Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Красный роман
В «Автобиографии» Дыбенко писал: «Ликвидировав авантюру Керенского, лично арестовал Краснова и доставил в Смольный». С октября 1917-го по апрель 1918 года был наркомом по морским делам. Командовал он и разгоном Учредительного Собрания. Известные в истории слова матроса Железняка, начальника караула: «Караул устал!», были придуманы людьми с большим юмором. На самом деле начальник караула, обращаясь к народным депутатам, сказал следующее: «Комиссар Дыбенко требует, чтобы присутствующие покинули зал». Как утверждает историк В. Савченко, «до этих “исторических” слов Дыбенко намеревался разогнать “учредиловку”, как только ее покинут советские наркомы. Тут, по воспоминаниям Дыбенко, у матроса даже “вышел конфликт” с Лениным. Дыбенко хотел немедленно разогнать собрание, а Ленин требовал разгона только “по окончании сегодняшнего заседания”. В этом споре фактически победил Дыбенко, и собравшимся не дали даже договорить».
После этого «разгона» Павел Ефимович стал одним из самых влиятельных военных – руководителем матросской стихии в столице. По мнению историка, его стали опасаться не только соратники Ленина, но и сам вождь.
Однако ему еще придется поскользнуться не раз. И первый такой случай представится в феврале 1918-го… Когда 28-го числа во главе 1-го Северного летучего отряда революционных моряков он отправится защищать Нарву от наступающих немцев.
«Для обороны демаркационной линии, установленной после заключения Брестского мира, была развернута так называемая завеса, состоявшая из разрозненных отрядов Красной армии, – пишет историк Л. Млечин. – Северный, Западный и Южный участки завесы потом были преобразованы в соответствующие фронты.
Военный руководитель Комитета обороны Петрограда, бывший генерал Михаил Бонч-Бруевич, сказал Дыбенко:
– Ваши «братишки» не внушают мне доверия. Я против отправки моряков под Нарву.
Но поскольку нарком Дыбенко был о себе высоко мнения, то он проигнорировал мнение какого-то бывшего генерала.
В те дни под Нарвой проявились все дурные качества Дыбенко: авантюризм, импульсивность, самоуверенность. А тут еще балтийцы захватили цистерну со спиртом, что добавило им уверенности в собственных силах. Дыбенко всегда был склонен к неумеренному употреблению горячительных напитков. На поле боя это пристрастие особенно опасно.
В первом же настоящем бою моряки, привыкшие митинговать и наводить страх на мирных жителей Петрограда, понесли большие потери и отступили. А в общем наступлении Дыбенко вообще отказался участвовать, сославшись на то, что ему не помогли артиллерией и не обеспечили фланги…
Павел Ефимович не захотел и перейти в подчинение начальника Нарвского участка обороны, бывшего генерал-лейтенанта Дмитрия Павловича Парского, который пытался организовать оборону.
«Встревоженный сообщением Парского, – писал потом Михаил Бонч-Бруевич, – я подробно доложил Ленину. По невозмутимому лицу Владимира Ильича трудно было понять, как он относится к этой безобразной истории. Не знаю я и того, какая телеграмма была послана им Дыбенко.
Но на следующий день, всего через сутки после получения телеграфного донесения Парского, Дыбенко прислал мне со станции Ямбург немало позабавившую меня телеграмму: «Сдал командование его превосходительству генералу Парскому», – телеграфировал он, хотя отмененное титулование это было применено явно в издевку».
Отряд матросов бросил фронт и самовольно ушел в Гатчину. Ленин говорил о «хаосе и панике, заставившей войска добежать до Гатчины. В результате Нарва была потеряна.
Возмущенный Ленин отозвал Дыбенко с фронта».
К слову сказать, бежали эти «войска» до Гатчина аж целых 120 километров. А по пути, на железнодорожной дороге, снова захватили несколько цистерн со спиртом и уже выпили, скорее всего за свое здоровье. Потом этот отряд был переформирован и после основательной чистки направлен на другой фронт.
В марте 1918-го на IV съезде Советов на повестке дня стояло обсуждение «поведения члена РКП(б), наркома по морским делам товарища Дыбенко Павла Ефимовича, беспричинно сдавшего Нарву». Его сняли с поста наркома и арестовали прямо во время съезда. Причем сделано это было по требованию комиссаров нарвских отрядов и его заместителя, Федора Раскольникова. Обвинение было коротким: «он беспробудно пил и в таком состоянии сдал Нарву немцам».
Александра Михайловна Коллонтай, в свою очередь, не согласилась с намерением Ленина принять немецкие условия и подписать Брестский мирный договор на любых условиях. За это вождь мирового пролетариата не включил ее в список членов ЦК, а после ареста Дыбенко она сразу же подала в отставку с поста наркома государственного призрения. Но что интересно, она же помогла написать Павлу Ефимовичу Дыбенко заявление, словно под копирку повторяя свое выступление на VII съезде партии, таким образом вытаскивая его из тупиковой ситуации: «Стоя на точке зрения революционной войны, я считаю, что утверждение мирного договора с австро-венгерскими империалистами не только не спасает Советскую власть в России, но и задерживает и ослабляет размах революционного движения мирового пролетариата».
Много лет спустя Александра Михайловна расскажет в беседе с помощником Молотова, В. Ерофеевым, как члены большевистского правительства на все это реагировали:
«Я, наверное никогда в своей жизни не слышала таких ужасных слов в свой адрес, которые произносили выступавшие по очереди мои коллеги – вчерашние друзья и товарищи. “Революция в опасности, а Коллонтай покинула свой пост, дезертировала, изменила революции со своим любовником, предала дело рабочего класса”, – и все в том же духе. Требовали изгнать меня из правительства, исключить из партии, отдать под суд, чуть ли не арестовать немедленно… Когда все высказались, наступило тягостное молчание, ждали, что скажет Ленин. Он начал медленно, без обычной скороговорки, четко выговаривая каждое слово: “Да, я целиком согласен с выступавшими товарищами, Коллонтай совершила тяжелый проступок перед революцией и должна понести суровое наказание”. Душа у меня ушла в пятки, перехватило дыхание. “Поэтому, – продолжал Ильич, – я предлагаю потребовать от Коллонтай, чтобы она… вышла замуж за Дыбенко”. Все разразились дружным смехом…»
В эти мартовские дни все тот же французский офицер Жак Садуль встретил Александру Михайловну возле гостиницы «Националь», куда незадолго переехало все советское правительство. Коллонтай покупала какие-то фрукты, остановившись перед тележкой. Француз заметил, что за последние два месяца она постарела на десять лет: «Сегодня она мне кажется особенно уставшей и отчаявшейся. Очень волнуясь, она рассказывает, что накануне был арестован ее муж, совершенно беззаконным образом, по чудовищному обвинению, которое грозит ему расстрелом с судом или без суда в самое кратчайшее время. Он содержится в Кремле, куда она собиралась отнести ему немного еды».
Настоящими причинами ареста Дыбенко она назвала французу следующие:
«1) это – репрессивная мера Ленина против товарища, который посмел поднять пламя бунта. Это также способ запугать большевистских лидеров, которые вздумают последовать примеру наркома по морским делам и перейти в оппозицию;
2) это верный способ помешать Дыбенко уехать сегодня вечером на Юг, где он должен был принять командование над новыми большевистскими частями.
Возглавив части, Дыбенко мог (по крайней мере, Ленин должен был этого опасаться, потому что хорошо знает активность и недисциплинированность Дыбенко) либо немедленно начать военные действия против немецких сил и разорвать мир, либо выступить на Москву и возглавить движение против большевистского большинства».
Как записал в свой блокнот Жак Садуль, «Коллонтай убеждена, что следствие, начатое против ее мужа, ничего не даст; с другой стороны, верные Дыбенко матросы направили Ленину и Троцкому ультиматум, извещающий, что, если через сорок восемь часов их дорогой нарком не будет им возвращен, они откроют огонь по Кремлю и начнут репрессии против отдельных лиц. Коллонтай могла бы быть совершенно спокойна, не опасайся она в какой-то степени, что ее мужа могут поспешно казнить в тюрьме».
Но с матросами Александра Михайловна ошиблась. Их гнев, а их было несколько сотен, остановила магическая речь Льва Давидовича. Троцкий не испугался разбушевавшихся не на шутку «братков» и очень энергично объяснил свою позицию относительно дезертира Дыбенко. Вопрос после речи члена ЦК был исчерпан.
Что оставалось делать Коллонтай? Бороться дальше. И она боролась как умела. Например, поддерживая любимого Павла, писала: «Счастье мое! Безумно, нежно люблю тебя! Я с тобой, с тобой, почувствуй это! Я горжусь тобой и верю в твое будущее. То, что произошло, до отвращения подло, самое возмутительное – несправедливость. Но ты будь покоен, уверен в себе, и ты победишь темные силы, что оторвали тебя от дела, от меня. Как я страдаю, этого не скажешь словами. Но страдает лишь твоя маленькая Шура, а товарищ Коллонтай гордится тобою, мой борец, мой стойкий и верный делу революции товарищ…»
«Вся душа моя, сердце, мысли мои, все с тобою и для тебя, мой ненаглядный, мой безгранично любимый. Знай – жить я могу и буду только с тобой, – без тебя жизнь мертва, невыносима… Будь горд и уверен в себе, ты можешь высоко держать голову, никогда клевета не запятнает твоего красивого, чистого, благородного облика…»
По мнению В. Савченко, «Коллонтай развернула бешеную деятельность по спасению своего любимого. Она молила Троцкого и Крыленко о пощаде, бегала к Ленину и Крупской. Александра натыкалась только на безразличие или жестокость, а иногда на циничный вопрос: “А вы кто такая будете подследственному?”
На какое-то время она впадала в отчаяние, думала “вместе взойти на эшафот”, поднять восстание матросов… (мысли из дневника Коллонтай). Александре посоветовали хлопотать о судьбе Дыбенко не как любовнице, а на правах законной жены. Но ранее она доказывала буржуазность и порочность института брака, была адептом свободной пролетарской любви… От этих убеждений пришлось отказаться, чтобы спасти “матросика” или сочетать свою жизнь с приговоренным к смерти.
Это было в духе романов Дюма и Гюго… В газетах Коллонтай поместила заявление о том, что она сочеталась первым гражданским советским браком. Об этом знаменитом браке написано немало, но нигде не говорится, что он был фикцией, так как заключался без согласия “жениха” и без самой регистрации где-либо. Ведь Дыбенко в этот момент находился под арестом. Однако, на удивление, этого оказалось достаточно, чтобы Шура Коллонтай на правах законной жены взяла Дыбенко до суда на поруки. Старая большевичка дала слово, что подследственный не исчезнет из Москвы до суда и будет являться “на допросы”».
Уже 25 марта Дыбенко выпустили на поруки, и он, погуляв, исчезает из новой столицы большевиков вместе со своим отрядом. Сначала устремляется в Курск, потом появляется на Волге, в Пензе и Самаре. Как писал Жак Садуль, «…Коллонтай, она безумно влюблена в своего прекрасного Дыбенко и совершает в последнее время одну нелепость за другой… Она отчаянно кинулась в оппозицию…»
Александре Михайловне ничего не оставалось делать, как самой раствориться в Петрограде. Ведь теперь потребовали арестовать не только Дыбенко, но и Коллонтай.
В мае 1918-го, после того как в Москве уверовали, что супругам ничего не грозит, Дыбенко явился на суд, проходивший в Гатчине. 17-го числа он оправдал Павла Ефимовича. Якобы «перед ним были поставлены такие сложные задачи, как «прорыв к Ревелю и Нарве, к решению которых он, не будучи военным специалистом, совершенно не был подготовлен…»
Из суда матросы его вынесут на руках и он, снова забыв про свою спасительницу, отправится в Москву погулять, а потом к своему брату в Орел.
«Узнав о бегстве “гражданского мужа”, Шура Коллонтай решает порвать с ним, – пишет В. Савченко. – Ленин, встретившись с Коллонтай, упрекнул ее за увлечение “недостойным субъектом”. Она согласилась с вождем, пообещав больше не встречаться с Павлом. Четыре месяца Коллонтай не встречалась с Дыбенко, хотя ее постоянно тянуло к нему.
Ленин ломал голову над тем, что делать с пьяным “орлом”, засевшим в Орле. Во искупление грехов Дыбенко было решено отправить на подпольную работу и оккупированную немецкими войсками Украину. Под псевдонимом Алексей Воронов Дыбенко оказывается в июле 1918 года в Одессе. Однако, побыв там две недели и не связавшись с подпольем, Дыбенко уезжает в Крым. Там через десять дней “подполья” он был арестован как “большевистский лидер”. Его держат в кандалах, так как он пытается бежать из тюрьмы. За массовые убийства офицеров в 1917 году ему грозит расстрел. Но уже через месяц, в конце августа 1918 года, советское правительство обменяло Дыбенко на нескольких пленных немецких офицеров».
Весной 1919 года дивизия Павла Дыбенко вошла в Крым через Перекоп и быстро захватила весь полуостров, кроме района Керчи. Автор статьи о Дыбенко Сергей Ченнык пишет, что «“Крымская операция” комдива была нарушением приказа командующего Украинским фронтом, согласно которому части Дыбенко должны были направиться в Донбасс для защиты этого района от наступления белых и ни в коем случае не углубляться в Крым, не растягивать фронт…
Но в апреле 1919-го Дыбенко чувствовал себя триумфатором и “крымским удельным князем”. В начале мая он провозглашает создание Крымской советской армии (9 тысяч солдат), которая не подчинялась Украинскому фронту. Став военным диктатором Крыма и обосновавшись в своей столице – Симферополе, Дыбенко создает “под себя” Крымскую Советскую Социалистическую Республику в составе РСФСР и приглашает на роль «свадебного генерала» главу правительства Крыма (СНК КССР), брата Ленина – Дмитрия Ульянова. Он счел, что это назначение обеспечит ему защиту самого Ильича и оправдание самоуправства. Себя Дыбенко провозгласил наркомом военных и морских сил Крыма, председателем Реввоенсовета Крыма, командующим Крымской армией.
Вернувшаяся к “победителю” Александра Коллонтай была назначена начальником политуправления Крымской армии, но фактически стала “крымской царицей” и курировала все идеологические и политические вопросы. Военная диктатура Дыбенко в Крыму получила название “дыбенковщина” и снискала недобрую славу. Функции Советов и даже руководящих партийных органов были сведены на нет. Л. Д. Троцкий, заявив, что в Крыму красноармейские части “заражены дыбенковщиной”, прекратил их снабжение.
Клеймо “дыбенковщина” характеризовало режим полутирании – полуанархии – полубандитизма в советском Крыму 1919 года. Дыбенко знал только один метод убеждения – расстрел. Он приказывал расстреливать служащих за уход с места работы, расстреливал “распространителей слухов” и “паникеров”.
Коллонтай комментировала эти события в своем дневнике: “Паша проявился как недисциплинированный, самолюбивый, вспыльчивый тип”. Но ее строгие выводы были сделаны не только на основании анализа деловых качеств мужа. Влюбчивый Дыбенко соблазнил молоденькую секретаршу, что состояла при Коллонтай и была ее наперстницей. Коллонтай вне себя от ревности вновь решает порвать с Дыбенко “навсегда”. Она уезжает в Харьков, к “старым товарищам”, которые пристроили ее на пост наркома пропаганды Советской Украины».
В июне 1919-го белый генерал Слащев со своими войсками высадился в районе Коктебеля, выбил «армию Дыбенко» из Крыма и сверг советскую власть.
К слову сказать, свой первый орден Красного Знамени Павел Ефимович получил как раз за бои в Крыму: «В период боев с 25 марта по 10 апреля 1919 года под городами Мариуполь и Севастополь он, умело маневрируя частями вверенной ему дивизии, лично руководил боем, проявил истинную храбрость, мужество и преданность делу революции…»
В 1919–1920 годах Дыбенко командовал соединениями под Царицыном и на Кавказе. Затем командовал 1-й Кавказской кавалерийской дивизией (март-май 1920-го) при подавлении крестьянского восстания в Тамбовской губернии. Во главе Сводной дивизии подавлял Кронштадтское восстание в 1921 году. Все в том же 1920-м был зачислен на младший курс Военной академии РККА, а в 1922-м был восстановлен в партии (РКП(б) с зачетом партстажа с 1912 года). На тот момент заслуги Павла Ефимовича перед Республикой уже не подлежали сомнению: второй орден Красного Знамени за Царицын в январе 1920 года, третий орден Красного Знамени – за Кронштадт в марте 1921-го.
В мае 1921 года новый начальник Черноморского сектора обороны Украины Павел Дыбенко вышел из поезда на вокзале Одессы. Оттуда прямиком на Французский бульвар – выбирать себе дом…
«Присмотрел Павел Ефимович великолепный особняк в Вагнеровском переулке, 3, – рассказывает Вячеслав Воронков. – Переулок примыкал к Французскому бульвару и считался местом проживания миллионеров. Хозяин виллы немедленно был вышвырнут с многочисленной челядью на улицу, а вечером того же дня Дыбенко принимал гостей. Угощал их на славу: ибо второй операцией после поиска жилья стал захват расположенного напротив виллы винного завода удельного ведомства (ныне там располагается завод шампанских вин).
– Круто забираешь, Павел, – улыбнулся ему один из гостей.
– Так именно за такую власть мы и кровь проливали, Василий, – отшутился Дыбенко.
Его собеседником был начальник 51-й стрелковой дивизии Василий Блюхер. И сама дивизия, и ее командир были живой легендой – штурмовали Перекоп, вели оборонительные бои на Каховском плацдарме. Моссовет вручил дивизии Красное знамя и взял над ней шефство…
Дыбенко и Блюхеру было о чем поговорить: через месяц Павел Ефимович должен принять руководство дивизией.
Став ее командиром, Павел Дыбенко практически стал начальником Одесского военного гарнизона со всеми вытекающими отсюда правами. А они у старшего воинского начальника оказались огромными – практически Дыбенко возглавил всю исполнительную власть в городе, ему подчинялись и ЧК, и губисполком. Было от чего закружиться голове 32-летнего героя Гражданской войны. И она закружилась!
Подвалы винного завода, охраняемые спецотрядом Дыбенко, не уставали “выдавать на-гора” дореволюционные запасы коллекционных вин. Пьянки-гулянки с непременным участием очаровательных барышень практически случались ежедневно и еженощно. Завершались они катанием на автомобиле и купанием нагишом при лунном свете».
Очень интересные сведения о периоде пребывания в Одессе Дыбенко и Коллонтай сообщаются в энциклопедии «Люди Одессы»:
«“На одной из тихих улиц Одессы, обсаженной платанами, в двухэтажном особняке, принадлежащем в прошлом какому-то вельможе, поселился П. Е. Дыбенко, а после завершения работы III конгресса Коминтерна к нему приехала Коллонтай.
Если заглянуть в “Список абонентов Одесской телефонной сети на 1923 г.”, то можно определить дом на “тихой улице”. Телефон 3–08 установлен в квартире “команд. Одесск. губ. и II див.”, по Вагнеровскому (ныне Мукачевскому) переулку, 35.
Менялись командиры дивизии, а в “Списках абонентов…” на 1924 и 1925 гг. номер телефона и адрес квартиры оставались без изменений.
По справочнику “Вся Одесса за 1914 г.” узнаем “вельможу”, владеющего домом. Им оказался богач Ф. Я. Скведер, владелец трех домов и фешенебельного кафе “Фанкони”. В то время дома 3 и 5 имели один номер – 3, единственный по нечетной стороне переулка.
Осмотр зданий исключил неясность с нумерацией. Дом № 3 – небольшой двухэтажный особняк, а № 5 – большой “доходный” трехэтажный дом с двумя дворами-“колодцами”. Командующий жил в доме № 3. Сошлись и остальные приметы: Мукачевский переулок – тихий тупик, обсаженный платанами.
Время 1921–1922 гг. для Коллонтай оказалось, пожалуй, самым тяжелым в ее жизни. Она глубоко переживала свои политические ошибки, вскрытые на III конгрессе Коминтерна…
Только в работе, с полной отдачей сил она находила отвлечение от тяжелых мыслей. Она ведет большую агитационно-пропагандистскую работу на предприятиях и в воинских частях, по поручению губкома выступает на митингах и в Дискуссионном клубе (Пастера, 25).
За год Коллонтай опубликовала ряд книг и статей. Даже краткий перечень их показывает, насколько напряженной была работа. По просьбе губженотдела она в сентябре 1921 г. пишет брошюру “Из моей жизни и работы”, изданную в Одессе. Местная газета “Известия” 19.VI.1922 г. помещает статью “Праздник весны рабочей революции”. Заканчивает книгу “Работница и крестьянка в Советской России”. В этом же году, в августе, журнал “Воин революции”, № 2, печатает статью “Царь-голод и Красная Армия”; в “Правде» 3.XI.1921 г. публикуется статья “Третий Интернационал и работница”. В декабре выходит книга “Положение женщин в связи с эволюцией хозяйства”. В следующем, 1922 году журнал “Молодая гвардия”, № 6, 7, печатает статью “Октябрьская революция и массы”».
Кроме того, Александре Михайловне приходилось писать Дыбенко все контрольные и дипломную работу о роли полководца в военных действиях. В 1922-ом он экстерном заканчивает Военную академию РККА. При этом пока жена на него работала, бывший матрос продолжал пить и гулять. Говорят, его кутежи надолго запомнились одесситам.
Но вернемся к тому времени, когда Павел Ефимович готовился к приезду своей любимой гражданской жены.
«И Коллонтай, и Дыбенко очень надеялись, что в Одессе в их семейных отношениях исчезнут трещинки, грозящие перерасти в разрыв. Павел Ефимович подготовился к приезду жены: обставил захваченную виллу шикарной мебелью, завез около сотни ковров. Зная щепетильность Коллонтай, он “легализовал” свой разбой: телеграфировал Фрунзе, который тогда командовал Харьковским военным округом: “На даче Вагнера находится практическая радиостанция, которая в настоящий момент совершенно бездействует. Прошу выселить ее и отдать помещение под детский сад 51-й дивизии”. В архивах сохранилась телеграмма с резолюцией Фрунзе: “Разрешаю. Фрунзе”…
В ожидании жены Дыбенко занялся наведением порядка в Одессе. По его приказу были арестованы практически все преступники города – от карманников и “медвежатников” до крупных финансовых воротил. В течение месяца бандиты приводили в порядок Одессу: сажали деревья, строили дороги, расчищали морской порт от хлама, разбивали скверы, ремонтировали школы. Двенадцатитысячная армия преступников, ставших в одночасье по приказу Дыбенко строителями, буквально вылизала город. За ударный труд их потом распустили по домам» (В. Воронков).
Но их семейная жизнь не складывалась. Она пробовала укорять, запугивать, но все было бесполезно: «…твой организм уже поддался разрушительному яду алкоголя. Стоит тебе выпить пустяк и ты теряешь умственное равновесие. Ты стал весь желтый, глаза ненормальные…»
Но где водка, там и женщины… В Одессе у Павла Ефимовича начался роман с молоденькой Валей Стефеловской. Известно, что восемнадцатилетнюю «буржуйку» в качестве трофея взял один из подчиненных Дыбенко в Крыму. Позже отдал ее своему начальнику. И пока этот роман длился, бывший матрос ходил на две стороны: к Шуре Коллонтай и к Вале.
Однажды Александра Михайловна находит чужую любовную записку, адресованную Павлу. Кроме подозрений, мелких фактов, до Александры Михайловны доходили и слухи о новом увлечении мужа. И она записывает свои мысли в дневник:
«Этого не может быть. Нет, нет, я еще не старуха. И все-таки от своих лет никуда не уйдешь, не убежишь. Семнадцать лет! Куда их деть? Как их сбросить?» Почему же я родилась раньше его на целых семнадцать лет?!
Вправе ли требовать от него верности? Требовать? Как же так? Всю жизнь я утверждала свободную любовь, свободную от ревности, от унижений. И вот пришло время, когда меня охватывают со всех сторон те же самые чувства, против которых я восставала всегда. А сейчас я сама не способна, не в состоянии справиться с ними».
Но очень скоро наступила развязка. Ей надоело все это и она решила выяснить отношения. Из дневника А. М. Коллонтай: «Ночь, томительная жаркая ночь. Удушливо сладко пахнут розы нашего сада. Лучи луны золотом играют в темных водах Черного моря и алмазами рассыпаются в брызгах морской пены. Мучительно-повторное объяснение между мной и мужем происходило в саду. Мое последнее и решительное слово сказано: “В среду я уезжаю в Москву”. Ухожу от него, от мужа навсегда. Он быстро повернулся ко мне спиной и молча зашагал на дачу. Четко прозвучал выстрел в тишине удушливой ночи. Я интуитивно поняла, что означает этот звук и, охваченная ужасом, кинулась к дому. На террасе лежал он – мой муж с револьвером в руке…»
Выстрел оказался несмертельным. Дыбенко лежал на каменном полу, а по френчу текла струйка крови. Он был еще жив. Пулю отклонил один из трех орденов Красного Знамени. Она прошла рядом с сердцем.
Позже в заметках для будущих мемуаров Александра Михайловна написала о том, что было дальше: «Начались жуткие, темные дни борьбы за его жизнь и тревог за его непартийный поступок. Я ездила для доклада и объяснений в парткомитет, старалась смягчить поступок Павла (они там уже знали больше, чем я думала, и больше меня самой). Я во всем винила себя. Только позднее я узнала, что в тот вечер “красивая девушка” поставила ему ультиматум: “либо я, либо она”. Бедный Павел! Она навещала его больного тайком, когда я уезжала в партком. Я больше не говорила Павлу о своем намерении уехать. Но это решение крепло. Я выходила Павла. Рана оказалась менее опасной, чем вначале опасались. Павел стал быстро поправляться. Но ко мне он был нетерпелив и раздражителен. Я чувствовала, что он винит меня за свой поступок и что его выстрел вырос в непроходимую моральную стену меж нами».
А потом они разъехались… Его перевели в Белоруссию командовать 5-м стрелковым корпусом. В 1923 году Дыбенко и Валентина Стефеловская поженились. Александра Коллонтай написала в письме Сталину все. И про моральное расхождение с Дыбенко, и про личное горе, и про решение порвать с ним навсегда… Она просила отправить ее на другую работу. Иосиф Виссарионович дал добро. В мае 1923 года Коллонтай уехала полпредом в Норвегию. Перед отъездом она сфотографировалась и записала: «Голова моя гордо поднята, и нет в моих глазах просящего вида женщины, которая цепляется за уходящие чувства мужчины!» Но она ошибалась. Их роман еще не закончился…
В одном из писем на родину пламенная революционерка писала:
«…Видишь ли, мой муж стал засыпать меня телеграммами и письмами, полными жалоб на свое душевное одиночество, упреков в том, что я несправедливо порвала с ним. Письма были такие нежные и трогательные, что я проливала над ними слезу и уже начала сомневаться в правильности моего решения разойтись с Павлом… И я узнаю, что Павел вовсе не одинок, что, когда его корпус перевели из Одесского округа в Могилев, он захватил с собой “красивую девушку” и она живет у него. Ночью со мной случился сердечный приступ и нервный припадок…»
И все же «нежные и трогательные» письма сыграли свою роль. Почему? Дыбенко каялся и молил о прощении. Женское сердце не выдерживает, и Александра Михайловна добивается разрешения Сталина на то, чтобы Павлу Ефимовичу разрешили на месяц выехать в Норвегию. Более того, она с трудом пробивает через норвежский МИД визу. Но так называемый муж покинул Осло на целую неделю раньше. «Проводила с сухими глазами», – запишет сильная женщина в своем дневнике. В письме Сталину более конкретно: «Прошу больше не смешивать имена Коллонтай и Дыбенко. Наши пути разошлись. Наш брак не был зарегистрирован, так что всякие формальности излишни».
