 1800 г. она пользовалась малым распространением. В то время там было всего 200 периодических изданий. Но с начала XIX столетия пресса Соединенных Штатов пошла вперед быстрыми шагами. Действительно, в 1840 году насчитывали уже 1.630 периодических изданий, а в 1860 г. число их возросло до 4.000. С тех пор цифра эта более чем утроилась. Сверх того, в Соединенных Штатах существует до 120 изданий, издаваемых и редактируемых неграми.
В Канаде имеется до ста периодических изданий, в Аргентинской республике – 60.
В Австралии насчитывается до 700, почти все на английском языке.
По языкам первое место занимает английский, на нем печатается 16.500 периодических изданий. Затем следуют немецкий (7.800 изданий), французский (6.850) и испанский (1.600).
Иного рода средством духовного общения служат книги. Это наши лучшие друзья, не покидающие нас в дни несчастья и не стесняющие при благополучии. Но друзей подобает выбирать не зря, и выбор книг, особенно таких, которые всегда доставляли бы собой приятное общество, – операция деликатная, которую приходится производить с головой спокойной, мало по малу, по зрелом размышлении и сравнении. Короче сказать, это не легкая вещь. Библиотека среднего уровня никогда не удовлетворит всех. Географу нужны книги географические, врачу – медицинские, читатель-итальянец будет иметь в своей библиотеке итальянские книги, которые останутся неведомыми или, по меньшей мере, мало интересными для читателя-англичанина, и наоборот. В данном случае более, чем где либо, личный вкус изменчив до бесконечности. Есть люди, которые всегда, предпочтут «Дон-Кихота» или «Тысячу и одну ночь» творениям Маккиавели, Гиббона, Маколея. Но известное число образованных людей непременно предпочтет «Дон-Кихоту» Маколея. Для одних комедии занимательнее романов, для других путешествия интереснее сочинений моралистов и философов.
Но при этом кажущемся разнообразии есть некоторое всем общее достояние. Есть небольшое число образцовых книг, которые каждый должен знать и хорошо знать, любить и очень любить. Врач и археолог, немец и француз, молодая женщина и старик, дипломат и военный, все они найдут источник наслаждения или назидательности в сочинениях Мольера и Шекспира, Гомера и Сервантеса, т. е. в тех шедеврах, которые стоят выше всякой разнокалиберности людей и пригодны «среднему человеку».
Такую-то идеальную библиотеку, основу всякой библиотеки, пытались составить не раз, а в последнее время в Англии, Италии, Германии и Франции в тех же видах было организовано своего рода голосование. В Англии Джон Лебок пожелал, чтоб публика назвала сто книг наилучших, по её мнению. По примеру английского писателя, изложившего результаты своих изысканий на этот счет в книге «The Pleasure of Life» (в главе «The choice of Books»), один берлинский издатель напечатал брошюру с мнениями разных известностей о «лучших книгах всех времен и литератур» («Die besten Bücher aller Zeiten und Literaturen»). В Италии также издана любопытная книга «Fra I Libri», с предисловием проф. Тамбурини, Гвичиарди и Сарло в ней собрали 214 мнений о пяти лучших литературных книгах, какие могли бы людям всегда доставлять удовольствие или утешение даже при лишении их сообщества с другими людьми. Тут голоса поданы в пользу 60 авторов иностранных и 40 итальянских, за французских писателей – 53, за немецких – 41, за английских – 35, за американских и русских – по 12. Но преимущество все-таки отдается авторам XIX столетия перед писателями иных времен. В Париже «Revue bleue» произвел голосование о 25 лучших книгах и получил 764 списка таких книг. Самое большое число голосов досталось Виктору Гюго (616), после идут:
Мольер (563), Шекспир (476), Расин (475), Лафонтен (426), Мюссе (426), Корнель (400), Гете (393), Вольтер (388), Паскаль (373), Ланартин (352), Гомер (346), Ветхий и Новый Завет (331), Монтэнь (300), Сервантес (288), Мишле (282), Бальзак (256), Дант (246), Ренан (246), Лабрюбер (245), Флобер (240), Босюэт (239), Раблэ (237), Додэ (214), Виргилий (207), Зола (194), Руссо (190), Тэн (188), Подражание Христу (168), Пьер Лоти (168), Гораций (164), Тацит (147), Софокл (143), Сюлли Прюдон (136), Лев Толстой (130), Ла-Рошфуко (130), Жорж-Занд (121), Александр Дюма отец (111), Лукреций (110), Дарвин (110), Шатобриан (108), Мопассан (106), Диккенс (105), Бомарше (105), Монтескье (105), Лесаж (99), Эсхил (97), Бурже (95), Лабиш (91), Альфред де-Винье (89).
По поводу всех этих литературных голосований остроумно высказался Жюль Леметр, когда ему предложили назвать 20 книг, которых хватило бы на духовное услаждение жизни человека. Он составил такой список: 1) Библия, 2) Гомер, 3) Эсхил, 4) Виргилий, 5) Тацит, 6) «Подражание Христу», 7) 1 том Шекспира, 8) Дон-Кихот, 9) Раблэ, 10) Монтень, 11) 1 том Мольера, 12) 1 том Расина, 13) «Мысли» Паскаля, 14) «Этика» Спинозы, 15) «Contes» Вольтера, 16) 1 том стихотворений Ламартина, 17) 1 том стихотворений Виктора Гюго, 18) 1 том пьес Альфреда де-Мюссе, 19) 1 том Мишле и 20) 1 том Ренана. Но, перечитав этот список, Леметр заметил, что это не «искренний» список. «Совершенно безотчетно, – пишет он, – я составил его не для себя только, но и для публики, и выразил здесь скорее условные предпочтения, нежели личные симпатии. А между тем вопрос заключался в выборе не 20-ти наилучше написанных книг, а таких, с которыми приятно было бы провести остаток дней».
И действительно, положа руку на сердце, можно сказать, что вовсе не испытываешь желания часто читать Библию, Гомера, Эсхила и т. п. Стало быть, первые 10 номеров следовало бы вычеркнуть и заменить их такими книгами, которые действительно читаешь и которыми поддерживается вся интеллектуальная и моральная сущность этого писателя. «Я бы, – прибавляет Леметр, – поместил тут Сент-Бёва и Тэна, „Мысли“ Марка Аврелия, немножко из Канта, из Шопенгауера, том Сюлли Прюдона, стихотворения Гейне, роман Бальзака „Madame Bovary“ и „L'Education sentimentale“ (Флобера), роман Зола, роман Додэ, несколько рассказов Мопассана, „Le Crime d'Amour“ Бурже, несколько комедий Мельяка и Мариво. Но уже это составит около 20 томов. Поэтому приходится вычеркнуть из приведенного списка и вторую половину его, оставив разве Расина и Ренана». «Пожалуйста не примите меня за ум, лишенный серьезности, – спешит добавить остроумный критик. – Невидимому я предпочитаю только современных писателей, а в действительности я берегу при себе и старых писателей, потому что наши лучшие книги, самые усладительные и редчайшие – именно те, которые содержат и резюмируют всю человеческую культуру, всю сумму ощущений, чувств и мыслей, собранных в книгах со времени Гомера, и потому что книги современников происходят от книг прошлого и составляют их наивысший расцвет. По стоит ли ломать себе голову из-за 20 книг, которые я предпочитаю сегодня? Буду ли я предпочитать их и через 20 лет? Впрочем, я и теперь предпочитаю гораздо более 20 книг».
Вот как стеснителен вопрос о выборе книг идеальной библиотеки!
Впрочем, теперь мечтают не только об идеальной библиотеке, но и об идеальном человеке. Два года тому газета «New-York Herald» циркулярно поставила вопрос избранным людям и знаменитостям всего света: «какие наисущественнейшие качества могли-бы сделать человека совершенным?» Ответ на этот вопрос должен был ограничиваться всего 250 словами.
Профессор Нью-Йоркского университета Уоллес Вуд собрал эти золотые мечты сливок человечества об идеальном человеке под заглавием «Ideals of life. Human perfection. How to attain; а symposium on the coming man». Отсюда, стало быть, можно узнать не только об идеалах жизни и о средствах достигнуть совершенства, но и о сущности весьма любопытного существа, о неведомом человеке будущего.
Прежде всего надо сказать, что, за исключением американских и английских, ученым других стран отведено в этой книге скромное место. Быть может, их напугали эти 250 слов, поставленные преградой плодовитому лиризму их мечтаний. Или же, быть может, причина этого кроется в идее этой самой ярмарки мечтаний, не особенно одобряемой европейцами. Как бы то ни было, книжка Вуда служит почти исключительным приютом для знаменитостей Америки и Англии. Есть там несколько итальянцев и французов, да и те приведены, по всей вероятности, лишь затем, чтобы ярче оттенить тонкие красоты мечтаний брата Ионафана и Джона Буля. Однако, посмотрим, как мечтают о людском совершенстве представители сливок человечества.
Существенное условие, чтобы сделаться идеальным человеком – хорошее пищеварение и больше ничего, так говорит благородный лорд Рандольф Черчилль. И, словно предвидя всеобщий возглас негодования, какое вызовет подобное заверение, английский государственный человек прибавляет: «я иного и не знаю».
Д. Стэнгли Галль, почтенный ректор «Clark University», развивает собственно ту же мысль, только несколько подробнее: хорошо есть, хорошо пить, хорошо спать, а затем почаще брать ванну и побольше двигаться. Впрочем, он пополняет свою мысль, замечая, что, на ряду с хорошим пищеварением, нам также необходима и религия, которая именно и поможет нам обойтись без того, чего нам недостает, и перенести горести жизни, в случае они нас постигнут.
Коп, профессор Пенсильванского университета, полагает, что совершенный человек, идеальный человек должен будет весить 160 фунтов и иметь нервный темперамент. Что касается производительных сил, то они должны достигнуть верха совершенства…
Но вот и мнения философов и мыслителей.
У Модсли сорвалось признание жестокого и безотрадного пессимизма. Совершенный человек, идеальный человек сам в себе носит жгучее противоречие. Хотелось бы представить его себе сильным, как Геркулес, прекрасным, как Аполлон, и проворным, как Меркурий. При этом упускается из виду, что каждое из названных качеств развивается в ущерб другим и что между ними существует род несовместимости. Тоже самое повторится в моральной области, в области идей. Созерцательный, философский, глубокий ум никогда не будет способен на отважные предприятия и всегда будет ниже своих современников в задачах, касающихся практической жизни. Тот, кому удастся изощрить свой артистический, моральный ум до беспредельности, неизбежно утратит свою возмужалость и кончит такой же чувствительностью, какая свойственна женщинам. Человек должен остаться несовершенным, ибо, в том виде, каков он теперь, он составляет часть социального организма, совершенство которого составляется из всех человеческих несовершенств.
Сэр Джон Лебок ограничился по этому поводу приведением ряда общих мест. Требуется-де трезвая голова, теплое сердце, крепкое тело, здравый ум. Вот и все, ни больше, ни меньше!
По мнению Мантегацца, человечество, достойное названия идеального, должно избавиться от болезней, страданий, войн, ненависти. Какие-же требования предъявляются к идеальному человеку? Страдать исключительно ради ближнего своего, любить всего одну женщину, производить maximum труда, напрягая все свои силы для своего счастья и для счастья своего ближнего. Он должен созерцать лишь прекрасное и высокое и умирать, убаюкиваемый сладкой надеждой, что сыновья его будут лучше его, а внуки еще лучше сыновей.
Но подобный оптимизм странным образом перемешивается тут же с преувеличенным пессимизмом. Великий нью-йоркский раввин Готтейль идет по стопам Модсли. По его мнению, философия своим дуновением на человеческую жизнь погасила в нем самое лучшее – религиозную веру. Нравственность сбита с пути и поставлена в тупик. Что же такое идеальный человек? А идеальным человеком был бы я сам, – лукаво замечает великий раввин, – если бы я исцелился от всех моих недостатков, я сам был бы этим идеальным человеком, если бы мог развить в себе все доброе, вложенное в меня. И религия этого идеального человека, конечно, была бы моею, тем более, что я не знаю лучшей… Впрочем, не сказал ли один персидский ученый: «Кто познал Бога, тот безмолвствует», а Готтейль следует его примеру, во всяком случае, сказав больше, чем следовало.
Ф. Г. Фаррар, почтенный архидиакон, под видом утешения, дает несколько советов насчет гигиенического и религиозного строя жизни. Идеальным будет тот человек, который будет уметь сохранять крепкое здоровье, который сумеет быть честным и целомудренным, мозги которого будут представлять собой склад знаний, а в воображении будут носиться одни только прекрасные и чистые образы. Идеальным будет, наконец, тот, совесть которого всегда будет в согласии с Богом и которому ни в чем нельзя будет упрекнуть себя по отношению к своему ближнему.
Религиозная нотка, по-видимому, преобладает в американских заявлениях. Все эти пророки напускают на себя важный вид и увлекаются мистицизмом, достойным избранников неба.
Мисс Вилльярд с пафосом восклицает: «Только Царствие Божие на земле может ниспослать свыше всяческое благополучие на род людской». Когда дух Божий снова вселится в наши тела, тогда люди обратятся в ангелов, достойных мечтаний… идеальной мисс!
Приходится, однако, скромно признаться, что это великое собрание ученых и избранных умов ничему нас не научило. Самые возвышенные идеалы, какими они нас угощают, были гораздо определеннее высказаны несколько тысячелетий тому назад. Mens sana in corpore sana – вот к чему сводятся все их догадки и наставления. И только у одного Гавелока Эллиса хватило духа открыто в том признаться. Для него вся философия идеального человека сводится в здоровой душе в здоровом теле, а два десятка других мыслителей ходят все вокруг да около этого афоризма, силясь перевернуть его на новый лад.
Все эти остроумные умы, по-видимому, и не подозревают, что гораздо легче превозносить величие этого наставления, нежели осуществить его на деле. Здоровое тело не всегда достигается при самой образцовой воле с нашей стороны. Подчас это лишь дар, или, если вы предпочитаете, – большое бремя, унаследованное от другого поколения. Притом же, мы получаем свое тело от предшествующих поколений; дух наш точно также подвергается влияниям прошлого и настоящего. Мы наследуем болезненные идеи и болезненные организмы, и принуждены принимать их без права, даваемого наследнику, платить только те долги, которые не превышают стоимости наследства. А так как, согласно утверждениям науки, мы наследуем больше дурного, чем хорошего, значит, болезни и всевозможные слабости скопляются на нашей спине, и будущие поколения тщетно будут мечтать о здоровой душе в здоровом теле…
Однако, вернемся к пророкам.
Джон Баском, профессор философии в Массачусеттской коллегии, полагает, что идеал человека кроется в согласовании его умственных способностей с физическими его силами. Подобная гармония должна отразиться на будущем обществе, которое будет состоять исключительно из людей, озабоченных достижением этого идеала.
Знаменитый Стэнли утверждает то же самое, только он пускается при этом в длинные разглагольствования. У совершенного человечества будут две формы: моральная и физическая. Необходимо развивать элементы каждой из них, т. е. с одной стороны мужество, искренность, любовь к правде и т. п., а с другой – физическое здоровье. Его идеал человека сводится к исчезновению эгоистических чувств.
Профессор доктор Пеппер в восторженных выражениях говорит, что следует внушить молодежи «сущность идеала», сладость жертвы и значение высоких принципов. Мисс Споффорт подпевает в тон Стэнли и видит наше будущее в исчезновении эгоизма. По мнению мисс Говард человечество достигнет совершенства в великодушии. Только бы оно не погубило себя им!
Очевидно, великодушие серьезно угрожает человечеству, и все знатные и благородные мисс Соединенных Штатов и Великобритании пророчат его последнему.
Среди этого потока женской сентиментальности приведем еще мнение г-жи Клеманс Ройе. её profession de foi представляет сплошной восторженный гимн в честь человеческого разума. Идеальный человек – это тот, который прежде всего ищет правды, воля которого всегда будет согласна с разумом, внушена и порождена наукой.
Заметка Шарля Бернара отличается большей игривостью. Он верит в будущее и вполне убежден, что человек будущего будет меньше работать, веселее жить, натура его будет артистичнее, он будет менее мелочным лавочником и дельцом, чем в настоящее время.
В заключение приведем замечание Жерома Аллена, директора педагогической школы в Нью-Йорке. С невозмутимой серьезностью объявляет он, что человек будущего будет внушать мальчикам делаться… мужчинами, а девочкам становиться… женщинами.
Таким образом, всему предстоит обстоять вполне благополучно. Род людской будет продолжать свое существование более чем регулярно. Педагогия спасет его от пропасти, куда он стремится. Мальчики обратятся в мужчин, а девочки – в женщин! Да, в сущности, не сводится-ли и философия всех этих остроумных догадок к утверждению ученого педагога? Бедняга! Он хотел блеснуть такой-же глубиной, как и другие, а между тем, по воле случая, оказался бесподобен и правдив.
Вот теперь, помимо своего желания, он и попал в критики, и принужден несколькими шутовскими своими словами бичевать все ребячества, которые вылезают из всех больших и малых окон, какие открываются перед нами на неведомое и отдаленное будущее…
Где Рустан? Куда исчез герой сенсационного преступления, занимавшего всю Европу? Этот вопрос стал европейским. Газеты подробно описывали наружность искомого преступника, сообщали пикантные подробности насчет его карьеры. Читатели посвящали этим описаниям больше внимания, чем политическим известиям газет. Дамы упивались рассказами о похождениях «героя» преступлений. Последний представлялся им необыкновенно красивым и интересным мужчиной.
То там, то сям Рустан появлялся на несколько часов. Агенты тайной полиции охотились за ним с трогательным усердием. Они могли составить целый музей из сувениров о переездах неуловимого. Но сам он успевал скрываться от своих преследователей. Разыскивались приятели Рустана, чтоб найти нити, по которым можно было проследить за ним. Но у Рустана не было приятелей.
У него была только единственная приятельница.
Они встретились друг с другом в лучшие дни на тех высотах или точнее на тех низменностях жизненного пути, когда порок скрашивается драгоценными туалетами, игрой шампанского и увядающими цветами. Великодушный авантюрист платил за любовь маленькой авантюристки. Он не чаял, что у Каролы есть сердце. Она сама того не подозревала тогда. В её глазах чувство могло только мешать её профессии. Если ей жертвовалось состояние, утрата которого равносильна была разорению всей семьи, она принимала это как должную дань красоте, т. е. ей, которая сама жертвовала собой, изучая будуарный коммунизм. Руководимая такими именно чувствами, не отталкивала она руку Рустана, пока эта рука продолжала еще черпать золото пригоршнями.
Затем явилось административное распоряжение о задержании его. Рустан был беден, как и она. Интересен и презираем – как и она. И вот тогда заговорило её сердце, голоса которого она не слыхала раньше. От Рустана ей нечего было более получать, не на что надеяться. Он был изгнан из общества порядочных людей так же, как и она, его имя, подобно её имени, было окружено ореолом позорной славы. И вот теперь она сознала, что предана ему телом и душой, что ей с ним не расстаться.
У него ничего не оставалось кроме этой любви, которую он некогда покупал и которая теперь, в виде доброхотного дара, воплотила в себе все лучшее в его существовании. Мир представлялся ему полчищем врагов-преследователей, жизнь его – травлей без передышки. Из всех людей он мог довериться единственному существу, ненависти которого ему нечего было опасаться. Таким образом, эта любовь, возникшая в грязи, оказалась для изгнанника последней опорой. За эту опору уцепился Рустан. Он готов был довериться, быть преданным той женщине, которая открыла ему свое сердце лишь в дни бед. От Каролы у него не было тайн. Ей он доверил свою судьбу. Несмотря на беспрестанные увертки его от преследователей, она всегда знала о новом избранном им убежище. Словно объятый ковами каких-то таинственных чар, сообщал он ей о всех своих планах, какое-нибудь необдуманное слово Каролы, неосторожное обращение с присылаемыми им письмами, могло порешить с его судьбой, даже помимо какого-либо умышленного предательства. Несмотря на то, он надеялся на проницательность своей любовницы и верил в нее, как ребенок.
С своей стороны, в этом доверии, какого она удостоишь хоть раз в своей жизни, Карола видела драгоценное благо. Всеми силами своего разумения заботилась она о неприкосновенности своего друга. Всех являвшихся к ней с целью выманить у неё тайну его местопребывания она направляла на ложную дорогу. Сойдясь с Рустаном на несколько часов после долгих недель разлуки, она успела только передать ему, как отлично она справлялась с своей задачей, как тонко обдумывала все для него, – насколько она заслуживала то доверие, каким он дарил ее…
Любовники снова были разлучены на сотни миль.
Карола «лицедействовала» в одном летнем театре в южной Франции. Рустан утешался в Нью-Йорке при чтении газетных сообщений, из которых узнавал, что его ищут только в Румынии. В новом своем пребывании Карола явилась львицей дня. Но скромные артистические её способности были почти ни причем в этих триумфах. Овации, оказывавшиеся ей в провинциальных городках, она могла приписывать единственно своей красоте, личной своей привлекательности. Самой громкой рекламой для маленькой субретки был слух, что между Каролой и «знаменитым» Рустаном существовали тайные сношения. Пикантность этого слуха в глазах добрых недалеких буржуа окружала появление Каролы соблазнительным ореолом. Преклонялись не перед сомнительным талантом, не перед истинной красотой, – нет, дивились на это необыкновенное существо, судьба которого связана была с судьбой великого бродяги. Каролу радовало такое редкое поклонение.
Она отлично умела разговаривать, ужиная после спектаклей с неуклюже-развязными провинциальными франтами, и была счастлива, наблюдая, как толпа этих придурковатых поклонников искусно сводила разговор на Рустана. В данном случае сценический эффект удавался ей как нельзя лучше, когда она искреннейшим тоном выкрикивала вопрос, что это за таинственный Рустан, имя которого она слышит впервые, причем зубоскалы, конечно, были всегда на её стороне.
Но однообразный репертуар этих собеседований как-то раз оживился. Участники пирушек с ней рассказывали про гипнотические эксперименты. Один молодой чиновник маленького городка ухватился за эту тему.
Он уверял, что может самой нежной женщине, – если только она окажется восприимчивым медиумом, – сообщить силу – любого мужчину одним рукопожатием поставить перед нею на колени. Он обратился к Кароле с просьбой сделать опыт. Тщеславие Каролы было крайне польщено при мысли, что она еще раз в новой позе сосредоточит на себе внимание всей компании.
Она согласилась на его просьбу.
В течение десяти минут находилась она в состоянии полного безволия.
И в этом-то состоянии прошептала она человеку, поработившему ее своей воле, ответ на тот решительный вопрос, с которым он обратился к ней в одном из углов салона…
Тайна местопребывания Рустана была выдана…
Из свидетелей опыта никто не слыхал мимолетного разговора. Приведенная снова в сознание, Карола узнала только одно, что в ней наблюдались все проявления силы, какие всегда поражают зрителей, что это была прелестная картина, когда, поманив пальцем, она заставила мэра данного городка – мускулистого малого и врага женщин – пасть перед ней в положении молящегося ребенка.
Через час тайна, выданная субреткой, была передана по телеграфу в столицу, а затем и за море.
Рустан почти ежедневно получал письма от Каролы. В этот день он также собирался предпринять прогулку по улицам миллионного города и зайти в ближайшее почтовое отделение, чтобы спросить, нет-ли весточки от любезной издалека. Сходя с лестницы отеля, он сошел сперва в читальню, в эти часы остававшуюся еще без посетителей, и заглянул в европейские газеты.
Через тонкую стенку он услышал разговор, который происходил в конторе, помещавшейся рядом с читальней, между владельцем отеля и двумя незнакомцами:
«– Я, тем не менее, не могу этому поверить…
– Мы, наверное, знаем, что он тут живет. Конечно, он носит чужое имя. Прочтите еще раз описание личности Рустана. Оно „должно“ относиться к одному из ваших жильцов. Позовите кого-нибудь из ваших людей – ну, хоть портье, который ежедневно видит всех постояльцев по нескольку раз…
– Извольте, если вы этого желаете. Только это будет напрасный труд.
– Наверное, нет. Телеграфный кабель из Парижа принес нам известие, ясно говорящее о тождественности…»
За три месяца Рустан пережил не мало моментов, требовавших крайнего напряжения безумной его смелости и присутствия духа. Пятиминутный срок, и какое-нибудь смелое решение могло еще спасти его.
И на этот раз судьба его не совсем еще была решена. Никто не видел, как он вошел в читальню. Переговоры с отельным персоналом могли еще дать ему четверть часа времени… Ринуться в уличную сумятицу мирового города было еще возможно, если только другие полицейские не оберегали входных дверей отеля.
Но в голове Рустана не было места для этих планов и надежд. Мышление человека, умевшего до этой минуты с невозмутимым челом преодолевать всякую опасность, ослабело. Слова «Телеграфный кабель из Парижа» расстроили мыслительную способность его мозга. Свобода утратила для него свою прелесть. Он испытывал лишь жгучую боль от сознания, что «она», единственная, которой од доверился из всех людей, выдала его. Он не хотел этому верить. Но ведь только одна Карола знала, где он нашел убежище за последние две недели…
Драгоценные минуты уходили, а между тем Рустан снова и снова в воображении возвращался к тому блаженному часу, когда, при последней встрече с любимой женщиной, в то время, когда она прильнула к его груди, – он прошептал ей слова:
«– С 1 до 20 мая я буду в Нью-Йорке, отель ***…»
Сносить презрение целого мира показалось делом легким для преступника, которого преследователи его вытравили из Европы и загнали за океан, но мысль, что единственная, которую он подобрал из грязи и которой отдал свою любовь, как добрый, верный человек, – что эта единственная позорно принесла его в жертву, быть может, из-за денег, – эта мысль подкосила его окончательно.
Последнее чувство, которое он мог испытывать наравне с другими честными людьми, – было попрано ногами… последние узы, привязывавшие его в жизни, – порваны.
И звук выстрела привлек сыскную полицию к трупу «знаменитого» преступника.
