Цитаты — стр. 5

Известное дело, что инкубское отродье только интимом интересуется: это их способ и общения, и получения энергии, и выяснения отношений, да и вообще, выживания. Но поддаваться их сущности себе дороже, тоже всем известно. Инкубов не интересует ничего, кроме главной их задачи. Потому и закономерная брезгливость с моей стороны не заставила себя ждать. Яноша моя реакция не смутила, а будто бы наоборот – придала азарта.

Наконец старуха смилостивилась:
– Видишь ли, правильная же смерть – это когда ты свой положенный срок прожил, от старости ж в свой срок помер да на предназначенное тебе место ушел. А коли своего века не изжил, силы же своей жизненной не истратил, то это же неправильно. Ежели кто опился, или утоп, или сверзился случайно и расшибся, или, чего хуже, сам себя порешил, то, значит, заложили же свою жизнь-то, душу-то. Заложенные. Или вот без вести же пропал. Или чародейством занимался. Или кого мать родна прокляла, тоже. Нечистые мертвяки. Из них всяка пакость получается. Потому ж их на кладбище, на святой земле-то, и не хоронили. Оно, конечно, не в советское время. Тогда-то всех хоронили…
– А как же пропавшего без вести хоронить? – удивилась я.
– Да чего ж непонятного: он и остается не похороненным же. Земля-то таких не принимает. Сколько же не дожил до своего срока, столько и мается душа-то. У нечисти, сказывают, в рабстве-услужении. Вот и пакостят живым-то по злобе. В болотах таких мертвяков топили…

– У нас-то при советской-то власти-то перво-наперво все иконы же по домам собрали да сдали куда-то, чтобы, дескать, трактор купить. Кое-кто свои-то спрятал, вон, бабка моя, царствие ей небесное, но остальные ж, большинство, все отдали, кто из страха, кому же все равно было. Церковь же при кладбище была в Никитино, так ее тоже сразу ликвидировали, попа с семьей сослали, раскулачили, значит. Большая же семья была, добрые люди, отзывчивые. Но уж такие времена были. Был же тут у нас во ту пору один товарищ, партиец, очень шустрый. Все порушил, что раньше было. Хотел и болото осушить, да кто-то из кулаков, значит, его прикончил в лесу-то. Старый Лоскатухин тоже не особо же верующий был, по молодости особливо. А потом вишь как переменился. Особенно же, как батя его помер.

По поверьям местных язычников, нечистый может посулить омороченному страдальцу избавление взамен на новую душу человеческую. Но в сем предложении кроется обман, ибо тот, кто крадет чужую душу, сам становится болотным демоном. Среди местных язычников бытует стойкое убеждение, что, чуть распознав морок, надо немедля громким голосом ритмично читать определенную молельную песню, которой шаманы учат здешних охотников с малолетства.

– Бояться надо живых, а не мертвых, – с напускным презрением к опасности проговорил Лешка, повторяя слова своего отчима. Даже когда того не было рядом, Леха старался заслужить его уважение, доказать, что не трус и не тряпка. Только плоховато у него это получалось, но мы всегда старались тему замять, чтобы не бесить его. Потому что когда Лешка начинал беситься, то непременно в итоге плакал, и всем было неловко.
– Да кто б спорил, – миролюбиво откликнулся из темноты Тоха, а потом, после небольшой паузы, тем же тоном продолжил: – От живых только и жди какой пакости. Но ты всегда можешь подготовиться, знаешь, чего ждать-то. В конце концов, живого ты можешь убить. А с мертвяком что делать?
– Дык если мертвяк тебя пришьет, то вы оба будете мертвые, ну, на равных.
– Откуда знаешь, что на равных? Ты проверял, что ли?
– А ты проверял?
– Я и проверять не хочу.

Этот же дневник точно не был предназначен для посторонних глаз, хотя не было на нем никаких замочков, никакого шифра, и вряд ли автор рассчитывал, что какая-то незнакомая девочка будет читать его записи. Интересно, был ли кто-нибудь еще, кроме владельца дневника и меня, кто вчитывался в эти строчки, написанные то с грамматическими ошибками и каким-то простонародным языком, то совершенно грамотно и почти современно?

Папа, сам городской житель, обожал такие глухие деревенские места. В детстве его самым ярким, самым, наверное, счастливым воспоминанием была жизнь с дедушкой и бабушкой в отдаленном селении, где не было ни телефонов, ни телевидения, ни электричества, ни водопровода. И людей там тоже особо-то и не было. По старинке дома отапливались печами, а с наступлением сумерек все просто-напросто ложились спать. Маленькому мальчишке все казалось замечательным приключением: и катание на лошади, везущей телегу с сеном, и колка дров для печи, и баня, и даже работа в огороде. Поэтому папа был уверен, что нам с мамой в любой глуши будет так же весело, как ему в детстве. Понятия не имею, почему мама никогда его в этом не разубеждала. Иногда взрослые поступают совершенно нелогично, как я уже не раз говорила.

А так чердак не представлял из себя ничего особенного.
Тут была какая-то старая пожелтевшая посуда, переложенная обрывками старых газет, совсем не интересных, в которых шла речь только о трудовых подвигах колхозников и бесконечных съездах коммунистической партии. Потертый, видавший виды чемодан, внутри которого оказалась побитая молью шинель. Хрупкие от времени елочные игрушки в рассыпающейся под пальцами вате. Керосиновая лампа, покрытая копотью и ржавчиной. Стопка старых черных виниловых пластинок с русскими народными песнями. Мужская верхняя одежда: телогрейка, пальто и тулуп, все затхлое и невзрачного серого цвета. Катушки суровых ниток, вперемешку пустые и почти не использованные, но только двух цветов: черного и белого. Чугунный утюг. Сломанный радиоприемник, на который, похоже, наступил кто-то очень тяжелый. Треснувшая губная гармошка. Пустые бутылки из-под пива. Пустые банки с покоробленными пластиковыми крышками. Зачем вообще это хранить? Все валялось совершенно бессистемно, сломанное рядом с целым, грязное рядом с чистым, мусор рядом с годным.
Никаких книг, никаких бумаг, никаких журналов и газет, которые можно было бы читать. Я испытала глубокое разочарование. Столько надежд возлагала я на этот чердак, столько опасностей меня подстерегало, пока я забиралась сюда, пока здесь бродила. И все напрасно…

Сразу вспомнился мамин рассказ, как она в детстве боялась слов колыбельной из детской передачи «Спокойной ночи, малыши»: «Обязательно по дому в этот час тихо-тихо ходит дрема возле нас». Удивительно, что песня, которая должна успокаивать и убаюкивать, наоборот, навевала на маленькую маму пугающие видения.
Дрема…
«А Дрема уже ходит?» – спрашивала моя мама свою маму, когда та гасила на ночь свет.
«Да уж давно ходит!» – усмехалась моя бабушка и прикрывала за собой дверь в детскую.
Мама была уверена, что к ним домой Дрема не проберется, потому что дома родители, они обязательно прогонят ее и спасут свою дочку. Их комната сразу напротив детской, и засыпают они значительно позже, так что дома безопасно. Дрема давно ходит… Если не дома, тогда где? Да под окнами же! Шторы задернуты, ничего сквозь них не видно. Но мама знала: она там, притаилась и ждет. И абсолютно неважно, какой этаж, хотя жили они на первом, что страшнее. Если тихонько подняться, прокрасться к окну и чуть-чуть отодвинуть штору, то сразу увидишь ее, Дрему. Эту неопрятную, сгорбленную, серую, в оборванной одежде старуху с крючковатым носом и злыми, пронзительными глазами. Своим мерзким лицом она прижалась к стеклу и смотрит прямо на тебя! Близко-близко!

То, что я изнываю от скуки без общения с друзьями, это маме ничего, а как я хлебом перекусила, так она сразу заметила.
– Ты что, весь хлеб слопала? – Мама шарила по полкам на кухне.
– Не весь! – соврала я. – Горбушку тебе оставила.
– Ну тогда пойдем в цивилизацию, за продуктами. В центр, как говорят местные. – Мама радостно рассмеялась. – Центр мира!

Все-таки Анцыбаловка – очень странная деревня.
Я первый раз рассмотрела ее всю, от начала до конца, потому что дома стояли по обе стороны единственной улицы, какой участок – чуть дальше, какой – чуть ближе к дороге, и было их не больше десятка.
Дома, покинутые хозяевами, казались какими-то приземистыми, сутулыми, и толстые бревна, из которых они были сложены, выглядели слишком темными, будто горелыми, несмотря на густую зелень, со всех сторон обступившую их. Все окна были целы, яркая, желтая и голубая краска, которой были выкрашены наличники и карнизы, еще не сильно выцвела. На крышах большинства домов торчали печные трубы. Но мне все равно показалось, что этим домам больше ста лет, если не двести.
Яблони и черемухи в садах словно согнулись от времени, как старушки; дорожки заросли травой, вьюном и одуванчиками; скамейки у забора рассохлись и покосились, краска на них облезла. Заброшенные огороды поросли крапивой.

Мама обнаружила, что Сеть ловится только в одном месте: под старой яблоней, да и то, если вытянуть руки вверх. Я тут же нашла способ получше: по корявым, но удобным веткам залезла почти на самую верхушку дерева и на развилке ветвей устроила себе интернет-кафе. Еще и яблоки можно было рвать, только руку протяни. Правда, Сеть постоянно пропадала, но я все равно была в лучшем положении, чем родители. Мама смеялась, но я видела, что она немного нервничает. Как и я, она была городской жительницей и бодрилась, только чтобы не расстроить папу, который ужасно хотел устроить нам отдых на свежем воздухе. Папа деревню любил, в детстве он долго жил в далеком лесничестве на воле и просторе, и у него остались о тех временах только положительные, почти сказочные воспоминания. Он так радовался, когда нашел этот дом, что у нас с мамой не хватило духу признаться, что мы его радости не разделяем.

Телевизора в доме не было! И книг тоже. Совсем. Только стопка пожелтевших старинных журналов «Юность» и какие-то совсем детские книжонки в количестве трех штук (их явно оставили прошлые дачники). Правда, был еще чердак, на который папа пообещал слазить как-нибудь вместе со мной. Во всех книжках и фильмах на чердаке находят что-то интересное.
– А почему не сейчас? Полезли сейчас! – начала было канючить я, но папа, как обычно, когда он не хотел что-то делать, придумал отмазку: мол, если сразу все узнать, то потом будет скучно.