Глава 4
В этот миг все в ее жизни круто сломалось уже в который раз. И Наташа не знала, к добру или к худу эти перемены; знала лишь, что теперь ее жизнь станет совсем, совсем иной.
Ребенок лежал рядом с ней в кровати, сонно касался ротиком материнской груди, и в его широко раскрытых глазах застыла такая странная, такая безмерная глубина, что ей почти страшно становилось, когда она заглядывала в эти голубые бездонные очи. Он мало спал и никогда не плакал. Соседки по палате сначала завидовали Наташе, потом подобострастно охали над «необычным ребеночком», а потом вдруг как-то разом стали сторониться ее, перешептывались за спиной, и кто сердобольно, а кто и с плохо скрываемым нездоровым любопытством отводили глаза в сторону при виде малыша, как только его приносили матери.
Выписывая Наташу, старичок профессор осторожно напомнил ей:
– Вы не забыли, что вашего сына нужно как можно быстрее показать хорошему невропатологу?
– Но здесь ведь, в роддоме, его уже смотрел специалист, – возразила молодая мама. – Мне не сказали, что его состояние вызывает какую-то тревогу.
Доктор вздохнул.
– У нас действительно неплохие врачи, но ваш сын… м-м-м, как бы это сказать? Он, понимаете ли, демонстрирует иные, гораздо более взрослые рефлексы, еще не характерные для состояния младенчества. Он не похож на младенца, и как это расценивать, наши специалисты не знают. Я уже говорил вам об этом, помните?
Наташа вздернула голову и молча направилась к выходу. Она не желала ничего слушать о странностях ее сына, не желала даже обсуждать это. «Все будет хорошо», – снова и снова твердила она про себя. Не может быть, чтобы с ней, Наташей Нестеровой, приключилось какое-то серьезное несчастье. Но сердце ее екнуло и замерло в груди так, что ей не хватило вдруг воздуха, когда она услышала, как профессор крикнул ей вслед:
– Поверьте мне, мальчик нуждается в вашем особом внимании! Может быть, он и вполне здоров, но в любом случае его развитие должно внимательно наблюдаться специалистами. Знаете, в наше-то время, с плохой экологией, со всей этой химией вокруг нас…
Боже мой, химия! Опять эта химия! Маленький Платонов и его гормон роста… Его бесконечные опасные эксперименты над собой. И та ночь, когда он обнимал ее на потертом кожаном диванчике в их лаборатории… Но Наташа замотала головой и закусила губу, потому что не хотела, не имела права даже мысленно связывать ребенка с именем Валерия Платонова. Она – Нестерова, ее муж – Сорокин, и сын будет Сорокиным тоже. И нечего думать о всяких глупостях. Все будет хорошо.
А муж уже рвался ей навстречу, пытаясь преодолеть бдительный кордон нянечек. Он поймал жену на лестнице, оглушил восторженными воплями, закружил, едва не сбив с ног и не слушая ее слабых возражений, сунул под нос огромный букет лохматых гвоздик. А потом выхватил у растерявшейся, испуганной Наташи крохотный белоснежный сверток и сунул любопытный нос под кружевной уголок пеленки.
– Парень… Мой, собственный. Спит, да? – умиленно бормотал этот здоровенный бородатый детина, прижимаясь подбородком к нежному личику. И тут же отодвинулся в сторону, близоруко вглядываясь в сына. – Слушай, а он на меня смотрит. Вот ей же богу, Наташка! Смотрит, точно изучает.
– Не говори глупостей, – устало отмахнулась жена. – Как он может на тебя смотреть, да еще и изучающим взглядом? Ему всего-то неделя.
– А я говорю, смотрит, – заупрямился Максим. – Вот иди сюда, ближе, ближе. Видишь?..
И она увидела. Малыш смотрел на человека, которого все будут считать его родным и единственным отцом, спокойным, осмысленным и почти ироничным взглядом. Мысль застыла в его глазах – неведомая, но вполне оформившаяся, и в этот момент Наташа Нестерова окончательно поняла, что все главные трудности в ее жизни еще только начинаются.
Дома, как всегда, встречала галдящая, громкоголосая ватага геологов, шумно радовавшихся прибавлению семейства у их друга. Старушки-соседки, как полагается, восхищенно поцокали языками над новым жильцом коммунальной квартиры и торжественно вручили молодым родителям огромный пакет с пеленками. Максим, показалось Наташе, принимал поздравления как-то вяло, даже вымученно; к сыну, немедленно положенному в заботливо купленную кроватку, больше ни разу не подошел. От его энтузиазма, с которым он обнимал жену и ребенка на широкой роддомовской лестнице, не осталось и следа. А маленький Андрейка – имя для сына было ими выбрано уже давно – задумчиво следил своими продолговатыми голубыми глазами за двигавшимися по комнате фигурами и, кажется, так и не сомкнул глаз за весь вечер.
Когда гости наконец разошлись, Наташа медленно вынула из прически шпильки (сегодня утром она в первый раз за целую неделю, прошедшую со дня родов, по-человечески причесалась), приняла душ и, прежде чем лечь, подошла к ребенку. Сын, кажется, дремал; во всяком случае, носик его мерно посапывал в напряженной тишине комнаты. Наташа с облегчением вздохнула и прилегла рядом с мужем, обвила его рукой, прильнула к его плечу…
Но Максим раздраженно отодвинулся от жены в сторону. Она решила было, что муж уже засыпает, и она помешала ему, однако тот вдруг проговорил совершенно не сонным, зато свистящим и каким-то возбужденным шепотом:
– Абсолютно не похож на меня.
Наташа так устала за этот длинный день, что даже поначалу не отреагировала на эту фразу, которая в обычное время, конечно, испугала бы. Но Максим не унимался:
– Ты знаешь, я совсем не таким представлял себе сына. Он какой-то странный: не спит и не плачет, а только зыркает по сторонам своими глазищами. Вдобавок они у него голубые… В кого? Ни у тебя, ни у меня нет таких глаз.
– У всех младенцев глаза голубые.
– Но не такого цвета, – безапелляционно заявил муж. – Этот парень вообще не похож на детей, которых я видел.
– А ты много их видел? – откликнулась она.
– Достаточно для того, чтобы определить, что ребенок странный. Эй, Наташа… да ты спишь, что ли?
Но она не стала отвечать мужу, хотя от его слов ее сон как рукой сняло. Пусть думает, что она спит. А ей надо побыть наедине с собой. Надо поразмыслить о том, что будет дальше.
За ночь Андрейка ни разу не подал голоса и утром встретил родителей улыбкой и опять совершенно осмысленным, теплым и радостным взглядом.
– Ну и детеныш, – не преминул отметить Максим, уставясь в колыбель недобрым взором. – Нет бы орал, как все дети, так он молчит и улыбается.
– Ты недоволен тем, что мог спокойно спать всю ночь? – уже едва сдерживая себя, холодно спросила его жена. – Тебе больше понравилось бы вставать к нему по три раза за ночь, подносить бутылочку с водой и менять пеленки?
– Ну, этим, положим, пришлось бы заниматься не мне, а тебе, – парировал Максим. – Но я, во всяком случае, тогда был бы спокоен за здоровье и разум этого дитятки.
Он долго еще бормотал себе под нос что-то язвительное, собираясь на работу, но Наташа уже не слышала его: заткнув уши пальцами, она сидела на кухне (благо время было раннее и соседки, божьи одуванчики, еще не вылезали из своих комнат) и, уставясь взглядом на какое-то пятнышко, оставшееся на столовой клеенке с вечера, тупо повторяла про себя: «Все нормально. Молодые отцы редко сразу привыкают к детям. Ему просто не понравился Андрейка. Он привыкнет, и все у нас будет хорошо».
Днем к ней без звонка ввалилась целая компания коллег из ее химической лаборатории, всегда тепло относившихся к дочке профессора Нестерова, и Наташе пришлось лукавить, отвечая на участливые расспросы: да, очень устала… конечно, много плачет, ведь он такой маленький… нет, молока хватает, но вы ведь понимаете: ребенок есть ребенок. Платонов, пришедший вместе со всеми и принесший традиционный букет гвоздик (никаких других цветов в зимнее время в Москве тех лет отроду не водилось), вопросов не задавал, больше молчал, но долго стоял у кроватки, внимательно рассматривая Андрейку. И потому Наташа совсем не удивилась, когда он, призвав всех иметь совесть и дать молодой матери отдохнуть, настойчиво выпроводил коллег за дверь, а сам вернулся и прямо с порога, даже не проходя в комнату, спросил:
– Что не так, Наталья?
Слава богу, она успела подготовиться к этому вопросу.
– А что не так? – Ее глаза были в меру удивленными, и она от души надеялась, что выглядит искренней.
– Только не ври мне, – строго сказал Платонов. – Я же вижу. Он мой?
– Да бог с вами, Валерий Павлович. Откуда вдруг такие страсти? С чего это вам в голову пришло?
Начальник лаборатории смущенно кашлянул.
– Ну, теоретическая-то возможность была. Смотри, Наташа, больше я тебя об этом никогда не спрошу. Хочешь мне что-нибудь сказать, говори сейчас.
И она, неожиданно для себя, вдруг пожаловалась Платонову на то, о чем даже и не подумала сообщить мужу:
– Врачи говорят, ребенок хороший, здоровенький, только… немножко странный. Рефлексы, говорят, какие-то не те. Спит мало, плакать совсем не плачет, глаза осмысленные.
– Они это как-нибудь объясняют? – деловито принялся расспрашивать Платонов.
Она помолчала, не зная, как сформулировать ответ и как перемешать правду с ложью, так чтобы он никогда больше не задавал ей вопросов. А потом пожала плечами и как можно равнодушнее произнесла:
– Атомный век. Плохая экология, плохая вода, ненатуральное питание. Говорят, одна химия кругом.
Валерий Павлович вскинул на нее мгновенно насторожившиеся глаза и каким-то севшим, словно надтреснувшим голосом произнес:
– Химия, говоришь… Вот как.
А Наташа, вдруг разволновавшись не на шутку, махнула рукой и капризно произнесла:
– Ладно вам все о грустном. Я и так места себе не нахожу, устала, беспокоюсь о маленьком… Давайте лучше о чем-нибудь радостном поговорим.
– Давай, – с готовностью согласился Платонов. – Когда думаешь на работу выходить, молодая мамаша? Весь положенный государством срок отгуляешь или ты все же не совсем потеряна для науки, соскучишься по нашим пробирочкам, вернешься быстрее?
Наташа, не поверив, что ей так легко удалось сбить его с толку, изумленно заглянула в ореховые глаза начальника и увидела в них подтверждение тому, о чем он только что сказал ей сам: он действительно больше никогда не станет допытываться от нее правды. Лишние осложнения не нужны были Платонову; он был готов помогать молодой женщине, если мальчик и в самом деле вдруг оказался бы его сыном и если она попросила бы у него этой помощи прямо сейчас. Он дал ей шанс как человек, отвечающий за последствия своей случайной связи. Но сам он никогда не вернется к этому разговору. И судьба малыша ему вовсе не интересна.
Наташе невольно стало грустно, но она тут же одернула себя: сама так решила, сама хотела сохранить эту тайну. В конце концов, они с Платоновым всегда превосходно понимали друг друга. И, снова посмотрев ему в глаза, молодая женщина спокойно принялась обсуждать с ним проблему своей будущей карьеры. Эти два человека знали, о чем умалчивает каждый из них, и, без слов поняв друг друга, согласились молчать и впредь.
Максим пришел вечером хмурый и недовольный, буднично чмокнул жену в щеку и ничего не спросил про Андрейку. К колыбели, впрочем, подошел и, получив от ребенка очередную порцию заинтересованных взглядов, пробормотал под нос что-то вроде: «Нет, каков малец, а?..» Наташа не стала уточнять, что именно он имеет в виду, а муж, наскоро поужинав, коротко и сухо сообщил ей, что на следующей неделе уезжает в экспедицию.
– Мать тут поможет тебе без меня? – спросил он небрежно, ничуть не сомневаясь в ответе. Он редко вспоминал об Алле Михайловне, отношения с которой у него так и не сложились, однако на помощь тещи привык рассчитывать при каждом удобном случае.
– Поможет. Она уже заходила сегодня и, – тут Наташа не удержалась, чтобы не кольнуть мужа, – в отличие от тебя, ей Андрейка очень понравился. Она сказала, он очень смышленый и необычный малыш.
Максим молча пожал плечами. Больше к этому вопросу они не возвращались.
Мнимый отец так никогда и не полюбил мальчика. Уже потом, спустя годы, Наташа с грустью признавалась себе, что именно этого и следовало ожидать. Грех есть грех, и правда, даже если она тщательно скрыта от посторонних глаз, всегда так или иначе выходит наружу. Максим никогда не чувствовал Андрейку родным, любимым, никогда не видел в нем сына, да и с какой, собственно, стати? Разумеется, Наташин муж не подозревал об истинном положении вещей, но сердце, видимо, не обманешь.
Зато ее мать с самого первого дня души не чаяла во внуке. Она ходила с ним гулять, читала ему чудесные сказки и, приводя его к себе, впервые за долгие годы начала снова садиться за чудесное беккеровское пианино, оставшееся от той, ее прежней и прекрасной, жизни. Андрей слушал музыку, широко раскрыв глаза, а потом ластился к бабушке и заглядывал ей в лицо внимательными, все такими же осмысленными голубыми глазенками и молчал. Он не говорил ни слова ни в год, ни в два, ни в три. И только одна Алла Михайловна не желала видеть в этом признак какой-либо ненормальности.
– У вашего ребенка странная форма аутизма, – задумчиво постукивая карандашом по столу, говорил высокооплачиваемый специалист по детским болезням, светило медицинской науки, с которым отчаявшейся Наташе помог договориться о встрече (разумеется, за соответствующий гонорар) все тот же верный Платонов. – Это, пожалуй, и не аутизм в привычном понимании этого слова, это какой-то перекос в развитии: превосходные интеллектуальные данные при полном отсутствии интереса к себе подобным. Очень, очень интересный случай… для науки, разумеется.
– Ничего подобного, – возражала Алла Михайловна, когда Наташа рассказывала ей о результатах очередной консультации. – Я же вижу: Андрейка всем интересуется, все понимает. И слышит он превосходно – уж я-то разбираюсь в этом, поверь, я ведь каждый день играю ему то Шопена, то Моцарта, то Рахманинова. Он не бесчувственный и не странный, просто у мальчика особый, очень глубокий внутренний мир, и ему пока нет нужды выражать его в словах. Ты замечала когда-нибудь, как пристально он смотрит вечером на звезды? Подойдет к окну и смотрит, смотрит… Вот увидишь, он будет разговаривать, когда захочет, когда ему придет пора.
Бабушка посвящала Андрейке все свое свободное время, не выказав и капли подобной привязанности ко второму малышу, который родился у Наташи и Максима спустя четыре года. Молодая женщина, чувствуя свою вину перед мужем, с радостью подарила ему родного сына, и именно этот малыш принес в дом то, в чем так нуждался Максим, чего ему так не хватало для полноты семейного счастья: горькие слезы и обычные детские болезни, отчаянный крик по ночам и капризы за завтраком.
– Вот это нормальный мужик, – приговаривал Максим, впихивая в сына очередную ложку овсяной каши. Он стал все реже бывать в экспедициях, семейный быт, прежде почти ненавистный, неожиданно затянул его, и он вдруг открыл для себя все радости неторопливой городской жизни с женой и детьми. – Вот это я понимаю, это я одобряю…
– Это капризы ты одобряешь? – насмешливо щурилась Наташа, успокаивающе поглаживая по руке четырехлетнего Андрейку и подвигая ему поближе вазочку с конфетами. – Смотри, вырастишь спиногрыза, еще наплачемся.
Впрочем, она не собиралась спорить с мужем всерьез: одинаково любя обоих сыновей, она даже рада была, что во втором ребенке муж нашел истинно родную душу и сумел реализовать свои отцовские чувства.
– Зато твой-то любимчик даже спасибо не скажет, выходя из-за стола, – огрызался Максим. – Ты его вконец разбаловала, носишься с ним как с писаной торбой.
– Он скажет, если ему напомнить, – примирительно откликалась жена.
Андрей и в самом деле уже говорил – медленно и неохотно, но правильно выговаривая даже самые трудные слова. Он все так же был молчалив и погружен в себя, все так же мало стремился к общению с другими людьми и все же больше стал похож на то, что люди обычно называют «нормальный ребенок». Алла Михайловна уверяла, что наедине с ней он открыт и раскрепощен, но Максим только отмахивался от этих рассказов, а Наташа, хоть и верила матери, все больше начинала думать, что та выдает желаемое за действительное. Но однажды ей пришлось удостовериться в том, что ее старший вовсе не бесчувственный истукан, а живой, нежный и куда более ранимый ребенок, нежели все, кого она знала. Это было в тот день, когда она впервые увидела его слезы и когда он впервые горько рыдал, вцепившись в край ее платья и уткнувшись в руку матери, как смертельно раненный зверек.