Грот, или Мятежный мотогон

Глава вторая. Новая критика готской программы

Проводив Ольшанского, отец Вассиан полистал подаренную книгу, даже углубился в некоторые страницы, отчеркнул что-то (ковырнул) ногтем и поставил на полку – временно, с краешку (постоянное место еще не определил). Затем стал искать, куда бы повесить картину – так, чтобы не рядом с иконами, а поодаль, на почтительном расстоянии.

Вот, скажем, сбоку от шкафа (примерил). Или над диваном (прикинул). Признаться, картина ему не слишком нравилась: так, любительская мазня с претензией на самобытность. Спрятать бы ее подальше, засунуть на чердак, но нельзя было: Ольшанский, конечно, рассчитывал, что картину повесят, и на самом почетном месте, иначе не вставил бы ее в такую роскошную раму и не позаботился бы о петельках для веревки, шурупчиками привинченных к подрамнику.

Поэтому куда деваться: не повесишь – смертельно обидится, посмуреет и, чего доброго, откажет в деньгах для ремонта придела Святой Троицы. А этого допустить никак нельзя: Святую Троицу надо срочно ремонтировать, латать, обновлять. Причем мелкой косметикой тут не отделаешься. Необходим капитальный ремонт: поднимать полы, штукатурить и заново красить стены, менять подгнившие оконные рамы. И, главное, проводить отопление, чтобы можно было зимой – даже в крещенские морозы – исправно служить.

И утварь подкупить придется, облачения, особенно праздничные, торжественные, золотым шитьем шитые, а то батюшки, как бедные родственники, в чем попало подчас Пасху встречают. Да и у самого отца Вассиана ряса поизносилась, епитрахиль истерлась, поручи моль пожрала, медный крест от времени потускнел.

Словом, столько всякой мороки, что невольно думается: Иерусалимский Храм легче было восстанавливать. Хотя тогда именем Святой Троицы приделы не нарекали, Троица еще только угадывалась, грезилась, в пророческих снах являлась.

– Что это, отец, ты срамоту такую на стену вешаешь! – Матушка Василиса несла с кухни чистые тарелки, чтобы поставить их в буфет, но невольно приостановилась, скептически озирая картину.

– Какая ж срамота? Наш бобылевский пейзаж, река Ока изображена.

– На эту Оку глаза бы не глядели.

– Ладно, не критикуй. Кто художник-то знаешь? Ольшанский!

– Сам, что ли, изваял?

– Не изваял, а написал. Это тебе не скульптура. Вечно ты слова не так ставишь. Следи за собой. Фильтруй базар.

– Тоже мне священник – фильтруй базар. Денег-то даст твой скульптор?

– Велел составить смету. – Он притворно вздохнул, скрывая радость от предстоящего составления сметы.

– А что за книгу ты листал?

– Он написал.

– Тык он еще и книги пишет?

– Тык-тык – вот тебе и втык, – осердился, осерчал на что-то отец Вассиан. – Хозяин – барин. Я вон не знаю, куда свои записки пристроить, а он мигом издал. Если мошна полна, почему бы не тиснуть. Теперь с деньгами все доступно.

– Что ж ты не богатеешь?

– Вот насела. Сказано тебе: душу берегу. И ты мне не перечь со своим богатством.

Матушка Василиса по опыту знала, что разговор о богатстве и душе лучше не продолжать.

– Книга-то хорошая? Или такая же срамота, как и картина?

– Срамота, мать. Срамота. Ты ему только не говори.

– Не скажу, отец. Умишка чуть-чуть имею. Что там срамного-то?

– Вот ты имеешь умишка-то, а он умишком и не вышел. Между нами, совсем дурачок. Может, по части коммерции преуспел, деньгу сшибать научился, а в богословских вопросах самоуверенный малец. Ничего не смыслит. Разбирается, как твоя свинья в апельсинах.

– Ты моего порося тоже не тронь. – Матушка усмотрела в сказанном намек на поросенка, повизгивавшего и хрюкавшего у них в сарае. – Зачем же он за книгу взялся, твой Ольшанский?

– Видишь ли, у него тут свой резон, как я понимаю. Своя подоплека. Живет он в достатке, особняк за высоким забором, подземный гараж, автопарк, зимний сад, спортивные тренажеры, роскошные апартаменты. У каждого – своя спальня, свой унитаз, своя ванна. Во дворе – конюшня с ухоженными скакунами, у причала – байдарки для гребли. Причем территория вокруг огорожена, всюду охрана поставлена – словом, все есть. Новые мехи под завязку наполнены молодым вином, как он сам говорит. Живи и радуйся. Наслаждайся своим богатством. И все бы хорошо, но тут какое-то православие под боком… адскими муками стращает, наказанием за грехи, совесть язвит, наслаждаться мешает. Вот и надо с ним разобраться, а как? Наш дурачок-то и придумал. Евангелие полистал, покумекал и книжонку накатал. И цель этой книжонки – расчихвостить православие с позиций здравого смысла. Все библейские ужасы, зловещие пророчества, трубы ссудного дня, геенну огненную обратить в страшилки. И все это для того, чтобы нынешнему богатею-предпринимателю, новому русскому в его красном пальто, вольготно и спокойно жилось. Чтобы ничто его не язвило, не обличало. В этом смысле книжонка – манифест, а он, автор ее, – идеолог, выразитель целого класса, Карл Гот.

– Какой еще Карл Гот?

– Тот, который Карл Маркс, критик готской программы.

– Ох, умен ты у меня, отец.

– Да уж ладно…

– И в богословии, и в марксизме подкован. Зришь в самый корень. Тем меня и купил когда-то. – Матушка умилилась и слегка разомлела от нахлынувших воспоминаний. – Ты бы еще Саньку нашу о теперешних готах порасспросил: у тех тоже своя программа.

– Это о тех, что по кладбищам ночами шастают?

– Вона. Ты и без Саньки все знаешь. Ох, ученый! Ох, ученый! – Матушка взялась за голову, удивляясь учености мужа.

– Не хвали. Не заслужил. Есть ученее меня.

– Кто ж это?

– А хоть бы Евгений Филиппович Прохоров. Он из Питера недавно прибыл.

– Любкин брательник?

– Ну, брат, брат…

– Так у них отец до белой горячки допился. Все Прежнему салютовал.

– Какому еще Прежнему?

– Тому, который Брежнев, а заодно и маршалу Устинову Дмитрию Федоровичу, министру нашему бывшему.