Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Глава 3. Измены уже не такие, как раньше
Любовь идеальна, а брак реален; путая реальное с идеальным, наказания не избежать.
Найдя любовную записку в кармане парадной формы своего мужа Кеннета, Мария выбросила ее и никогда об этом не упоминала. Был 1964 год. «Что мне было делать? Куда идти? Кому нужна была женщина с четырьмя детьми?» Когда она рассказала обо всем своей матери, та с ней согласилась. «У тебя маленькие дети. Брак длится долго. Не позволяй своей гордости все у тебя отнять». К тому же они пришли к выводу, что мужчины всегда так поступают.
И вот мы в 1984-м. Теперь с супружеской неверностью столкнулась уже старшая дочь Марии, Сильвия. Когда пришла выписка по кредитной карте ее мужа Кларка, она заметила, что тот несколько раз совершал покупки в цветочном магазине – вот только ей ни разу не доставляли цветов. Когда она рассказала обо всем матери, Мария посочувствовала ей, но в то же время обрадовалась, что ее дочь не обречена на ту же судьбу, которая была уготована ей: «Мужчины не меняются. У тебя нет детей, ты работаешь. Собирай вещи и уходи».
Через два года Сильвия снова влюбилась, вышла замуж, а затем – когда настало время – родила близнецов, Мишель и Зака. Доступные ей свободы – построить карьеру, решить, когда заводить детей и заводить ли их вообще, развестись без всеобщего осуждения и снова выйти замуж – были немыслимы для поколения ее матери. Они и до сих пор немыслимы для многих женщин мира. Но в большей части Западного полушария за последние полвека брак претерпел поразительные изменения. Институт брака меняется и сейчас, прямо у нас на глазах. По достижении совершеннолетия сын Сильвии, Зак, смог официально выйти замуж за своего парня. А затем тоже узнал неприятную правду о своем возлюбленном – на этот раз она проявилась в форме тайного аккаунта в приложении Grindr.
Люди часто спрашивают: почему неверности сегодня уделяется такое внимание? Почему она так ранит? Почему она стала одной из главных причин разводов? Чтобы вести содержательный разговор о неверности в современном мире, первым делом необходимо оглянуться назад и рассмотреть изменения, произошедшие в сфере любви, секса и брака за последние несколько столетий. История и культура всегда становились фоном для наших домашних драм. В частности, расцвет индивидуализма, становление культуры потребления и появление мандата на счастье трансформировали институт брака и сопутствующую ему тень измен. Теперь измены уже не такие, как раньше, потому что и браки уже не такие, как раньше.
Тысячелетиями брак представлял собой не столько союз двух индивидов, сколько стратегическое партнерство между двумя семьями, которое обеспечивало им экономическое выживание и способствовало сплоченности общества. Это были прагматичные узы, где к детям относились без всякой сентиментальности, а мужья и жены мечтали о репродуктивной совместимости. Партнеры исполняли свои супружеские обязанности в обмен на остро необходимое чувство защищенности и сопричастности. В браке могла возникнуть любовь, но она точно не была обязательна. В любом случае она была слишком изменчивым чувством, чтобы поддерживать столь тяжелый институт. Страсть всегда пылала в человеческом сердце, но она возникала вне зависимости от брачных уз. На самом деле историк Стефани Кунц замечает, что в те времена, когда брак был преимущественно экономическим союзом, только измена порой и давала шанс на любовь. «В большинстве обществ существовала идея романтической любви, этой комбинации сексуальной страсти, влюбленности и романтизации партнера, – пишет она. – Однако очень часто все это считалось неприемлемым в браке. Поскольку он был политическим, экономическим и стратегическим союзом, многие полагали, что истинная, незапятнанная любовь может существовать только вне брака».
Обязанности в традиционном браке распределялись на основании четко устоявшихся гендерных ролей и разделения труда. Пока каждый из супругов выполнял свои обязанности, союз считался удачным. «Он усердно работает. Он не пьет. Он нас обеспечивает». – «Она хорошо готовит. Она родила много детей. Она поддерживает порядок в доме». В такой системе гендерное неравенство было закреплено законом и зашифровано в культурном генетическом коде. Выходя замуж, женщины отказывались от своих прав и собственности и фактически сами становились собственностью мужа.
Стоит подчеркнуть, что до недавнего времени супружеская верность и моногамия не имели ничего общего с любовью. Они были залогом патриархии: женщины должны были хранить верность, чтобы блюсти чистоту рода и поддерживать порядок наследования – какие из детей мои и кто получает коров (или коз, или верблюдов) после моей смерти. Беременность подтверждала материнство, но без тестов на отцовство мужчина мог всю жизнь мучиться, когда его единственный сын и наследник оказывался блондином, в то время как в его роду не было ни единого светлого волоска. Девственность невесты и моногамия жены были крайне важны для защиты его чести и родословной.
Для женщины похождения за пределами брачного ложа были крайне рискованными. Она могла забеременеть, подвергнуться публичному унижению или вовсе лишиться жизни. В то же время не стоит и говорить, что в большинстве культур мужчина обладал негласной свободой ходить на сторону, что не влекло за собой практически никаких последствий. Более того, существовал целый букет теорий о маскулинности, которые оправдывали его склонность пробовать новое. Двойные стандарты столь же стары, как и сама неверность.
«Я люблю тебя. Давай поженимся». На протяжении истории эти две фразы почти никогда не шли бок о бок. Все изменил романтизм. В конце восемнадцатого и начале девятнадцатого века, когда общество менялось под воздействием промышленной революции, изменилось и представление о браке. Постепенно он превратился из экономического союза в союз двух сердец – партнеров стали выбирать свободно, не из чувства долга, а на основании любви и привязанности. Переместившись из деревень в города, люди стали более свободными, но вместе с тем и более одинокими. Западную цивилизацию стал беспардонно завоевывать индивидуализм. Выбор партнера теперь был сопряжен с романтическими стремлениями, призванными противостоять растущей изоляции современной жизни.
И все же, несмотря на эти перемены, некоторые социальные нормы оставались незыблемыми до середины двадцатого века. Брак по-прежнему считался союзом на всю жизнь; женщины экономически и юридически зависели от мужей; религия определяла мораль и диктовала правила поведения; разводы были редки и подвергались осуждению и поруганию. Кроме того, верность супругу оставалась обязательным условием брака, по крайней мере для женской части общества.
Живя в пятидесятых, Мария прекрасно понимала, что ей не из чего выбирать. Она выросла в мире, где было всего четыре типа мюсли, три телеканала и двое лично знакомых ей мужчин, годившихся в мужья. В новинку было то, что она вообще имела право голоса при выборе партнера, ведь даже сегодня более 50 процентов браков в мире заключаются по договоренности.
Хотя она любила своего мужа Кеннета, сексом они занимались в основном ради продолжения рода. «Честно говоря, родив четверых детей за шесть лет, я ужасно устала», – говорит она. Когда время от времени Мария исполняла свои супружеские обязанности, о наслаждении не шло и речи. Кеннет, которого она называет «порядочным и щедрым человеком», не знал всех тонкостей женской природы, да и не догадывался, что их вообще стоит знать. Однако ни их унылые сексуальные отношения, ни его последующие компенсирующие завоевания не считались основаниями для развода.
Хотя мужчинам поколения Кеннета негласно разрешалось смягчать свою брачную неудовлетворенность связями на стороне, женщины вроде Марии должны были искать удовлетворения в семье. Для Марии и Кеннета, а также всех их современников брак был союзом длиною в жизнь, выйти из которого было не так-то просто. Они заключали брак, чтобы быть вместе в горе и радости, пока смерть не разлучит их. К счастью для тех, кто мучился в браке, смерть в те годы наступала гораздо раньше, чем сейчас.
Сильвия не стала ждать, пока смерть разлучит ее с мужем. Сегодня браки заканчиваются, когда умирает любовь. Выросшая в Сан-Франциско Сильвия была представительницей поколения беби-бума, и ее юность пришлась на годы, когда произошел культурный переворот, практически до неузнаваемости изменивший динамику отношений между мужчинами и женщинами. Феминизм, контрацепция и право на аборт дали женщинам возможность получить контроль над своей любовью и жизнью. В 1969 году в Калифорнии были приняты законы, позволившие оформлять развод, не доказывая проступки супруга, а затем такую практику внедрили и многие другие штаты, благодаря чему у женщин появилась возможность расторгнуть несчастливый брак. А раз теперь женщины были вправе уйти, потребовалась новая причина, чтобы они остались. В связи с этим качество браков существенно повысилось.
После развода Сильвия занялась своей карьерой, упорно продвигаясь по корпоративной лестнице в преимущественно мужском мире банков. Она встречалась с несколькими мужчинами – «скучными банкирами и делопроизводителями, такими же как первый муж», – но почувствовала себя готовой дать любви второй шанс, только когда познакомилась с Джейсоном, скрипичных дел мастером и учителем музыки.
В одной из наших бесед я спросила Сильвию, моногамна ли она. Она удивленно посмотрела на меня. «Да, конечно. Я придерживалась моногамии во всех своих отношениях и в обоих браках». Понимала ли она, какой культурный сдвиг должен был произойти, чтобы эти слова были сказаны так свободно?
Когда-то моногамия предполагала наличие одного партнера за всю жизнь. Теперь моногамия требует наличия одного партнера зараз.
Во втором браке Сильвия потребовала равноправия на кухне и в спальне. Джейсон снова и снова удивлял ее своим умением подметать пол и предугадывать ее желания. Вместо уникальных, гендерно определенных ролей их союз покоился на гибком разделении труда, самореализации, взаимном сексуальном притяжении и близости.
Сначала мы принесли любовь в брак. Затем мы принесли секс в любовь. А затем связали супружеское счастье с сексуальным удовлетворением. Секс для продолжения рода уступил место сексу для удовольствия. В то время как добрачный секс стал нормой, секс в браке тоже претерпел небольшую революцию: из супружеского долга женщины он превратился в совместный способ достижения удовольствия и единения.
Сегодня мы все участвуем в великом эксперименте. Впервые в истории мы хотим секса со своими супругами не потому, что нам нужны шесть детей для работы на ферме (для чего придется завести восьмерых, потому что как минимум двое могут не выжить), и не потому, что такова наша обязанность. Нет, мы хотим секса просто потому, что мы его хотим. Наш секс основан на желании и представляет собой проявление нашей свободы выбора – и нашей истинной сущности. Сегодня мы занимаемся сексом, потому что появилось настроение, потому что нам этого захотелось – причем предпочтительно друг с другом, желательно одновременно и в идеале с десятилетиями не ослабевающей страстью.
В работе «Трансформация интимности» Энтони Гидденс объясняет, что, отделившись от функции продолжения рода, секс из биологической характеристики превратился в маркер личности. Половая социализация теперь происходит вдали от мира природы; сексуальность стала «чертой личности», которую мы снова и снова пересматриваем на протяжении жизни. Это проявление того, кто мы есть, а не только выражение того, что мы делаем. В нашем уголке земного шара секс включает в себя право на индивидуальность, личную свободу и самоактуализацию. Мы полагаем, что нам положено сексуальное наслаждение – оно стало столпом нашей новой концепции близости.
Близость, несомненно, играет важнейшую роль в современном браке. Эмоциональная близость из побочного продукта долгосрочных отношений превратилась в обязательное условие. В традиционном мире близостью назывались товарищеские чувства, которые рождались в ходе совместного преодоления жизненных неурядиц – работы в поле; воспитания детей; потерь, болезней и трудностей. Как мужчины, так и женщины искали дружбы и опоры в отношениях с представителями своего пола. Мужчины налаживали связи за работой и кружкой пива; женщины – за хлопотами по хозяйству и воспитанием детей.
Современный мир пребывает в постоянном движении, вращаясь быстрее и быстрее. Семьи часто разбрасывает по свету, братья и сестры оказываются на разных континентах, а сменить работу теперь легче, чем пересадить цветок. У нас сотни виртуальных «друзей», но нам некого попросить покормить кота в наше отсутствие. Мы гораздо свободнее своих бабушек и дедушек, но при этом и более разобщены. Мы отчаянно ищем тихую гавань, но к какому берегу нам пристать? Брачная близость стала главным противоядием против усиливающегося дробления общества.
Близость теперь теснее, чем когда-либо. Я буду говорить с тобой, любимый мой, и делиться самым ценным, хотя это уже не приданое и не плоды моего чрева, а мои надежды, стремления, страхи, мечты, чувства – иными словами, мой внутренний мир. И ты, любимый мой, будешь смотреть мне в глаза. И не будешь отвлекаться, пока я обнажаю свою душу. Мне нужно чувствовать твою поддержку и одобрение. От этого зависит моя значимость.
Никогда прежде наши ожидания от брака не были столь огромными. Мы по-прежнему желаем всего, что дает традиционная семья – чувства защищенности, детей, благосостояния и уважения, – но при этом хотим, чтобы партнер любил нас, желал, был в нас заинтересован. Мы должны быть лучшими друзьями, задушевными собеседниками и страстными любовниками. Человеческое воображение воздвигло новый Олимп: что в долгосрочной перспективе любовь к одному партнеру может остаться безусловной, близость с ним – безграничной, а секс – невероятным. А долгосрочная перспектива становится все более и более долгой.
Малюсенькое обручальное кольцо служит символом во многом противоречивых идеалов. Мы жаждем стабильности, безопасности, предсказуемости и надежности и в то же время восхищения, тайн, приключений и риска. Мы требуем от своего избранника: дай мне комфорт, но дай и остроту. Дай спокойствие, но дай и новизну. Дай стабильность, но дай и неожиданность. Мы стремимся объединить под одной крышей желания, которые испокон веков находили разные пристанища.
Как пишет аналитик юнгианской школы Роберт Джонсон, в нашем секуляризованном обществе романтическая любовь превратилась в «единственную величайшую энергетическую систему западной психики. В нашей культуре она заменила религию в качестве арены, где мужчины и женщины ищут смысл, трансцендентность, целостность и экстаз». В поисках «родственной души» мы объединяем потребность в духовной близости и в отношениях, словно это одно и то же. Мы ищем в земной любви совершенство, которое прежде искали лишь в божественной стихии. Наделяя своего партнера божественными чертами, мы ожидаем, что он поможет нам возвыситься над мирской суетой, а потому создаем, по выражению Джонсона, «порочную кашу двух священных любовей», которая несет в себе одно разочарование.
Мы не только предъявляем бесконечные требования, но при этом хотим быть счастливыми. Прежде счастье откладывалось до загробной жизни. Мы спустили небо на землю, на расстояние вытянутой руки от всех и каждого, и теперь счастье стало не просто стремлением, но обязательным требованием. Мы ожидаем, что один человек даст нам все то, что раньше давала целая деревня, а живем вдвое дольше. Для союза двух человек это задача не из легких.
На многих свадьбах наивные мечтатели перечисляют список клятв, обещая быть друг для друга и родственными душами, и любовниками, и наставниками, и психотерапевтами. «Клянусь быть твоим главным поклонником и самым грозным противником, твоим соучастником, твоим утешением в разочаровании», – дрожащим голосом говорит жених.
Сквозь слезы невеста отвечает: «Клянусь тебе в верности и самоуважении. Клянусь работать над собой. Обещаю не только прославлять твои триумфы, но и любить тебя лишь больше за твои неудачи». Улыбаясь, она добавляет: «А еще я обещаю никогда не носить туфли на каблуках, чтобы ты не чувствовал себя слишком маленьким». Их клятвы становятся прочувствованными мантрами преданной любви. Но здесь таится ловушка. Чем больше дается обещаний, тем сильнее сомнения, сумеют ли они не нарушить свои клятвы до конца медового месяца. (Само собой, в менее романтичные моменты молодожены прекрасно понимают, насколько брак хрупок, в связи с чем и составляют прозаичные брачные контракты, прежде чем зачитывать поэтичные клятвы.)
Мы привнесли в свою концепцию брака все то, что некогда искали на стороне: восторженность романтической любви, взаимный отказ от необузданного секса, идеальный баланс свободы и обязательств. Зачем вообще изменять в таком прекрасном партнерстве? Теперь неверности быть не должно, поскольку для нее нет никакого повода.
И все же неверность существует. Мы безнадежные романтики и не хотим этого признавать, но браки, основанные на взаимном притяжении и любви, зачастую оказываются более хрупкими, чем союзы, основанные на материальных мотивах. (При этом я не хочу сказать, что старые стабильные браки были счастливее.) Браки по любви делают нас более уязвимыми перед лицом переменчивых симпатий сердца и предательств.
Мужчины и женщины, с которыми я работаю, вкладывают в любовь и счастье гораздо больше, чем когда-либо ранее, однако по жестокой иронии судьбы в результате у них появляется ощущение, что они вправе требовать отдачи, что и приводит к экспоненциальному росту измен и разводов. Когда-то мы изменяли, потому что от брака никто не ожидал любви и страсти. Сегодня мы изменяем, потому что брак не дает нам любви, страсти и безраздельного внимания, которые в нем обещаны.
Каждый день в своем кабинете я встречаюсь с потребителями современной идеологии брака. Они покупают продукт, приносят его домой и обнаруживают, что в упаковке недостает нескольких деталей. В связи с этим они обращаются в мастерскую, чтобы починить продукт и привести его в соответствие с фотографией на коробке. Они как должное воспринимают свои требования к отношениям – чего они хотят и чего заслуживают иметь – и расстраиваются, когда романтический идеал не совпадает с неромантической реальностью. Неудивительно, что эти утопические представления приводят к появлению растущей армии разочарованных людей.
«Мои нужды остаются неудовлетворенными». «Этот брак перестал меня устраивать». «Я на это не подписывался». На своих сеансах я часто слышу все эти жалобы. Как замечает психолог и писатель Билл Доэрти, в этих жалобах ценности консьюмеризма – «личная выгода, низкая стоимость, обладание правами и распределение рисков» – применяются к нашим романтическим связям. «Мы по-прежнему верим в обязательства, – пишет Доэрти, – однако как внутренний голос, так и окружающие твердят нам, что мы просто дураки, если в браке соглашаемся на меньшее, чем нам нужно и чем мы заслуживаем».
В нашем потребительском обществе ключом ко всему стала новизна. В продукты изначально закладывается механизм устаревания, чтобы у нас возникало желание их заменять. Отношения подвержены тем же тенденциям. Мы живем в культуре, которая постоянно сулит нам нечто лучшее, более молодое, более интересное. Поэтому теперь мы разводимся не потому, что чувствуем себя несчастными, а потому, что можем быть счастливее.
Мы стали считать немедленное удовольствие и бесконечное многообразие своей прерогативой. Предыдущие поколения учили, что жизнь предполагает жертвы. «Невозможно получить все, что хочешь». Еще полвека назад эта фраза имела смысл, но кто моложе тридцати пяти и сегодня живет по этому завету? Мы упрямо отвергаем неудовлетворенность. Неудивительно, что ограничения моногамии порой приводят к панике. В мире безграничного многообразия вариантов мы сталкиваемся с тем, что мои друзья-миллениалы называют страхом упущенных возможностей. Этот страх толкает так называемую «гедонистическую мельницу» – бесконечный поиск чего-то лучшего. Как только мы получаем желаемое, наши ожидания выходят на новый уровень, из-за чего мы не чувствуем себя более счастливыми. Культура свайпинга привлекает нас бесконечными возможностями, но в то же время она сопряжена с некоторой тиранией. Знание о готовых альтернативах приводит к невыигрышным сравнениям, ослабляет преданность и не дает нам наслаждаться моментом.
Переход от экономики производства к экономике впечатлений, произошедший в западном обществе, привел к переменам в структуре отношений. Как пишет философ Ален Де Боттон, брак превратился «из института в процесс освящения чувства, из внешне санкционированного обряда инициации во внутренне мотивированный ответ на эмоциональное состояние». Для многих слово «любить» из глагола перешло в существительное, которое описывает неизменное состояние энтузиазма, страстной влюбленности и желания. Качество отношений теперь определяется качеством опыта. Что хорошего в налаженном домашнем хозяйстве, стабильном доходе и воспитанных детях, если нам при этом скучно? Мы хотим, чтобы отношения вдохновляли и трансформировали нас. Их ценность, а следовательно, и длительность напрямую зависят от того, насколько они удовлетворяют нашу жажду впечатлений.
Все эти новые прерогативы развивают историю современной неверности. Сегодня отличаются не наши желания, а наш настрой, ощущение, что мы вправе – и даже обязаны – их иметь. Теперь мы главным образом служим себе – даже за счет всех тех, кого любим. Памела Друкерман замечает: «Высокие ожидания в отношении личного счастья могут даже усиливать нашу склонность к изменам. В конце концов, разве мы не вправе завести роман, если это позволяет нам почувствовать удовлетворение?» Когда во главу угла ставятся личность и чувства, стремление к изменам получает новые оправдания.
Все это приводит нас к детям Сильвии, близнецам Заку и Мишель. Сейчас им около тридцати, и они само воплощение миллениалов. Культурный ландшафт, в котором они обитают, определяют ценности, заложенные их родителями, – индивидуализм, самореализация, эгалитаризм – с новым акцентом на аутентичность и прозрачность. Важную роль в их жизни, в том числе сексуальной, играют технологии. Их либидо находит выход в приложениях вроде Tinder, Grindr, Hinge, Snapchat и Instagram.
Ни Зак, ни Мишель пока еще не вступили в брак – как и их друзья, они посвятили свою юность образованию, путешествиям, работе и играм. Они выросли в открытой сексуальной среде, которая не была знакома ни одному из предыдущих поколений. У них было больше возможностей, но и больше неопределенности; меньше границ, но меньше и принципов. Молодому гомосексуалисту Заку не пришлось узнать, каково это – тайком посещать подпольный гей-клуб, где все мужчины женаты на женщинах. Ему даже не пришлось совершать каминг-аут, потому что он никогда не скрывал своей сексуальности. Из кино он знает об опасностях СПИДа, но в кармане у него лежит профилактическая таблетка, которая обезопасит его. Когда однополые семьи стали последней ступенью эволюции института брака, он опустился на одно колено и сделал предложение своему парню Тео на глазах у всех сотрудников юридической фирмы, в которой они работают. Теперь они надеются однажды создать собственную семью.
Мишель занимается предпринимательством и руководит небольшой компанией в сфере виртуальной реальности. Она не сидит дома и не ждет, пока зазвонит телефон. Когда ей хочется найти компанию, она просто открывает нужное приложение. Она мечтает выйти замуж, но не торопится под венец. Она даже заморозила свои яйцеклетки, чтобы не переживать о биологических часах, а денег на ее счету достаточно, чтобы никогда не зависеть от мужа. «Даже если я завтра встречу прекрасного парня, с детьми я предпочту повременить еще лет пять, – объясняет она. – Я хочу пожить с человеком и насладиться отношениями, прежде чем мы станем родителями». Она называет этот период совместной жизни «бета-тестом» отношений. «К тому же, – добавляет Мишель, – если я так никого и не встречу, чтобы стать матерью, парень не нужен». Секс, брак и дети раньше шли в одном пакете. Но не теперь. Поколение беби-бума отделило секс от брака и продолжения рода; их дети отделяют продолжение рода от секса.
Взгляды Мишель типичны для ее поколения. «В культурном отношении молодежь стала считать брак «облицовочным», а не «краеугольным» камнем, – замечают исследователи проекта Knot Yet. – Иначе говоря, теперь брак воспринимается как нечто, к чему приходят, после того как все остальное в жизни уже расставлено по местам, а не как первый шаг к взрослой жизни и рождению детей».
Мишель собирается выйти замуж, только когда почувствует себя созревшей в эмоциональном отношении, профессионально состоявшейся, финансово независимой и готовой оставить в прошлом все прелести свободной жизни. В этот момент она начнет искать партнера, который будет дополнять ее и уважать ее сформировавшуюся личность. Для ее бабушки Марии брак, напротив, был только первым шагом к самореализации, краеугольным камнем, с которого они с мужем вместе начинали формирование своей идентичности, постепенно вступая во взрослую жизнь.
Спасет ли Мишель заранее рассчитанная отсрочка или же ей, как и Марии, тоже придется столкнуться с изменой? Или же эта отсрочка сделает ее уязвимее? В своей статье в журнале The Atlantic Хьюго Швайцер замечает, что в парадигме «краеугольного камня» брак сопряжен со сложностями, в то время как парадигма «облицовочного камня» не предполагает никаких трудностей. Ожидается, что пары, рано вступающие в брак, непременно сталкиваются с проблемами, решая которые, становятся сильнее. В связи с этим модель краеугольного камня «прощает неверность, признавая ее почти абсолютную неизбежность». Однако, как он указывает, «модель облицовочного камня гораздо реже прощает сексуальные измены, поскольку предполагается, что люди, которые наконец решили заключить брак, достаточно зрелые, чтобы контролировать свои желания и быть предельно честными… Тем не менее свидетельства показывают, что приверженцы второй парадигмы демонстрируют немалую наивность, полагая, что богатая коллекция добрачных впечатлений послужит им защитой от неверности».
Сегодня Марии под восемьдесят, она вдова. Через месяц она посетит свадьбу внука и, возможно, вспомнит свою. Брак, в который вступают Зак и Тео, коренным образом отличается от союза, который более полувека назад в торжественной обстановке заключили они с Кеннетом.
Не отставая от современной жизни, брак вывернулся наизнанку и теперь предлагает непревзойденные равенство, свободу и гибкость. И все же кое-что остается почти неизменным – и это неверность.
Чем более сексуально активным становится общество, тем непримиримее его отношение к изменам. Именно потому, что мы теперь вправе сколько угодно заниматься сексом до свадьбы, исключительность отношений в браке трактуется по-новому. Сегодня большинство из нас приходят к алтарю после долгих лет сексуального бродяжничества. К тому моменту, когда мы решаем вступить в брак, у нас уже имеется немалый опыт интрижек, свиданий, сожительства и расставаний. Когда-то люди женились и только потом впервые занимались сексом. Теперь женятся и перестают заниматься сексом с другими.
Осознанный выбор, который мы совершаем, чтобы ограничить свою сексуальную свободу, демонстрирует серьезность наших намерений. (Само собой, эволюция этого самого гибкого общественного института не стоит на месте, поэтому уже есть люди, которые включают в свой брак нескольких партнеров.) Верность теперь избирательна, она стала свидетельством главенства отношений и преданности партнеру. Отворачиваясь от другой любви, мы подчеркиваем важность нашего «спутника жизни». «Я нашел свою единственную. Можно прекращать поиски». Предполагается, что наше желание по отношению к другим чудесным образом испарится, побежденное силой этой единственной симпатии. В мире, где так просто почувствовать себя незначительным – отвергнутым, ненужным, одним кликом удаленным из друзей, – стало как никогда важно ощущать себя избранным. Моногамия – священная корова романтического идеала, поскольку она подчеркивает нашу уникальность. Неверность говорит: «Вообще-то в тебе нет ничего особенного». Она вдребезги разбивает великую цель любви.
В превосходной книге «После измены» Джанис Абрамс Спринг красноречиво описывает эти экзистенциальные муки: «Заблуждение… считать, что вы с партнером созданы друг для друга, что никто не в состоянии сделать вас счастливее, что ваш основополагающий, теснейший союз никому не под силу разрушить. Измена приводит к крушению двух невинных иллюзий – что ваш брак исключителен и что вы уникальны и высоко ценимы».
Когда брак был практическим союзом, неверность угрожала нашему экономическому благополучию; сегодня же брак – романтический союз, а неверность угрожает нашему эмоциональному благополучию.
Наше общество индивидуалистов рождает необъяснимый парадокс: чем сильнее становится потребность в верности, тем сильнее и тяга к неверности. Никогда прежде мы так сильно не зависели от партнеров в эмоциональном отношении, а потому измены никогда не были столь сокрушительны. Но в культуре, позволяющей индивидуальную самореализацию и вечно дразнящей нас обещанием стать счастливее, нам не терпится изменять. Пожалуй, нам никогда еще не приходилось изменять так часто. Возможно, потому мы и порицаем неверность, как никогда.
