Как писатели крадут наши жизни и используют их в своих книгах

Автор: Ричард Коэн (Richard Cohen)

Краткая история плагиата личности – от Льва Толстого до Салмана Рушди

Множество примеров демонстрируют, что плагиата нужно избегать и что за него следует наказывать, но в то же время это явление веками было частью культурной жизни, принося пользу и удовольствие. Великие плагиаторы не совершали преступления. Многим кажется убедительным аргумент "дополнительного вклада". Но есть еще один вопрос, который стоит поднять, и его в некоторых отношениях можно считать самым интересным.

Слово "плагиат" произошло от латинского "похищаю". В значении, близком к современному, его впервые употребил римский поэт Марциал примерно в первом веке нашей эры. Плагиатором ("plagiarius"), с его точки зрения, был человек, укравший чужого раба или поработивший свободного человека. В эпиграмме № 32 он использовал его как метафору, чтобы обвинить другого поэта в присвоении его, Марциала, стихов. Позднее, в эпиграмме № 53 он назвал вором того, кого мы назвали бы сегодня плагиатором. C тех пор это слово используется в смысле, заданном Марциалом: человек, который похищает не физическое тело, а личность, внутреннее содержание.

Из этого значения родилось понятие литературной кражи. Мемуарист и романист неизбежно ищут вдохновение у людей, которые их окружают, они используют свои знакомства для достижения определенных целей. Это нельзя назвать плагиатом в прямом смысле, но все-таки сфера очень близкая. "Писательство – это воровство, – признает Халед Хоссейни, написавший автобиографическую книгу Бегущий за ветром . – Ты подстраиваешь чужой опыт и детали из чьей-то частной жизни под свои нужды". Джон Чивер высказался более мягко: "Художественный вымысел питает неверно истолкованное воспоминание".

Нон-фикшн эта проблема тоже не обошла стороной, и в этом случае границы очень размыты. В недавнем эссе Александр Стилл, автор-мемуарист, написал: "Этому направлению присущ изначальный конфликт. Герои в мемуарах не реальные люди, но они неизбежно питаются кровью живых, как вампиры. И в природе этих живых людей стремление защищать свою личность так, словно они борются за выживание".

Такие "хищения" могут причинять не меньше страданий, чем испытывает автор украденного произведения. В середине 1960-х Майкл Холройд работал над двухтомной биографией Литтона Стрэчи, но временно отложил это занятие, чтобы завершить свой короткий роман, первый и, как оказалось, единственный. "Примерно пятьдесят тысяч слов и двадцать четыре часа из жизни одной семьи", – так описал свою книгу Холройд много лет спустя. Книгу готовились опубликовать в издательстве "Heinemann" в Великобритании и в "Holt, Rinehart" в Америке. "Предстояло длительное ожидание, и я дал своему отцу рукописный вариант – он был шокирован. Для него это был не роман вовсе, а злобная карикатура на нашу семью. "Ты из кожи вон лезешь, чтобы у твоих героев не было ни одного достоинства, – написал он. – Схема совершенно очевидна. Взять главную слабость каждого персонажа – скелет в шкафу – и раздуть ее без всякого внимания к пропорциям, чтобы она казалась целым, а не его частью. Пожалуйста, пойми, что все в нашей семье недовольны тем, как искаженно ты их изобразил".

На самом деле никто из членов семьи саму книгу не читал, но и реакции отца Холройда было достаточно. В специальном предисловии к роману, наконец, после долгих лет переизданному в 2014 году, Холройд рассказал, что он тогда почувствовал. "Этот кошмарный отзыв ошеломил меня. Я позаимствовал отдельные черты, жесты, речевые обороты и прочие особенности членов моей семьи, но все их приписал совсем не похожим на реальных людей персонажам".

Несмотря на мотивы своего сына, Холройд-старший был решительно настроен остановить выход книги. Речь могла идти о нарушении доверия, но никак не об авторских правах и тем более не о плагиате в чистом виде, позволяющем предпринимать какие-либо действия. Так что вместо этого отец писателя пригрозил иском за клевету. В Великобритании, где законы о клевете очень строги, в издательстве "Heinemann" были несколько озабочены, а сам Холройд и вовсе пришел в ужас. "Глубина его огорчения и гнева… поразила меня. Так что я забрал роман и вернул аванс". В "Holt", однако, после юридической консультации, решили продолжать подготовку романа, и в 1969 году он был напечатан в Америке. "К моей семье не попал ни один экземпляр, так что я смог помочь деньгами из своего гонорара, когда отец оказался на грани банкротства".

Иначе сложилась история романа Салмана Рушди Дети полуночи . Когда отец писателя впервые прочел книгу в 1980-м, он был убежден, что образ главы семьи – алкоголика – был его сатирическим портретом. Он был в ярости. Салман Рушди не отрицал, что списал героя со своего отца ("В своей юношеской озлобленности, – рассказывал писатель позднее, – я ответил, что все самое отвратительное я еще не стал описывать"), но он возражал против того, что отец должен чувствовать себя оскорбленным – такая реакция свидетельствовала о незрелом понимании творчества. "Мой отец изучал литературу в Кембридже, так что я ожидал от него более тонкого отклика на эту книгу". Но, во всяком случае, Рушди никогда не отказывался от своего "хищения".

Такое использование чужой жизни, даже погружение в нее – вот что, как мне кажется, делает, плагиатор. Но, с другой стороны, это просто писательская работа. В одном эссе в "The New York Times Book Review" писатель и драматург Роджер Розенблатт хорошо выразил эту мысль: "Писатель это волк, а его семья – стая сидящих уток. Они собрались за общим столом в честь Дня благодарения, бедняжки – болтливые дядюшки, братья и сестры под наркотой, воюющие между собой пары – и позируют для портрета, сами того не зная".

И пусть испытующий взгляд автора обратился к людям совершенно невинным, однако автор одарит их всеми чертами, которые послужат его цели. Потому что "о пороках читать интереснее, чем о добродетелях".

Литературный мир буквально набит историями о том, как писатели использовали жизни встреченных ими людей в качестве материала для своих книг. Просто члены семьи – это, так сказать, боеприпасы, оказавшиеся под рукой. Друзья и враги, действующие и бывшие любовники – все они зерна на мельнице творца. Знаменитая светская львица леди Оттолина Моррелл (1873-1938) послужила прототипом миссис Бидлейк в Контрапункте Олдоса Хаксли, Гермионы Роддис во Влюбленных женщинах Д. Г. Лоуренса, леди Каролины Бари в Это – поле боя Грэма Грина и леди Сибиллин Куоррелл в пьесе Алана Беннетта "Сорок лет спустя". (И как минимум в двух первых случаях она почувствовала, что ее предали, поскольку считала авторов своими друзьями). Зельда Фицджеральд жаловалась на то, что в романе мужа Прекрасные и обреченные она "узнала отрывки из своего старого дневника, который загадочным образом испарился вскоре после ее замужества, а также цитаты из писем, звучавшие смутно знакомо. Кажется, мистер Фицджеральд считает, что плагиат начинается дома". Один романист, с которым я работал в качестве редактора, написал книгу о женщине, чей отец убил ее мать. Эту ситуацию он позаимствовал из реальной жизни, точнее из интимного разговора с бывшей пассией – в ее семье случилась такая же трагедия. Только когда книга уже была в процессе проверки, он показал ее своей знакомой, и та пришла в негодование. Отрезвленный ее гневом, он переписал роман. Немногие писатели поступили бы так же, а если бы и поступили, то не так поздно.

В 1872 году сосед Толстого бросил свою любовницу Анну Пирогову. Тогда в провинцию как раз провели железную дорогу, и отчаявшаяся женщина бросилась под поезд. Тело перенесли в ближайшее депо, и Толстой, услышав о несчастье, приехал взглянуть на останки, хотя не был знаком с погибшей. Мы не возражаем, когда слышим о том, что он использовал личную жизнь Анны Пироговой как вдохновение для "Анны Карениной". Или о том, что некая мадам Дельфина Деламер, супруга простоватого сельского врача, имевшая многочисленные связи с другими мужчинами и отравившаяся в 1850 году, послужила моделью для Эммы Бовари. Когда Томас Манн для своего голландца Пеперкорна в Волшебной горе позаимствовал некоторые черты Герхарта Гауптмана, на тот момент самого выдающегося драматурга Германии, разразился скандал, и Манн был вынужден обратиться напрямую к Гауптману: "Я согрешил против вас. Меня одолевала нужда, искушение, и я поддался. Это была нужда художника". На том все и закончилось. Это только три примера, в то время как едва ли есть хотя бы один писатель, наделенный воображением, который не позаимствовал что-нибудь из жизни своих знакомых. Но чем ближе к дому берутся образцы, тем больше у нас права чувствовать, что нашу личную жизнь украли.*

Большинство писателей соглашаются с тем, что в избранной ими профессии есть элемент разрушения, даже саморазрушения. "Будучи моложе, – говорил Питер Кэри, – я был готов украсть то, что этого стоило". Независимо от того, идет ли речь о художественной литературе или о книгах жанра нон-фикшн, писатели принимают это "право" как само собой разумеющееся. "Писатель разрушает дом своей жизни, и из его обломков строит дом своего романа", – написал Милан Кундера в Искусстве романа – не в оправдание, а лишь констатируя факт.**

Джон Апдайк признавался, что считает писательство "грязным занятием". У этого искусства есть "низкая сторона… Творец, работающий со словами и деталями, образами и фактами, хочет поделиться с нами своей переваренной жизнью, ни больше ни меньше". В книге "Самосознание" он снимает с себя всякие обязательства по соблюдению "нормального внутрисемейного этикета", добавляя, что "чем ближе и роднее вам люди, тем более беспощадно они подаются читателю". В интервью для документального телевизионного фильма 1982 года он высказался начистоту: "Мой долг как писателя состоит в том, чтобы наилучшим образом зафиксировать жизнь, как я ее понимаю, и этот долг стоит превыше всех прочих соображений". После того как Апдайк с его первой женой сообщили детям о грядущем разводе, он написал об этом эпизоде рассказ "Врозь", едва только минуло две недели. Это, как он объяснил в 1968 году, "способ спрятаться, мгновенно превратить боль в мед".

Норвежский писатель Карл Уве Кнаусгорд, чей шеститомный автобиографический роман "Моя борьба" чрезвычайно откровенен в том, что касается его близких, заявил, что спрашивать, стоит ли автору использовать свою семью как материал для работы, все равно, что спрашивать, спасать из горящего дома кошку или картину Рембрандта. Сам он считает, что нужно спасать кошку, отдавая тем самым предпочтение жизни перед искусством. И все же он изобразил свою родню в интимных, обидных подробностях.

Грэму Грину принадлежит известное замечание об "осколке льда", который позволяет писателю красть жизни своих друзей – образ, взятый писателем из сказки Снежная королева Ганса Христиана Андерсена, в которой осколок разбившегося магического зеркала попал в сердце маленького Кая. Для Грина этот осколок – неотъемлемый инструмент профессии. Почти каждый писатель должен задать себе вопрос: есть ли у него такой осколок, и в какой мере он готов им воспользоваться.

* И вот тут есть место для массы ошибок. В 1999 году библиотекарь подала в суд на Джо Клейна и издательство "Random House", поскольку посчитала, что послужила прототипом героини романа Клейна Primary Colors ("Основные цвета"), состоявшей в любовной связи с кандидатом в президенты а-ля Клинтон, и таким образом сочла себя опозоренной. В качестве доказательства женщина привела описание стройных ног героини, которое в точности соответствовало ее ногам. На самом деле Клейн черпал вдохновение, глядя на ноги своего литературного агента Кэти Роббинс (моя жена). Когда от Кэти потребовали показаний под присягой, она подтвердила, что носила короткие юбки и высокие каблуки. Иск, разумеется, был отклонен, зато суд Нью-Йорка вынес постановление, что в описании в произведении "должно быть настолько очевидное сходство" с истцом, считающим себя опороченным, что "читатель, знакомый с реальным лицом, опознает его в герое без малейших затруднений".

** Доходит порой до крайностей. Дэвид Грэм Филлипс, ранее провозглашенный Г. Л. Менкеном "ведущим американским романистом" своего времени, был в 1911 году застрелен разгневанным мужчиной, полагавшим, будто в одной из своих книг Филипс описал его семью. По пути в больницу писатель сказал, что не знает ни нападавшего, ни его родственников.

Перевод: Scout_Alice
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ