Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Этюд под ковром
Фрагмент третьего тома собрания сочинений выдающегося театрального режиссера Анатолия Васильевича Эфроса:
«Спустя двадцать лет я опять сижу в зале Щукинского училища. Сейчас я увижу пьесу Александра Ремизова «Местные» (Я там играл главную роль. – В. С.), поставленную молодым актером «Современника». Начало не предвещает ничего хорошего, еще усаживается публика, а актеры на авансцене уже что-то изображают, будто бы не замечая нас. (На самом деле я там был один. Пока публика собиралась, я примерно за десять минут до начала спектакля выходил на сцену. Зрители рассаживались по своим местам. Они не понимали, для чего на сцене этот человек. Наверное, для того, чтобы убрать декорацию, или для каких-нибудь еще технических целей. – В. С.) Я-то вижу, что они замечают, да еще как, и очень волнуются. Все это уже было. Были и эти «незаметные» начала. Я усаживаюсь поудобней, ибо не так легко будет просидеть здесь два с половиной часа. Но что это? С каким бесстрашием они вдруг начинают вести психологический диалог. Это не просто бытовая болтовня. В ней какая-то тайна, и я вижу, что они эту тайну чувствуют, знают и гипнотизируют нас постепенным и медленным ее раскрытием. Нет, они ведут себя совсем не как ученики. Какая грация и свобода. Я всю жизнь добиваюсь такой манеры игры – открытой и действенной, при том что где-то глубоко существует тайна. Но я измучиваюсь, добиваясь этой действенности и этой тайны. А они в первом же своем спектакле с легкостью побивают известные мне рекорды. Они настоящие, живые, молодые актеры. Но при том какой у них неактерский вид. Сколько угодно можно гадать, живет или не живет вот это сухое дерево, но когда рядом увидишь деревце цветущее, сразу поймешь, в чем разница. Мы в искусстве часто похожи на людей, которые не знают, что такое цветение живое. Сидим в засохшем лесу, с важностью по-барски скрепим своими засохшими сучьями, а где-то рядом такая прелестная живая зелень».
Вот это он написал. О том, как мы играли наш учебный спектакль. Пьесу «Местные» поставил Владимир Петрович Поглазов, режиссер-педагог, выпускник нашего Училища. Их курс вел Юрий Валентинович Катин-Ярцев. Владимир Петрович и сейчас в Щукинском училище, профессор. Он был наш второй художественный руководитель. Первой была Алла Александровна Казанская.
Сюжет пьесы очень простой. Студенты-второкурсники приезжают на картошку в какое-то колхозное захолустье, и на этой картошке местные ребята насилуют любимую девушку героя пьесы. Возникает острый конфликт между студентами и этими местными… Пьеса, должен сказать, при всей ее внешней простоте очень сильная. Мы играли ее при полных аншлагах.
А после спектакля Эфрос зашел к нам в гримерную, и, как вы думаете, что произошло?
Верно: произошло нечто невероятное. То, что никто из нас представить не мог. Нас было четверо в тот вечер в гримерной. Сильный актерский квартет, как стали нас называть после «Местных». А пятым был теперь Анатолий Васильевич. Знаменитый режиссер и четыре студента. И этот знаменитый режиссер пригласил всех четырех студентов в Театр на Малой Бронной! Актерами! Всех нас!
Пошли потом только двое из нашего квартета: Юра Казючиц и Петя Федоров. А я и Саша Росщенков пошли в Театр Вахтангова.
Меня на Малой Бронной долго уговаривали. Я ходил к директору в кабинет. В своем кабинете директор, солидный, очень известный в театральном мире человек, говорил мне, двадцатитрехлетнему начинающему актеру, как будет замечательно, если я приду к ним в театр. В театр, на тот период один из самых известных в Москве. Такой же знаменитый и посещаемый, как теперь, не побоюсь сказать, Театр Вахтангова. Просто номер один. Билетов достать невозможно. Театр, где режиссер, еще раз подчеркну, Анатолий Васильевич Эфрос. В его постановке «Три сестры» Чехова, «Ромео и Джульетта» и «Отелло» Шекспира, «Месяц в деревне» Тургенева, «Женитьба» Гоголя, «Дон Жуан» Мольера. И все эти спектакли – классика отечественного театра. Признание в мире получил режиссерский метод Эфроса, который он в мельчайших деталях описал в своих книгах.
Мы не раз ходили в этот театр. На спектакли Эфроса. Но особенно сильно меня потрясло, как Олег Даль играл Дон Жуана. Это было что-то невероятное. И в том же театре целая плеяда выдающихся мастеров – Дуров, Волков, Козаков, Сайфулин…
А если вернуться ко мне, то я вот что должен сказать: я, что называется, не проинтуичил. Или наоборот. Вопрос для меня чрезвычайно сложный. А с другой стороны, если бы я согласился… Не было бы тогда МХАТа, куда я почти на шесть лет перешел из Вахтанговского, и, наверное, не было бы моего возращения из МХАТа в Вахтанговский. И вся моя жизнь тогда по-другому сложилась…
Я на Малую Бронную не пошел. А ведь Анатолий Васильевич брал меня на главную роль вместе с нашими «Местными». Случай уникальный. По той причине, что тогда молодые актеры после прихода в театр просто сидели. Три года находились в ожидании, когда им дадут какую-нибудь заметную роль. Давали возможность вынести на сцену стул, а потом его унести, или, как в знаменитом анекдоте, войти в дверь в костюме дворецкого и громко произнести: «Гонец из Пизы, государь!», и тут же уйти. Вот и все. А тут приглашает на Малую Бронную сам Эфрос! Да еще на главную роль в спектакле, который так нашумел в Москве, что был на него просто вал.
Потом – «Ромео и Джульетта». Еще одна встреча с Анатолием Васильевичем. Это тоже история, как говорится, не для слабонервных.
Я от кого-то узнал, что он собирается снимать телеспектакль «Ромео и Джульетта», и сам, не помню, где, достал телефон, дозвонился кому-то из его помощников и спросил: «Можно мне прийти на пробу?» Помощник сказал: «У нас уже есть списки. А вы кто?» – «Симонов Володя». – «Хорошо, приходите». – «Куда и во сколько?» – «В двенадцать часов ночи на Малую Бронную. Там будут пробы. Немножко выучите первую сцену».
И вот прихожу на Малую Бронную в назначенное время, убежденный, что на пробах буду только я как претендент и Анатолий Васильевич как режиссер: он меня и попробует. Но оказалось не совсем так. Оказалось, что в тот же час на те же пробы пришел не только я. На них пришли еще человек сорок. И все сорок человек находятся в ожидании, когда их начнет пробовать Анатолий Васильевич. Сидят и ждут на длинных скамейках, расположенных по периметру комнаты, как в спортивном зале. Да и сама комната, пожалуй, не меньше спортзала.
Я сразу понял, зачем они пришли. Все они, как и я, пришли на Малую Бронную, чтобы попробоваться на разные роли в пьесе Шекспира. А в ней, как известно, много действующих лиц, в том числе и самых главных. Я, кстати сказать, собирался предложить себя на роль Меркуцио, родственника Принца Веронского, друга Ромео с юных лет, горячего и вспыльчивого, «как и все в Вероне».
Приходит Анатолий Васильевич. Приходит, садится за стол и говорит, что вот такая работа, вот такое начало, давайте попробуем, потом мой помощник скажет, кто остается, а кто уходит домой. «У всех есть время? До двух, до полтретьего?» Все сорок человек и я в том числе: «Да, есть, конечно!» Он тогда спрашивает: «Скажите, кто хочет попробовать роль Меркуцио?» – «Я можно попробую!» Он только еще успел сказать «меркуци» и «о» не договорил, а я уже почти выкрикнул: «Я можно попробую!» Как это у меня вышло, объяснить не могу. Не понимаю, как это я, зная себя, с такой стремительностью смог себя проявить. «Хорошо, – говорит он. – Для этюда нужны еще двое…» Он посмотрел на сидящих. «Ну, вот вы и вы». И сразу сказал: «Ну, давайте. Вот начало… Давайте».
Посреди комнаты был ковер. Громадный палас, наверное, пять на шесть метров. Эфрос спрашивает: «Ну вы помните, в чем там суть?» Я говорю: «Да, помню. Текст еще весь не выучил, поэтому могу ошибиться». Он говорит: «Не страшно. Можно своими словами… Ну начинайте. Вот вы выходите…» И мы начинаем играть этюд. Этюды, слава богу, я еще помнил: недавно закончил Щукинское училище.
Длилось это минуты две, может быть, три. В общей сложности. А уже секунд через пятнадцать после начала этюда и, соответственно, пробы меня на роль Меркуцио я зачем-то залез под ковер и играл со своими партнерами из-под ковра. Как? Для чего? Объяснить не могу. Слышал только, что Анатолий Васильевич смеется.
Этюд кончился. Он поблагодарил: «Спасибо, спасибо, спасибо». Я же, когда, взъерошенный, вылез из-под ковра, то с одной только мыслью: «Боже мой, что я натворил! Мог бы сыграть красиво, по-шекспировски…» Анатолий Васильевич, немного помолчав, сказал: «Хорошо. Подождите все в коридоре. Мы решим, что дальше делать».
Выходим в коридор. Все претенденты. Никто ничего не понимает. Видимо, я так сделал, что он решил нас всех выгнать; или просто устал; или что-то еще. Открывается дверь. Выходит его помощник и говорит: «Дорогие ребята, дорогие актеры… (маленькая пауза; все смотрят на помощника)…Владимир Симонов может остаться, все остальные свободны». С погасшими лицами все стали расходиться, а я зашел в комнату, где только что сыграл свой странный, единственный в жизни этюд под ковром. Эфрос сидел за столом. Горела лампа. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: «Думаю, вы с ролью Меркуцио справитесь. О начале съемок вам позвонят».
Мне позвонили. Начались съемки.
Об этих съемках скажу, что они успешно прошли. Я в декорациях, которые придумал Анатолий Васильевич, прочитал длиннейший монолог в начале пьесы. Помню его весь:
И так далее. Все эти гениальные слова. Я их, повторяю, произнес в декорациях, которые придумал Анатолий Васильевич. По его идее, на сцене построили нечто похожее на железные строительные леса, какие возводят для ремонта дома, и на этих железяках – полки. И этот длиннейший монолог я читал на этих лесах. Он уже знал, что с пластикой у меня все в порядке. Он мне сказал: «Вы полезайте на эти леса и, лазая по ним, говорите слова Меркуцио». Я спросил: «Зачем, Анатолий Васильевич? Я могу прочитать просто со сцены». «Ну, такое каждый может, – сказал он и перешел на «ты». – Ты сам видел: любой был готов. А вот как ты, так не каждый». Я подумал: «А как же крупные планы?» Но не было никаких крупных планов. Все сняли на общих. Я читал, ползая по «строительным лесам». Потом перезаписали: были какие-то проблемы с микрофонами. Такое случается. Редкий случай, когда съемки обходятся без каких-либо технических проблем.
И моя третья встреча с этим удивительным человеком.
Спектакль «Тартюф» Мольера. Я перешел к тому времени из Вахтанговского театра во МХАТ. Тогда же в Московский Художественный Академический театр пришел народный артист СССР Олег Иванович Борисов. И его и меня художественный руководитель, Олег Николаевич Ефремов, представили труппе: «Вот пришли к нам два новых артиста: Олег Борисов и Владимир Симонов». Вся труппа активно стала хлопать, а мне как-то стало не по себе: кто я и кто Борисов?
Случилось так, что актеру, который играл роль Валера в мольеровской пьесе, сказали, что больше не надо ему ее играть. Его, кажется, потом просто уволили. Какие на то были причины, не знаю.
Короче говоря, мне предложили ввестись в роль Валера, благородного молодого человека, влюбленного в Марианну, дочь наивного, добродушного Оргона, жену которого соблазнил мерзкий обманщик Тартюф. В этом спектакле, в этой бессмертной комедии, были заняты бесспорные звезды: Александр Калягин, Анастасия Вертинская, Юрий Богатырев, Ангелина Степанова… Ну, выше по известности и таланту не так легко придумать. Моей партнершей была Елена Королева. И мы порепетировали. Без Анатолия Васильевича. Он, когда из зала выходил, сказал: «Ну вы введите рисунок; я потом посмотрю». А там сцена локальная. Кроме финала. В финале – я вместе со всеми действующими лицами.
Мы стали репетировать. Мне все показали. Весь рисунок роли молодого человека, влюбленного в Марианну. Вся сцена занимала минут пятнадцать-двадцать…
И вот мы закончили. Приходит он. Садится. «Ну давайте». И я с вдохновением играл с замечательными своими партнерами. В спектакле, который до этого на сцене МХАТа три года шел. Играл при пустом зале, в котором был один только зритель. А это ведь очень трудно – играть вот так, без публики. Комедию играть более чем непросто, как, впрочем, и вообще все. Но комедию надо играть так, чтобы было смешно; а тут без зрителей… Пустой зал… Он один сидел… И вот мы показали. После чего он встал и, немного помолчав, сказал: «Ну мне здесь делать нечего». Ни одного замечания, ни одного совета, ни одного указания, ни одной даже малейшей поправки. Ничего. Он просто встал и просто сказал: «Мне здесь делать нечего». И вышел из зала.
