Никакая это не исповедь

Исповедь предполагает покаяние, в этом ее главное и почти единственное назначение. Кается ли Толстой? Да щас! Повесть о богоискании он заканчивает утверждением человекобожия, буквально себя, т.е. своего великого разума, на котором все держится.
Да и что, вообще, такое писательская "Исповедь" для публикации? Он рассказывает о себе ужасные вещи (с точки зрения Церкви, главным образом), он достигает высокого уровня интимности в повествовании, но в этом нет совершенно ничего экстраординарного, поскольку все это он делал очень много раз, он же писатель. "Ах, как она танцует. Как она танцует!" - "Ну разумеется, это ведь ее профессия". Просто в этот раз он сделал главным героем произведения себя самого.
Так что же такое эта "Исповедь"? Откровенно говоря, всю дорогу крутилась в голове цитата из "Бесов" Достоевского, про капитана Лебядкина:

«Это была глупейшая повесть о дураке, втянувшемся не в свое дело и почти не понимавшем его важности до самой последней минуты, за пьянством и за гульбой».

Глупейшая повесть... Толстой умеет так выстраивать целое, что чередой высказанные в нем отдельные глупости начинают выглядеть весомо и значительно - вроде знаменитой фразы из "Войны и мира":

И началась война, т. е. совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие.

Помилуйте, граф, ежели война - противное всей человеческой природе, то как же человечество во всю свою историю воевало, воевало, воевало и воевало? Получается, люди от века жили противно своей природе, вот буквально как только на свет появились, так и начали? Что ж это за природа такая, которой практически никогда не пользуются?
Вот так же и с "Исповедью". Противоречия и утверждения, вызывающие недоверие, идут чуть не сплошь. Со второго же абзаца, в котором автор сообщает, что

никогда и не верил серьезно

что нисколько не мешает ему двумя абзацами ниже говорить:

Отпадение мое от веры произошло...

Это противоречие отметил еще о.Иоанн Шаховской в книге "Толстой и Церковь" - как можно "отпасть" от того, чего никогда не имел?
Вот Толстой рассказывает:

Помню еще, что когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, с свойственной его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь...

А на следующей странице делится:

Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частию встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.

А еще через две страницы откровенничает:

Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли.

Очень интересно, это были тупые православные или славные неверующие? Вообще, Толстой утверждает, что в его кругу неверующих было огромное большинство. И тут же обличает свой круг в пороках, в том, что не по заповедям живут. И как-будто совсем не замечает, как схожи ситуации его, стремящегося к нравственности, и его брата Дмитрия, которого он же со товарищи высмеивал точно так же, как потом высмеивали его самого.
Ну, словом, он предлагает поверить, что в юности он насмотрелся на неправедных православных (тогда как неправославные сияли добродетелями), был заморочен порочным окружением и потому отпал от веры, коей никогда не имел. Класс же.
Далее начинаются блуждания пытливого ума. Лев Николаевич размазывает, размазывает, размазывает, как он припадал то к искусству, то к науке и философии, но нигде не нашел ответа на будоражащий его вопрос о смысле жизни - и тогда он закономерно пришел к констатации, что только наличие в конструкции высшей силы - Бога, - придает ей устойчивость и смысл. Дескать, он узрел народ, живущий верой и по вере, и прозрел. Теперь, значит, носителем всех добродетелей сделался не просвещенный атеист (который перешел в разряд паразита-бездельника), а рабочий люд.
Хорошо. Автор убедился, что только вера способна объяснить смысл жизни - думаете, поверил? Хрен там ночевал. Пошел изучать верующих по кругу. Их верою пришел в Церковь, молился, постился, но совершенно естественным образом не прижился - веры-то нет. Естесственно, что его раздражали и возмущали молитвы и Таинства. И то, что ушел он из Церкви, также предсказуемо, как действие закона всемирного тяготения. Но Толстой дает всем понять и прочувствовать, что виновато, конечно, православие, что он в Бога не поверил:

Я ищу веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения перед людьми известных человеческих обязанностей.

Когда по встречной полосе едет Толстой, вы же понимаете, что виноваты все те, кто ему навстречу мчит.
А вот здесь уже он достигает вершин высот:

В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей её, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на всё то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.

Изволите ли видеть - он ужаснулся. Один среди всех. Он как-то вдруг узнал, открыл, что в русских церквях служат молебны за успех русского воинства. Это, видимо, ускользнуло от его внимания, когда он в "Войне и мире" описывал, как благословляли воинство иконой Казанской Божией матери перед Бородинским сражением. Ну каков лицемер.
И завершает он послесловием - пересказывает сон, будто бы ему приснившийся и объяснивший ему самую сокровенную тайну его бытия:

Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твёрдость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Всё это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни.

То есть разум есть то единственное, тот бог, та основа и суть существования, чем должен жить и руководствоваться человек. Последние слова: "И я проснулся", - прямо утверждают отречение от всякой эфемерности, которой разумом постигнуть нельзя.
Потрясающую неспособность Толстого к вере отмечали, по-видимому, многие. Но я бы назвала это мистическим чувством, на месте которого у Толстого была зияющая пустота. И это поразительный феномен: обладать такой ни с чем не сообразной, гениальной творческой интуицией - будучи в то же время абсолютно лишенным всякого подобия мистического чувства. Все равно как быть выдающимся музыкантом без музыкального слуха. Но оттого ему и удавалось столь мастерски изображать противоречия, составляющие человеческую натуру, что сам он носил в себе величайшее противоречие.