Ошибка. Одна из цепи

2

Мне страшно, просто до спазма в горле хотелось бежать сломя голову. Но я изо всех сил шел не торопясь.

У меня тряслись руки. Сразу после выстрелов возникло томительное ожидание кого-то бдящего, кто выкристаллизовался бы прямо из воздуха за моей спиной, схватил, скрутил и бросил бы в столь же внезапно возникшую патрульную машину.

Но никто не появлялся.

И я шагал, стараясь казаться беспечным.

Мой слух был напряжен до такого предела, что, казалось, я различал детский плач в последнем окне двенадцатиэтажки, которую огибал – но никакого особенного шума машины, завывания сирены или топота ног я не слышал. Значит, этот мерзавец не успел нажать тревожную кнопку. Впрочем, вряд ли в своем дворе он держал на ней палец.

По сути дела, это мне было все равно. Ведь моя жизнь, уничтоженная Хакановым, в принципе не подлежала восстановлению. И какая разница – прожил ли бы я еще лет двадцать, или меня бы расстреляли за предумышленное убийство, или те же двадцать лет – ну может, немного меньше – предстояло провести в тюрьме. Это не различалось по сути. Но по каким-то высшим, не понятным мне законам, различалось. Хаканов должен был умереть. А я – остаться жить. Даже сознавая бессмысленность своей жизни.

А раз жить, то следовало заметать следы.

Быстро пройдя два квартала, я завернул за угол, еще через квартал нырнул во двор. Подошел к убогому трехэтажному бараку, почти развалившемуся от старости и безысходности – даже не верилось, что в двух минутах ходьбы громоздились элитные дома, возле которых я только что прикончил Хаканова.

Тихо поднимаясь по лестнице, в свете пятнадцатисвечовой лампочки я вдруг заметил, что несмотря на меры предосторожности, на куртке темнело несколько брызг. И подумал, что, кстати, контрольный выстрел вовсе необязательно было делать в упор… Но это меня уже не волновало. Этой старой куртке – как и остальным вещам, свидетелям совершенного мною преступления, – оставалось существовать не больше часа.

Я отметил также, что слегка запыхался, неторопливо но поспешно возвращаясь сюда – и подумал, что выбрал точку перехода далековато от места, и в случае обнаружения мог бы и не успеть… Впрочем, если бы меня обнаружили, все закончилось бы в трех метрах от трупа Хаканова. Но меня не обнаружили. Значит, все шло по плану.

Еще тише я вскарабкался по дрожащей деревянной лестнице на чердак. Когда-то люк имел и дверцу, и замок, но то было очень давно. Сейчас жильцы давно забросили этот дом и сами доживали свой век непонятно как. Однако при разведке местности днем я не обнаружил на чердаке ни одного брошенного шприца: значит, это место никем не посещалось, и я практически не рисковал на кого-то нарваться.

Сейчас там стояла абсолютно черная тишина. Я включил фонарь. Ступая по балке, неслышно прошел в дальний угол. Моя дорожная сумка с вещами лежала на месте, спрятанная под газетами.

Я быстро стащил с себя все верхнее старье, специально найденное для этого случая, затолкал в припасенные пакеты и, дрожа от промозглого воздуха, натянул на себя успевшую вымерзнуть и сделаться чужой свою обычную одежду, на которой не имелось следов преступления. Особенно приятно было наконец освободиться от перчаток.

Когда я снял сначала кожаные, а потом тонкие гинекологические, мне показалось, что открылось второе дыхание; я даже не заметил, как тошно было законсервированным рукам и на миг проникся сочувствием к профессиональным киллерам, вынужденным всю работу исполнять в перчатках… Я не знал, правильно ли поступаю: мне не у кого было узнать, спасут ли две пары таких перчаток в случае проведения парафиновой пробы на следы пороха. Впрочем, я не сомневался, что до этого дело не дойдет: если бы дошло, то спасения мне все равно не оставалось, расшатанные нервы не позволили бы выдержать даже первого допроса – а просто надел их для собственного успокоения.

Спрятав все в сумку, я тихо вышел на улицу.

Теперь даже если за мной пустят собаку – хотя я не знал, сможет ли какая-нибудь собака вести следы сапог по мартовскому снегу – то на этом чердаке погоня придет в тупик.

Выйдя с другой стороны квартала, я оказался на остановке маршрутного такси.

И через пару минут уже сидел в теплой, насквозь прокуренной водителем «газели», которая везла меня туда, где я оставил свою машину.

Я закрыл глаза. Кто-то сел рядом со мной и чем-то тонко задел – то ли банным веником, тот ли стеблями цветов из букета…

Я вздрогнул – и тут же с пронизывающей остротой вспомнил тот случай….

Когда точно так же – не помню по какой причине; кажется, машина стояла в сервисе или я ехал куда-то, где предстояло выпивать – я тоже ехал в маршрутке. И так же прислонился виском к стеклу и даже задремал – и очнулся от осторожного и мучительного прикосновения к своей руке. И открыв глаза, увидел, что рядом сидит женщина, держа на коленях сумку с белым котом. И этот белый котик, обезумевший от ужаса в транспорте, среди незнакомых людей и запахов, осторожно протянул свою мягкую лапку, касаясь моей руки – словно ища во мне спасения от окружающего мира.

И как точно так же касалась меня своей тонкой, почти детской ручкой,, моя жена Анечка, когда я сидел рядом с нею, уже будучи не в силах…

…И синий вол, исполненный очей…

Нет, нет, нет!

Я яростно встряхнулся.

Расслабляться не время!!!!! Я еще не все сделал! Все – потом. Анечка, город, воспоминания о лапке белого котика…. Потом, потом…

Сейчас стоило думать о чем-то другом. Ободряющем и вселяющем силы.

И я вспомнил о своих окурках. Вернее не о своих – я никогда не курил – а о подброшенных мною на место засады. Это получилось с гениальной случайностью: сегодня утром, подходя к парковке, я увидел, как какой-то мужик опустошил прямо на снег пепельницу из своей машины. Выбросил целую гору окурков. Я подождал, пока он уедет, потом улучил момент, когда рядом никого не было, быстро натянул резиновые перчатки и сгреб их себе.

Потом, сидя в машине, тщательно рассортировал все на газете. Часть окурков оказались женскими, со следами губной помады – я их выбросил. Зато остальные были мужскими и явно принадлежали одному человеку, потому что на мундштуках даже я, непрофессионал, отметил совершенно одинаковый прикус.

Эти окурки я спрятал в бумажный пакетик. А потом, дожидаясь Хаканова, разбросал их вокруг себя. Причем, имитируя курильщика, на просто клал окурок на снег, а сначала выплавлял небольшую лунку специально захваченным спичками, чтобы создать иллюзию только что докуренной и выброшенной сигареты. Я не был уверен в подлинной действенности таких нехитрых уловок. Но в том, что куча одинаковых окурков вокруг натоптанного места неподалеку от трупа хотя бы ненадолго уведет розыск не в ту сторону, не сомневался.

Сейчас я подумал, что скоро вокруг бездыханного и уже начинающего вонять Хаканова засуетятся его прежние знакомые милиционеры, и какой-нибудь полупьяный опер в серой куртке будет, матерясь и царапаясь о мерзлые кусты, пинцетом подбирать мои зловредные окурки, и мне стало почти тепло.

И даже эта бесконечная, душащая меня песня вроде ушла из головы…