Французский дворянин

Глава VII. Условия сдачи

Не успел я отнять руки от решетки, как легкий удар по плечу заставил меня обернуться, предупреждая меня о новой неминуемой опасности. И действительно, на этот раз мне грозила такая беда, что, даже призвав на помощь всю свою решимость, мне трудно было совладать с нею. Рядом со мной стоял Генрих. Он снял свою маску, и уже одного взгляда на него для меня достаточно, чтобы убедиться, что случилось именно то, что я предчувствовал и чего так опасался. В глазах у него выражалось необычайное возбуждение; все лицо, темно-багрового цвета, мокрое от пота, обнаруживало чрезмерное волнение: стиснутые губы напоминали лицо мертвеца. Внезапность новой опасности, отсутствие кого-либо из приближенных или вообще знакомых лиц из свиты, без которых он не делал ни шагу, необычный час, убогая хижина, одинокое положение среди чужих людей – всего этого было слишком много для его нервной системы и без того надорванной его образом жизни. Несмотря на свое присутствие духа и смелость, не раз испытанные в боях, он не мог вынести нового потрясения. Хотя король и старался еще сохранить свое достоинство, для меня было очевидно, что он уже почти потерял способность владеть собой.

– Отворите! – пробормотал он сквозь зубы, указывая нетерпеливо на дверь. – Отворите же, сударь, говорю я вам!

Я поглядел на него, изумленный и смущенный.

– Но позвольте, ваше величество: вы забываете, что я еще…

– Отворите, повторяю вам! – повелительно повторил король. – Слышите, сударь? Я желаю, чтобы эта дверь была немедленно отворена!

Сухая, жилистая рука его тряслась, как в параличе: драгоценные перстни на пальцах сверкали и переливались разноцветными огнями. Я безнадежно переводил глаза с него на женщину и обратно, причем мне смутно представлялась вся опасность, которая возникла бы, если бы ее присутствие здесь было открыто, – опасность, которую я еще сам не мог себе хорошенько определить, но которая уже вполне ясно представлялась моему воображению. В то же время мне показалось, что я нашел средство избавиться от нее. Эта мысль настолько ободрила меня, что, продолжая еще держаться за решетку, я решился вступить в переговоры с королем.

– Простите, ваше величество! – начал я торопливо, но самым почтительным тоном. – Прежде всего я решаюсь просить вас дозволить мне рассказать вам, что я видел. Не считая Брюля, там шесть человек, которые, полагаю, составляют его свиту. Все это – негодяи, способные на любое преступление: умоляю ваше величество лучше согласиться на кратковременный арест…

Здесь я должен был умолкнуть, пораженный внезапным гневом, сверкнувшим в глазах короля: своими неудачными выражениями я только разжег его ярость, как бы дал ей толчок проявиться наружу. Предрасположенный к подозрению многочисленными изменами и обманами особенно за последнее время, он забыл обо всех опасностях, угрожавших ему извне, при мысли, что я сам хочу погубить его и для этой цели завлек его сюда. Он огляделся взором, полным злобы и страха, и еле слышно пролепетал дрожащими губами:

– Арест?..

К довершению несчастья, пустая случайность вовлекла его в еще большее смятение, доведя до полной невменяемости. Кто-то начал ломиться в дверь снаружи. Дама, услышав это, испустила громкий крик ужаса – и король окончательно потерял самообладание. Вскочив с места, он яростно закричал мне, чтобы я немедленно отворил дверь, у которой я все еще стоял. Но я все-таки решил подождать и простер к нему руки с умоляющим видом, как бы с последней просьбой. Генрих отступил на шаг, выхватил меч и приставил острие к моей груди. Я всегда был убежден, что он вообще неспособен нанести удар; но само прикосновение к рукояти меча пробуждало мужество, которым он, несомненно, обладал и которое не покидало его в самые опасные минуты. Однако на этот раз такого не случилось: пока лезвие его меча дрожало у самой моей груди, а я стоял неподвижно, употребляя нечеловеческие усилия, чтобы оставаться спокойным, мадемуазель бросилась к королю и с громким криком ухватила его сзади за локоть. Ошеломленный Генрих, не видя, кто схватил его, поднял руку и концом меча задел висячую лампу: она разлетелась вдребезги, и в комнате воцарилась полная темнота. Женские крики и сознание, что среди нас находится сумасшедший, наполняли мрак всякими ужасами.

Боясь прежде всего за мадемуазель, я собрался с духом и, добравшись кое-как дотлевших у очага угольев и не обращая внимания на неясно сверкавший меч короля, отыскал полуобожженную палку, на конце которой мне удалось раздуть огонь. При помощи этой палки я зажег свечу, замеченную мною раньше неподалеку от очага, и только тогда решился оглядеться. Мадемуазель стояла в углу, наполовину взбешенная, наполовину перепуганная. Лицо ее было багрово-красно. Одна рука ее была обернута носовым платком, запачканным кровью: очевидно король, в безумной ярости размахивая мечом, слегка поранил ее. Фаншетта стояла перед своей госпожой, с волосами взъерошенными, точно шерсть дикой кошки; квадратное лицо ее и вся фигура выражали недоверие и злобу. Неподалеку от них стояли, прислонясь к стене, госпожа Брюль и Симон. Король сидел на стуле с видом растерянности и изнеможения; острие его меча упиралось в пол, и он с трудом удерживал в дрожащей руке рукоятку. Я тотчас сообразил, что мне делать. Молча подойдя к королю, я положил на стул около него свой меч, свои пистолеты и кинжал, затем преклонил колени и сказал:

– Дверь здесь, ваше величество. Вы можете отворить, когда вам угодно. Вручаю вам также свое оружие: отныне я ваш пленник. Старшина-маршал за дверями: вы одним словом можете предать меня ему… Но, государь, – продолжал я серьезным тоном, – позвольте просить вас об одном – не допускать и мысли, чтобы я думал хоть на одно мгновение оказать особе вашего величества неуважение или каким бы то ни было образом оскорбить вас.

Король поглядел на меня тупым, бессмысленным взором; лицо его было бледно, в глазах было какое-то рыбье выражение.

– Святители! – пробормотал он довольно невнятно. – Зачем же вы подняли ваши руки?

– Только затем, чтобы умолять ваше величество обождать минутку, – ответил я, наблюдая в то же время как лицо его мало-помалу принимало осмысленное выражение. – Если вы удостоите выслушать меня, я объясню вашему величеству все в немногих словах. У Брюля шесть-семь человек, у старшины восемь или девять. Но люди Брюля отчаяннее и смелее: если он найдет ваше величество в моей квартире и припишет вам свою неудачу, то может решиться на отчаянный поступок. Едва ли можно рассчитывать, что особа вашего величества будет в безопасности, отправившись в сопровождении Брюля по улицам. Кроме того, – продолжал я, с радостью замечая, что король слушал со вниманием и постепенно приходил в естественное состояние, – здесь есть еще другое обстоятельство, а именно тайна, которую вашему величеству угодно было повелеть сохранить до тех пор, пока дело не подвинется значительно. Рони дал мне строжайший наказ на этот счет, опасаясь, что в случае, если бы ваш план сделался известным в Блуа, могло бы вспыхнуть восстание.

– Это вполне справедливо, – воскликнул король, к которому вернулась прежняя бодрость, хотя он и избегал еще глядеть на мадемуазель. – Да, он в состоянии напасть на меня. Но что же прикажете мне делать, сударь? – продолжал он жалобным тоном. – Не могу же я оставаться здесь. Мое отсутствие будет замечено. Я ведь не какой-нибудь бродяга, которого никто не знает и который никому не надобен.

– Готовы ли вы, ваше величество, довериться мне? – спросил я тихо, робким голосом.

– Довериться вам? – раздраженно воскликнул король, поднимая руку и разглядывая свои ногти, о красоте и белизне которых он заботился не менее любой женщины. – Разве же я не доверял вам? Иначе как бы я очутился здесь? Да ведь если бы вы не были гугенотом – Господи, прости меня за эти слова! – я скорее согласился бы встретиться с вами в аду, чем придти сюда.

Признаюсь, я с гордостью выслушал такую похвалу моей религии. Я забыл даже на мгновение и грозную опасность, и мрачную комнату, скудно освещенную свечкой, и перепуганные лица у задней стены, и даже взволнованное лицо короля, на котором выражение надменности боролось со смятением. Затем я сказал, что не сомневаюсь, что мне удастся вывести его отсюда, не открывая тайны его присутствия.

– В таком случае, пожалуйста, сделайте так, ради Бога! – быстро ответил король. – Делайте, что хотите, но только отведите меня в замок, и больше ни одному гугеноту не удастся вывести меня оттуда! Я Уже достаточно стар для подобных приключений.

Новый стук в дверь в эту минуту побудил меня не теряя времени объяснить мой план, который он одобрил, упрекнув меня, однако, за то, что я поставил ему такую задачу. Боясь, что дверь не выдержит, несмотря на устроенные мною засовы, и побуждаемый видом госпожи Брюль, выражавшим живейший ужас, я взял свечу и проводил короля во внутреннюю комнату. Здесь я положил возле него свои пистолеты и молча взял меч и кинжал. Затем я возвратился к женщинам и, отворив дверь, знаком пригласил их войти. Мадемуазель, на перевязанную руку которой я не мог глядеть без волнения, хотя присутствие короля и не позволяло мне выговорить ни слова, прошла вперед до самых дверей, у которых я стоял. Но здесь, оглянувшись и увидев, что следом за ней идет госпожа Брюль, она вдруг остановилась и, окинув меня высокомерным взглядом, тихо спросила:

– А эта дама? Разве нас велено запереть вместе?

– Мадемуазель! – быстро ответил я также тихо. – Разве я когда-нибудь требовал от вас чего-нибудь позорного?

Она ответила легким покачиванием головы.

– Я и теперь не требую ничего подобного, – продолжал я серьезным тоном. – Я поручаю вашим заботам даму, которая из-за нас подверглась большой опасности; остальное предоставляю вашему собственному усмотрению.

Вместо ответа, она взглянула мне прямо в лицо смелым взглядом и прошла дальше. Госпожа Брюль и Фаншетта последовали за ней. Я затворил дверь и обратился к Симону, который тем временем раздувал тлевшие уголья, пытаясь хоть немного осветить комнату, в которой оставались теперь только он да я. Мне показалось, что он избегает моего взгляда, и видно было, что и от всего виденного, и от усиливавшегося стука в дверь тревога его возрастала с каждой минутой. Но я не сомневался в его преданности барышне; а мои приказания ему были довольно просты.

– Вот что вы должны сделать, – сказал я, взявшись уже за засов. – Как только я выйду, крепко заприте за мной дверь и больше не отворяйте никому, кроме Мэньяна. Когда же он постучится, отворите ему осторожно и впустите. Вы скажете ему, чтобы он – если только любит господина Рони, – как только погода немного прояснится, взял с собой людей и проводил короля Франции до его дворца. Посоветуйте ему быть храбрым, но вместе с тем осмотрительным: он своей жизнью отвечает за безопасность и жизнь короля.

Я дважды повторил Симону этот наказ. Затем, опасаясь, что старшина-маршал и вправду сдержит свое слово и взломает дверь бревном, я отодвинул засов. Мое появление в дверях было встречено дюжиной злобных криков; и в них слышалось столько ярости и нетерпения, что нельзя было разобрать, в чем дело. Наконец предводителю удалось немного успокоить своих людей; но очевидно было, что и его терпение уже истощилось.

– Сдаетесь вы, наконец, или нет? – спросил он. – Я вовсе не намерен не спать тут из-за вас целую ночь!

– Предупреждаю вас, – ответил я, – что приказ, на который вы ссылаетесь, уже отменен королем.

– Это меня не касается, – грубо возразил тот.

– Да, но это будет касаться вас завтра, когда король пошлет за вами, – ответил я; и мне показалось, что эти слова несколько подействовали. – Хорошо, я согласен сдаться вам, но на двух условиях. Вы разрешите мне сохранить оружие до тех пор, пока мы не дойдем до сторожки привратника: даю вам слово идти спокойно. Это – первое.

– Хорошо, – сказал старшина более любезно. – Против этого ничего не имею.

– Во-вторых, вы не должны позволять вашим людям вламываться в мою квартиру. Я выйду совершенно спокойно. Полученный вами приказ не уполномочивает вас грабить мое имущество.

– Тсс! Мне нужно только, чтобы вы вышли. Я вовсе не собираюсь входить к вам.

– В таком случае, можете отвести ваших людей обратно на лестницу. И если вы в точности выполните наше условие, я помогу вам завтра. Ведь исполнение этого поручения еще доставит вам много хлопот. Рец, который привез этот приказ сегодня утром, как вы знаете, уже уехал, а Вилькье, вероятно, уедет завтра. Но вы можете смело положиться на то, что Рамбулье будет здесь.

Последнее замечание пришлось как раз кстати. Оно подействовало на старшину именно так, как я рассчитывал. Без всяких дальнейших возражений он приказал своим людям отступить и охранять вход на лестницу; я же начал снимать запоры с дверей.

Делу, однако, не суждено было окончиться так просто. Несколько членов брюлевской шайки, повинуясь, вероятно, знаку своего вождя, стоявшего вместе с Френуа на верхней ступеньке лестницы, отказались уходить и подстрекали к тому же людей старшины, когда те собирались повиноваться. Но старшина, уже и так раздраженный медлительностью в исполнении его требования, собрал своих подчиненных. Была минута, когда казалось, что вот-вот вспыхнет стычка, исход которой невозможно было предсказать.

Сообразив, что, если людям Брюля удастся одолеть, наше положение станет еще хуже, я не последовал первоначальному решению – ждать конца на месте. Я воспользовался случаем и сошел сам так, что Симон тотчас же запер за мной дверь. Старшина в это время был занят спором с Френуа, который, с лицом, обезображенным раной, которую я нанес ему в Шизэ, и раскрасневшимся от злобы, казался теперь, при свете единственного факела, прямо отвратительным. В одном только этот негодяй выиграл от нового покровительства: он был разряжен прямо-таки с шутовской роскошью. Впрочем, в отношении платья я заметил, что как в нищенском рубище всегда можно узнать дворянина, так и лакей в самом роскошном наряде все же останется лакеем.

Увидев меня неожиданно возле самого старшины, он попятился назад. В его лице и во всем его виде произошла такая забавная перемена, что сам старшина на минуту смешался и оправился только тогда, когда я подошел к нему и, вежливо раскланявшись, объявил себя его пленником. Я добавил, что советую ему понаблюдать за единственным оставшимся факелом: ведь если и он погаснет, то в этой сумятице, притом в темноте, нам легко могут перерезать горла. Старшина принял мои слова к сведению и, подозвав к себе факельщика, приготовился сойти вниз, приказав предварительно Френуа и его людям, столпившимся на верхней площадке, дать нам дорогу и не шуметь.

Те, однако, вовсе не были склонны пропустить нас и отвечали на увещания и приказы старшины грубыми насмешками. Колеблясь между сознанием собственной важности и уважением к Брюлю, старшина был в недоумении, что ему делать. Он, казалось, скорее почувствовал облегчение, чем рассердился, когда я попросил разрешения сказать несколько слов Брюлю.

– Если вы в состоянии вразумить этого человека, – раздражительно ответил он, – так говорите с ним сколько вашей душе угодно.

Я отправился и, дойдя до площадки, где стоял Брюль, отвесил вежливый поклон. В ответ он завернулся поплотнее в плащ и обдал меня презрительным, пронизывающим взглядом, в котором сквозили и чувство торжества, и надежда на скорое мщение. Мне хотелось узнать, явился ли он сюда по следам своей жены или же просто прибыл для выполнения своих общих замыслов против меня. Я спросил его насмешливо, чему обязан удовольствием его видеть.

– Видите, – добавил я, – не могу остаться здесь долее, чтобы предложить вам гостеприимство, но за это уж вы должны благодарить вашего друга, господина Вилькье!

– Очень признателен вам, – ответил он с дьявольской усмешкой. – Но не печальтесь об этом. Когда вы уйдете, друг мой, я надеюсь расположиться здесь по своему вкусу.

– Да? Ну, это мы еще увидим, – спокойно возразил я, нисколько не смущаясь ни угрозой, ни низким намеком, заключавшимся в его словах.

Ожидая именно этого, я уже приготовил ответ. Затем, поднеся два пальца к губам, я пронзительно свистнул и дважды громко позвал Мэньяна. Мне не пришлось звать его в третий раз. Не успел старшина оправиться от изумления, как на лестнице послышались тяжелые шаги: Мэньян, быстро сбежав по ступенькам, очутился около Брюля; последний, узнав его, произнес проклятие и невольно попятился. Смелые, самоуверенные манеры Мэньяна всегда носили отпечаток силы и бодрости, но на этот раз во всем его поведении был какой-то оттенок удали, что не замедлило произвести впечатление на присутствующих. Когда он стоял здесь, уставившись глазами на Брюля, мрачно улыбаясь и небрежно играя своим кинжалом, он показался мне недюжинным противником: я подумал, что во всем Блуа трудно было найти равного ему по силе и хладнокровию. Он переводил взор с одного на другого, пока не остановил его на моей особе. Парень поклонился мне как-то особенно ретиво и даже с оттенком гасконского хвастовства, которое было тут очень кстати. Я знал, как обращался с ним Рони, и насколько мог постарался следовать его примеру.

– Мэньян! – сказал я резким, повелительным тоном. – Сегодня я буду ночевать в другом месте. Когда я уйду, позовите ваших людей и прикажите им стеречь эту дверь. Если кто-нибудь будет пытаться проникнуть сюда силой, исполняйте ваш долг.

– Можете положиться на меня: все будет исполнено.

– Даже в том случае, если сам господин де Брюль очутится здесь.

– Слушаюсь!

– Вы должны оставаться на часах до завтрашнего утра, если де Брюль будет оставаться здесь. Если же он уйдет, вы получите приказания от лиц во внутренних комнатах и должны их исполнить беспрекословно.

– Ваше сиятельство, можете быть вполне спокойны, – ответил Мэньян, продолжая играть кинжалом.

Отпустив его кивком головы, я с улыбкой обернулся, чтобы взглянуть на Брюля. Я увидел, что, в ярости от этого неожиданного препятствия и от обиды за нанесенное оскорбление, он казался таким опечаленным, как только можно было желать. Но мне не хотелось расставаться с ним, не сказав на прощание новой колкости.

– Итак, это дело улажено, де Брюль, – сказал я ему самым любезным тоном. – Теперь могу пожелать вам спокойной ночи. Вы наверно удостоите меня завтра вашим посещением в Шаверни. Но только раньше мы велим Мэньяну заглянуть под мост.