Игра во всё

Октябрьские танцы

Поясню теперь то место на правой стороне Волге, где я родился и вырос. Откуда уехал в Москву. Я его уже пояснял, а теперь чуть подробней.

Октябрьск – небольшой промышленный город не очень крупного районного масштаба, в 154 километрах от Самары (Куйбышева). Узловая станция с десятками железнодорожных путей, с пристанционным голосом на весь город; там на тепловозе работал машинистом мой отец. Помимо станции: железнодорожное депо локомотивов, асфальтовый завод, швейная фабрика, завод изоляционных материалов, комбинат стройдеталей, хлебная база (элеватор), речной причал для песка, речной причал для нефтепродуктов. Возможно, я не все предприятия перечислил, но эти были основные. А главная достопримечательность, знаете, какая? Сызранский, он же Александровский, мост через Волгу длиной без малого полтора километра – крупнейший в Европе в XIX веке. Движение по нему открыли в 1880 году. Кроме того, два кинотеатра, о которых уже рассказывал.

Летом вишня быстро набирала соки на деревьях в нашем дачном саду. Лето у нас бывает очень жаркое. Спасение – только в Волге. Часов по пять-шесть не вылезал с друзьями из воды, играя в «гонялки»: кто лучше плавает, тот и догонит. Ели на берегу черный хлеб с солью и помидорами. Шли всей компанией купаться, а по дороге рвали помидоры. Они везде росли: заросли, плантации громадных помидор «бычье сердце». Под жарким солнцем зрели буквально на глазах. У каждого в домашнем огороде такие тоже росли, но ведь интересно не своих нарвать, а чужие немножко «стибрить». Зеленый лук тоже рвали по дороге… Свежий черный хлеб стоил шестнадцать копеек. Мы покупали батон на двоих и пачку соли – на всю команду. И с этими огромными красно-бурыми помидорами, с луком, черным хлебом и солью приходили на Волгу. К вечеру у воды и под раскаленным солнцем съедали все подчистую, оставшуюся соль куда-нибудь прятали. Это было самое вкусное из всего того, что я ел когда-либо в жизни.

И вот в этом городе, где такая полноводная Волга, где такое жаркое лето, такие вкусные помидоры, такие разнообразные игры, где такой старинный мост, такая узловая станция, такие разнообразные предприятия, такие два замечательных кинотеатра и вишневые деревья у бабушки в саду, – в этом самом Октябрьске нормальные люди составляли значительную часть населения, но и не совсем нормальные тоже. Как, наверное, в большинстве подобных городов. Пили, конечно, много и жестко. Водку, самогон, портвейн, «плодово-ягодное» под названием в связи с дешевизной «плодово-выгодное», а также все остальное, что можно пить, и даже то, что нельзя. А где в России не пьют? От безысходности, однообразия быта, неизвестности будущего, хронической усталости; для того, чтобы забыться… Тут уж «игра не во все», а в саму жизнь. Страшная ставка на проигрыш.

Встречались в Октябрьске и хулиганы очень серьезные. Они в самые юные мои годы не были для меня такими заметными и значительными. Но это тогда, когда я учился в третьем, четвертом, пятом, шестом классе. А потом старше стал, и серьезность местных хулиганов резко возросла. Вот это вечернее развлечение октябрьских подростков и ребят постарше: городские танцы. По популярности можно сравнить только с кино. Кино посмотрел, а потом – на танцы. И там не только с девушкой пройтись, что называется, «в туре твиста», но еще и драки. И танцы – городское вечернее развлечение, и далеко не кинематографический мордобой. Не каждый день, но часто. Причем очень жестокий. Из-за всего: к девушке не к той подошел, сказал что-то кому-то не так, одет слишком прилично, просто лицо твое не понравилось. Придраться могли ко всему. Зачастую драка, возникавшая неизвестно из-за чего, из мелкой стычки переходила в массовую потасовку. Шли в ход цепи, лопаты. Парни с кастетами и на мотоциклах. Рубилово будь здоров какое. Но, спрашивается, зачем? Откуда такая жестокость? Из-за этого на такие «танцы» не мог ходить. «Танцевать» с цепями и кулаками не хотел. Меня из-за такого моего «странного» поведения всерьез не воспринимали. Ну этот, мол, так, какой-то непонятный чувак, мы его и не учитываем даже. И только потом, когда поступил в Институт культуры в Куйбышеве (нынешняя Самара), приезжал на каникулы в Октябрьск, ходил с друзьями на танцы. А в восьмом, девятом, десятом классе за несколько кварталов обходил. Жестокости и тогда не понимал, и теперь не понимаю. Кого-нибудь из ребят, какие были непрочь кулаками помахать, спрашиваю: «Ну вот ты его ударишь, а он тебя. И что дальше?» – «А чего? – говорит. – Чего такого? Это ж норма». Я говорю: «Какая норма? Как это может быть? В книгах это не написано». – «Да какие книги! Брось ты! Книги еще какие-то. Ты ему разок дал по сопатке, а он тебе. А потом ты ему еще раз. Вот это по-нашему!»

И сексуальное воспитание. Оно тоже «по-нашему», по-советски, то есть никакое. Главным источником информации в области взаимоотношения полов являлся родной двор. Мама подсовывала популярные брошюрки о том, что юному человеку можно делать в период полового созревания, а что ни в коем случае делать не следует. Все это излагалось в этих брошюрах каким-то идиотским языком и не имело никакого отношения к реальной жизни. Если человек в его юном возрасте не будет заниматься тем, что категорически запрещалось в этих брошюрах, то просто сойдет с ума.

Другое дело ребята постарше, знавшие, что к чему. Рассказы их были такими захватывающими, так много было в них всего замечательного и «запретного», что высокого класса чувственные грезы тревожили сон октябрьского школьника. А если еще в кино показывали Клаудию Кардинале в фильме с Жераром Филиппом «Фанфан-тюльпан», или Мишель Мерсье в «Маркизе – королеве ангелов», или Марину Влади в «Колдунье», или Мэрилин Монро в «Джазе только девушки», то тут уж хоть не просыпайся. У меня вся стена в моей комнате была увешана фотографиями актрис. Актеры тоже были, но приколотых кнопками к стене фото актрис – процентов девяносто; и кадры из фильмом с участием самых любимых и сексуальных звезд отечественного мирового кинематографа. Из наших, пожалуй, самая красивая и обаятельная Жанна Болотова и еще Наталья Варлей в «Кавказской пленнице»… И вот эти ребята, которые постарше, всё очень доходчиво объясняли ребятам, какие помладше. Как человечество воспроизводит само себя. Оказывается, человечество как биологический вид, чтобы не исчезнуть, совершает сотни миллионов половых сношений в день. Четкими и ясными словами назывались все физиологические механизмы и части человеческого тела, которые являются главными в процессе любви и, как результат, зарождении новой жизни. На ту же тему наш художник Саня Карандаев картинки рисовал. Он был творцом не только цветных киноафиш, но еще и эротических картинок. Ни одной у меня не сохранилось, но хорошо помню, что эротика этих картинок была на очень высоком уровне. Саня был разносторонний мастер кисти и карандаша.

Естественный интерес к обнаженному женскому телу обратил меня к шедеврам мирового изобразительного искусства. У нас дома был большой альбом в твердом переплете – Лувр. Я десятки раз листал его, произнося вслух имена художников, тщательно разглядывая иллюстрации и поражаясь разнообразию изображенных женщин. В конце концов я, помимо женщин, стал внимательно рассматривать картины Иеронима Босха. И вскоре понял, что еще немного – и у меня, как теперь говорят, башня поедет от всего громадного и страшного изобилия сюжетов и деталей, которые создал этот великий нидерландский живописец. Недаром же Босха считают «одним из самых загадочных живописцев в западном искусстве». Быть может, он был основателем, режиссером и исполнителем главной роли в своем собственном «театре абсурда».

Помню еще, как пережил свой собственный «абсурд», когда упал в обморок, пытаясь «войти» в трехмерное художественное пространство. Как-то раз я оказался в гостях у Сани Карандаева и увидел на стене созданную им большую картину: облака на небе, наш берег Волги, на другом берегу лес, а по воде плывет пароход. До этого я ни одной «живой» картины не видел. И так меня поразило, что на плоскости каким-то образом получилась такая чудесная перспектива, что я мысленно в ней оказался, как бы вошел в нее; и голова моя закружилась, и я на минуту сознание потерял.

Нечто похожее происходит со мной и теперь в каком-нибудь знаменитом музее мира. В обморок я там, конечно, не падаю, но больше получаса ни в одном музее не выдерживаю. Вне зависимости от его громадной мировой известности. Мне достаточно увидеть один или два шедевра, чтобы насытиться, что называется, под завязку. Вся наша группа давно уже в других залах, а я выхожу на улицу и в ожидании группы пью чай или кофе… Пусть лучше другие картины я вообще никогда не увижу, чем вот так, с туристической скоростью, пронестись по всей экспозиции. Художник для того и творит, чтобы в его шедевр проникали, а не проскакивали вдоль и быстро.

Но возвращаюсь в темноту подвала под нашим блочным пятиэтажным домом. В ту, в которую погружался во время далекой детской игры.

С улицы, залитой солнцем, входишь в кромешную тьму и сначала даже своей руки не видишь. Слепой как крот. А потом глаза привыкают. Ты уже не крот, а кошка. Зрение обострилось. Буквально через несколько минут. И начинаешь различать тени, серые, нечеткие тени. Они бесшумно движутся, куда-то пропадают, вновь появляются. Это меня просто завораживало. Я вижу в темноте! Счастьем было ощущать это. Живой театр, и все загадочные роли в нем тени играют. В прятки, в жмурки или в казаков-разбойников.