Жанна д'Арк

Глава XXI

Пятница и суббота были счастливые дни для нас с Ноэлем. Нам все время грезилась восставшая Франция, Франция, потрясающая оружием, Франция воинствующая, Франция у стен города. Мы видели Руан обращенным в пепел, мы видели Жанну свободной! Воображение наше было разгорячено. Повторяю, мы были очень молоды.

Мы ничего не знали о том, что произошло в тюрьме вчера, после полудня. Мы полагали, что раз Жанна отреклась, раз она вернулась на лоно всепрощающей Церкви, то теперь с ней обращаются гораздо мягче и ее плен отныне будет смягчен различными уступками, поскольку это осуществимо при настоящих условиях. И вот, беспредельно радуясь, мы в течение этих двух счастливых дней строили планы близкого освобождения Жанны и непрестанно толковали о том, какое участие мы примем в предстоящей битве. То были едва ли не самые счастливые дни за последний год.

Наступило воскресное утро. Я сидел, наслаждаясь чудной, блаженной погодой, и размышлял. Размышлял об освобождении Жанны, о чем же более? Других мыслей у меня не было. Я был поглощен этой мечтой, упивался ее несказанным счастьем.

Далеко, в конце улицы, послышался чей-то голос, который понемногу приблизился, и я разобрал слова:

– Жанна д'Арк нарушила обет! Ведьма дождалась своей участи!

Мое сердце остановилось, кровь застыла в жилах. Произошло это более шестидесяти лет назад, но этот торжествующий крик до сих пор так же отчетливо звучит у меня в ушах, как прозвучал тогда, в это давно прошедшее летнее утро. Мы странно созданы: умирают те воспоминания, которые могли бы нас осчастливить, и остается только то, что надрывает нам сердце.

Вскоре крик этот был подхвачен другими голосами – десятками, сотнями голосов; весь мир, казалось, был объят зверской радостью. Гам разрастался; слышен был топот бегущих людей, веселые поздравления, грубый хохот, барабанный бой и грохот далекой музыки; люди оскверняли ликованием этот священный день.

После полудня Маншона и меня по распоряжению Ко-шона позвали в тюрьму Жанны. К этому времени англичане и их солдаты снова сделались недоверчивыми, и весь Руан пришел в гневное, угрожающее настроение. Чтобы убедиться в этом, стоило выглянуть в окно: сжатые кулаки, мрачные взгляды, суетливые, разъяренные толпы, запрудившие улицу, – все это говорило само за себя.

Кроме того, мы узнали, что около замка дела обстоят очень плохо, что там собрался всякий сброд, в их числе множество полупьяных английских солдат, что чернь считает слух о нарушении обета выдумкой попов. Мало того, эти люди не ограничились угрозами. Они напали на нескольких священников, которые пытались войти в замок, и тех едва удалось спасти от расправы.

Маншон отказался идти. Он заявил, что не сделает шагу, пока Варвик не даст ему охрану. На следующее утро Варвик прислал отряд солдат, и мы отправились под их защитой. За это время обстоятельства не только не улучшились, но, скорее, ухудшились. Солдаты защитили нас от побоев, но когда мы проходили мимо большой толпы, окружавшей замок, то нас осыпали оскорблениями и ругательствами. Впрочем, я относился к этому вполне терпеливо и говорил себе с чувством тайного удовлетворения: «Через каких-нибудь три-четыре дня, голубчики, вам придется запеть на иной лад – и я тогда приду послушать».

Я считал этих людей обреченными. Многие ли из них останутся в живых после того, как Жанну освободят? Останется не больше того, сколько нужно, чтобы позабавить палача в течение получаса.

Оказалось, что слух правдив. Жанна нарушила обет. Она сидела в цепях, опять одетая в мужское платье.

Она никого не обвиняла. Не такова она была. Она не была похожа на того человека, который нанимает слугу и валит на него всю ответственность за совершаемые им, по его же приказанию, поступки. Ее ум теперь прояснился, и она поняла, что вдохновителем того обмана, жертвой которого она пала вчера утром, был не подчиненный, но начальник – Кошон.

Произошло следующее. В воскресенье рано утром, пока Жанна спала, один из часовых потихоньку унес ее женский наряд, положив на его место мужскую одежду. Проснувшись, она спросила, где женское платье, но стража отказалась вернуть ей просимое. Она сказала им, что ей запрещено носить мужскую одежду. Но они не уступали. Стыдливость повелевала ей одеться; к тому же она убедилась, что ей невозможно защитить свою жизнь, если приходится на каждом шагу бороться с предательством. И она надела запретное платье, зная, чем это кончится. Бедная, она не имела больше сил для борьбы.

Мы вошли в залу вслед за Кошоном, вице-инквизитором и еще некоторыми; их было человек шесть – восемь; и когда я увидел Жанну, угнетенную, убитую, закованную в цепи, то я обомлел. Совсем не такую картину писало мое воображение. Удар был очень сильный. Быть может, я сомневался, что она нарушила обет, а быть может, верил этому, но бессознательно.

Победа Кошона была полная. Долгое время ему приходилось недоумевать, злиться, терять терпение, но теперь все это прошло, сменившись настроением ясного спокойствия, довольства собою. На его багровом лице была печать безмятежного и злобного блаженства. Он подошел к Жанне, шелестя по полу краем своей мантии, и остановился перед ней, важно расставив ноги; больше минуты оставался он в таком положении, пожирая пленницу глазами и наслаждаясь видом несчастной, погубленной девушки, которая помогла ему завоевать столь высокое место среди служителей кроткого и милосердного Иисуса, Спасителя мира, Господа Вселенной, если только Англия сдержит свое обещание, данное человеку, который никогда своих обещаний не исполнял.

Вскоре судьи начали допрашивать Жанну. Один из них, по имени Маргери, человек скорее проницательный, чем осторожный, коснувшись перемены одежды, сказал:

– Тут есть что-то подозрительное. Как могло это произойти без чьего-либо соучастия? Или нечто еще худшее?

– Тысяча чертей! – бешено заорал Кошон. – Заткните вашу глотку!

– Арманьяк! Изменник! – закричали солдаты, стоявшие на страже, и бросились на Маргери с копьями наперевес. Злополучного судью удалось спасти с большим трудом: его чуть не пронзили пикой. Бедняга, он больше не вмешивался в допрос. Остальные судьи продолжали вести следствие.

– Почему ты снова надела мужское платье?

Я хорошенько не разобрал ее ответа, так как именно в это мгновение у одного из солдат выпала алебарда и грохнулась на каменный пол. Но, как мне показалось, Жанна ответила, что она надела платье по собственному побуждению.

– Но ведь ты обещала и поклялась, что никогда не станешь больше носить мужскую одежду.

Я с напряженным вниманием прислушивался, что она ответит на это. И ответ ее вполне совпал с моими ожиданиями. Она сказала совершенно спокойно:

– Никогда не собиралась клясться и не давала сознательной клятвы, что откажусь от мужской одежды.

Я так и думал, я был уверен, что она в четверг говорила и действовала бессознательно, и ее ответ подтвердил мое предположение. Жанна продолжала:

– Но я имела право снова надеть это платье, потому что данных мне обещаний не исполнили, а мне было обещано, что я могу посещать обедню и причащаться и что меня освободят от этих цепей, между тем как они не сняты до сих пор.

– Все равно ты отреклась, и обещание не носить мужской одежды было оговорено особо.

Тогда Жанна протянула этим бесчувственным людям руки в тяжелых оковах и грустно сказала:

– Лучше смерть, чем это. Но если цепи эти будут сняты, и если мне можно будет ходить к обедне, и если меня поместят в заточении, где ко мне будет приставлена женщина, то я исполню все, что вы сочтете нужным.

Кошон презрительно поморщился. Блюсти договор, который заключен с ней? Исполнить условия? Чего ради? Предложение условий – мера временная; она годилась, пока это было выгодно; но она уже сослужила свою службу, надо придумать теперь что-нибудь более свежее и полезное. Возвращение к мужской одежде могло пригодиться для всевозможных целей, но быть может Жанна сама проговорится о чем-либо, помимо этого рокового проступка. И вот Кошон осведомился, говорили ли с ней Голоса после четверга, – и при этом он напомнил ей о ее отречении.

– Да, – сказала она.

И из ее слов выяснилось, что Голоса говорили с ней об отречении – рассказали ей об этом. Она еще раз чистосердечно подтвердила Божественность источника своего вдохновения, и по ее спокойному лицу было видно, что она никогда не отрекалась от этого сознательно. Таким образом, я еще раз убедился, что она сама не замечала того, что происходило в четверг, на помосте. В заключение она сказала: «Мои Голоса заявили, что я поступила очень нехорошо, признав свои деяния преступными». Потом она вздохнула и добавила простодушно: «Но меня принудила к этому боязнь огня».

То есть боязнь огня заставила ее подписать бумагу, содержания которой она тогда не поняла, но понимала теперь, благодаря откровению Голосов и указаниям самих преследователей.

Она была теперь в здравом уме; утомление прошло; вернулась ее отвага, а вместе с ней – врожденная преданность истине. Она смело и спокойно говорила правду, зная, что этим она отдает свое тело тому самому огню, который казался ей столь ужасным.

Ее ответ был пространен, вполне чистосердечен, вполне свободен от каких-либо умалчиваний или полупризнаний. Я слушал и содрогался; я чувствовал, что она произносит свой смертный приговор. И бедный Маншон тоже понял это. И на полях отчета он приписал: Responsio mortifera.

Роковой ответ. Да, все присутствующие знали, что это – роковой ответ. Жанна замолчала, и воцарилась тишина, какая бывает в комнате безнадежно больного, когда сидящие у смертного одра глубоко вздыхают и тихо говорят друг другу: «Все кончено».

Здесь тоже все было кончено. Но через несколько мгновений Кошон, желая поставить последнюю заклепку, задал такой вопрос:

– Продолжаешь ли ты верить, что твои Голоса принадлежат святой Маргарите и святой Екатерине?

– Верю в это, как и в то, что они посланы Богом.

– Но на подмостках ты отреклась от них?

Тогда она ясно и напрямик заявила, что она никогда не имела намерения отречься от них; и что если – подчеркиваю это «если» – «если она в тот раз от чего-либо отреклась, то это сделано ею из боязни огня и является искажением истины».

Видите, опять. Очевидно, она не ведала тогда, что творила, и только потом узнала от этих людей и от своих Голосов.

Следующими словами, в которых прозвучала усталость, Жанна закончила эту мучительную сцену:

– Я предпочла бы сейчас же отправиться на казнь; дайте мне умереть. Я не могу переносить этот плен.

Душа, рожденная для солнечного света и простора, так рвалась на свободу, что готова была принять ее в какой угодно форме, хотя бы под видом смерти.

Некоторые судьи покинули залу взволнованные, опечаленные. Не таково было настроение остальных. На дворе замка мы нашли графа Варвика с сотней англичан – они нетерпеливо ждали новостей. Кошон, лишь только увидел их, крикнул, смеясь, – подумайте, кем надо быть, чтобы смеяться, погубив беспомощную бедную девушку:

– Будьте спокойны, с ней покончено!