Николь Краусс учится любить неопределенность

Писательница Николь Краусс, Фото: Гони Рискин (Goni Riskin)

Николь Краусс рассуждает о разрушении старых форм и принятии неопределенности в литературе и в жизни

Последнее достижение Николь Краусс, «Темный лес» (Forest Dark), это история света, который был похоронен в колючем терновнике. Порхающий между повествованиями Николь, молодой писательницы, которая ищет вдохновение в мистической истории Тель-Авива, и Жюля Эпштейна, адвоката в отставке, который спутался с дочкой раввина, и ее фильмом, в котором изображена жизнь Давида, роман и привлекает, и пугает. Отходя от метафизической гнездовой кукольной чувствительности своего удивительного Большого дома, Краусс создает широкий ландшафт для заселения ее персонажей, и огромность ее Тель-Авива позволяет Николь и Жюлю казаться незначимыми, но не неважными. Это уравновешивание сложно осуществить, и вся тайна и все последующие трудные вопросы уступают путь для чего-то настоящего, взрослого, и неоспоримо жизненного.

С каждым релизом становится все яснее, что Краусс оперирует на своем собственном уровне. Важная писательница с большой буквы «В», ее язык лиричен и выстрадан, ее проза безмятежна, но остра. Начиная с Хроник любви и далее, каждый роман читается как полностью сформированная современная классика, подобно работам Мэрилин Робинсон, Джеффри Евгенидиса и упомянутых в интервью Рейчел Куск и Бена Лернера. Чтение ее книг нередко оказывается очаровательным, преобразующим опытом, так что когда возникла возможность взять у нее интервью, я ухватилась за предоставленный шанс. Несмотря на занятость во всемирном книжном туре, она любезно уделила время на переписку со мной по е-мэйлу прямо из Англии.

Эрик Фарвелл: Ваша последняя книга, «Большой дом», была такой же сложной, как и эта, но в ней, казалось, было больше уверенности. Иными словами, насколько бы тонким или пьянящим ни был нарратив, было понятно, что вы всегда вели своего читателя туда, куда ему нужно было прийти. «Темный лес» гораздо более открытый, и читается, по крайней мере мне, как что-то среднее между Рейчел Куск и Беном Лернером. Здесь не во что верить, потому что протагонисты, наверное, осведомлены о своем мире еще меньше, чем читатель. Я хотел начать с просьбы объяснить, как возник этот роман.

Николь Краусс: Я думаю, если роман работает, то это потому, что в читателе удалось создать ощущение доверия. Лучшие сочинения получают доверие читателя еще с первых страниц, и затем оно крепнет: доверие к тому, что куда бы ни завело повествование, оно будет того стоить, и что мир, созданный на страницах книги, оживает, потому что каждый его аспект был глубоко рассмотрен и глубокомысленно продуман. Как читатель, я считаю, что чем больше пространства мне дано, чтобы провести связи самостоятельно — другими словами, чем больше автор, в свою очередь, доверяет мне самой думать и понимать, тем глубже мой опыт, и зачастую тем больше мне раскрывается.

С точки зрения писателя, доверие, которое я создаю в читателе, должно начаться с моей собственной веры в прочность процесса. И в этот раз все оказалось немного более гладко, поскольку я уже проходила через это много раз в своих предыдущих работах. Я не делаю набросков своих книг заранее; я позволяю им возникнуть настолько органично и по наитию, насколько это возможно. Я начинаю, совершенно не представляя, куда заведет меня книга, и довольно долго я остаюсь с этим чувством неопределенности, иногда это затягивается на годы. Момент раскрытия важен для меня, поскольку он помогает найти самое подлинное разрешение разнообразных беспокойств и срочных проблем, которые неизбежно возникают, когда я работаю над чем-то новым. Я больше беспокоилась о ходе работы, когда начинала писать романы, и, в частности, когда их структура становилась сложнее, но теперь, когда в моем багаже множество разносторонних историй и идей, я уверена, что я раскрою все связи, эхо, шаблоны и смыслы, которые, в конечном итоге, создадут тонкое ощущение целостности, которого я никогда бы не добилась, если бы начинала, вооружившись планом и множеством определенностей.

Э.Ф.: С учетом сказанного, роман на самом деле кажется более открытым, менее определенным. Интересно, не чувствовали вы себя слишком скованной в конце «Большого дома», и не хотели ли свернуть.

Н.К.: Писательство, насколько я знаю, всегда связано с ощущением скованности и поиска выхода. Мое решение перейти от поэзии к прозе в 25 лет возникло потому, что я чувствовала себя скованной формой, или моим собственным использованием формы. Хотя существуют великие поэты, которым бесконечно удается вписаться в несколько строф, я обнаружила, что мне это не под силу. Бродский воодушевил меня писать стихи в формальном стиле (не без основания полагая, что надо знать, от чего ты освобожден), и по мере того, как мои стихи становились меньше и скуднее, я чувствовала, что мне в них остается все меньше и меньше места. Меньше места, чтобы быть свободной, и мне, в глубине своего писательства, необходимо постоянно быть напряженной и работать в направлении новых свобод. Когда я начала свой первый роман, очень волнующим было писать в новых условиях — в прозе и в другой длине, и волнительной была медленная эволюция идей и чувств, которые возможны при написании романа. Я думаю, что очень важно иметь связность и прочный повествовательный угол, а также я ценю свободу ломать старые формы, если они кажется слишком ограничивающими или закрытыми. Отсюда ощущение открытости. Это что-то, от чего мне не хочется отказываться.

Э.Ф.: В то время как это желание может быть справедливо настойчивым, одна вещь осталась прежней — это ваша склонность к историческим связям, их поиск и их наличие. И Николь, и Эпштейн кажутся обескураженными или даже раздраженными тем, насколько история Израиля на самом деле необъятна. Как вы устанавливаете баланс между внушением ощущения монолитного прошлого и продвижением современного повествования в этом свободном стиле?

Н.К.: Нам рассказывали одни и те же истории многие тысячи лет, и эти истории составляют культурную память или историю, в зависимости от того, как на это посмотреть. Истории и наша привязанность к ним как к устоям нашей идентичности глубоко нас вскормили, но они также стесняют нас. Мы чувствуем, что мы — что-то непрерывное с прошлым, и принадлежим к гораздо большей истории, но также мы — по крайней мере, некоторые из нас — несколько напряжены, мы все слишком хорошо знаем, как эти истории сковывают нас и ограничивают нашу открытость, которая, в противном случае, могла бы стать нашим будущим.

Мы живем в таком историческом моменте, в котором чувствуем, что мы, как вид, знаем гораздо больше о нашем прошлом, чем когда-либо. Нас успокаивают все наши знания о прошлом, которое мы преодолели, и наши знания о настоящем. И, будучи таким же ценным, подобно Интернету, этот факт также вводит нас в заблуждение, заставляя думать, что мы обладаем большим пониманием, чем на самом деле. Удобство найти в Google все, что угодно, имеет свои отражения, и я думаю, это тревога не знать чего-то. И хотя я, несомненно, ценю фактическое знание, я думаю, что в наше время мы превратили его в некую религию, и то, что мы безо всяких сомнений так высоко его ценим, и то, что мы цепляемся за миф о том, что обладаем им, означает, что мы все чаще отворачиваемся от неизвестного. В смысле, нас научили приравнивать неизвестное с невежеством, когда на самом деле мы знаем немного. Созерцая неизвестное, созерцая широкие рамки нашего мира и нашего бытия — Вселенная, мы сами, ощущение чего-то «другого», чем мы сами — может нервировать, но может сделать нас неизмеримо глубже, изменить нас. В своих работах я пытаюсь вырезать под это место — под то, что Китс называет проживанием в неопределенности. Потому что я думаю, что время, в которое мы живем, удивительнее всего тем, что использование наших знаний может напомнить нам, что наше ощущение объективно, что наши истории, личные и политические, гибкие, и что если мы подойдем к ним, скромно понимая, как они диктуют нам, и смело понимая, что мы можем их изменить, мы можем попасть в лучшие условия бытия.

Э.Ф.: Кафка в «Темном лесу» используется, так сказать, как исторический клей, по крайней мере в рассказе Николь. Наиболее интересным в вашем использовании Кафки мне показалось то, как заботливо вы обрисовали его борьбу с желанием писать и боязнью, что у его работы может не быть истинной ценности. На данный момент вы написали четыре книги за пятнадцать лет, сталкиваетесь ли вы с теми же беспокойствами?

Н.К.: Хорошо это или плохо, но я совершенно не представляю будущее моих книг. Я просто никогда не уделяла этому много времени или не позволяла себе думать о том, как долго мои книги смогут читать когда-то за пределами настоящего момента. К слову сказать, я, конечно же, борюсь и с вопросами об их ценности в настоящем. Мои тревоги частенько достигали пика, но по мере того, как проходит время, я чувствую, что все лучше умею их успокаивать. Очень помогли в этом несколько практических правил, которые написал для меня некогда Филип Рот: 1) Не тебе сравнивать себя с другими, 2) Не тебе судить свою работу, 3) Просто расскажи историю, 4) Легче не будет. Смирись с этим.

С каждой книгой мне становилось все более комфортно в этом долгом пребывании в неопределенности, которая требуется для написания таких романов, которые мне хочется писать. Я стараюсь создать наиболее честную и подлинную работу, какую только могу. И я всегда возвращаюсь к той ошеломительной последней строке поэмы Рильке «Архаический торс Аполлона»: «Сумей себя пересоздать и ты». Я думаю, это императив литературы, но если ты хочешь суметь заставить читателя измениться, тогда тебе надо начать с себя и своей работы, в какую бы уязвимую позицию это тебя ни ставило.

Э.Ф.: Немного сменим тему: я хотел бы спросить о концовке для Николь, она беспокоит из-за отсутствия развязки. Скажите, вам как кому-то, кто часто пишет что-то светлое, кто часто награждает персонажей ощущением комфорта и облегчения, трудно ли было сделать концовку такой?

Н.К.: Она не вызывала у меня беспокойств, когда я ее писала, но это, наверное, потому, что меня не беспокоит отсутствие развязки. И разве это не развязка, признать, что мы никогда не принимаем до конца тот факт, что существуют разные пути, по которым мы можем пойти по жизни, но что наше бытие конечно? Мы выбираем один, но все еще можем видеть другой путь где-то вдалеке, с его бесконечными альтернативными последствиями, снова и снова.

Развязка для Эпштейна, когда я, наконец, приступила к ней, оказалась для меня такой же поразительной, как и развязка Николь, несмотря на то, что его исчезновение в конце было известно еще с первой страницы. Он исчезает в конце, но до этого момента, и после него тоже, я хотела бы думать, что он вернется, заполненный чем-то неизвестным и глубоким.

Э.Ф.: Я соглашусь. Вероятно, эта концовка обеспокоила меня потому, что она открытая. Не хочу зацикливаться, но этот более широкий мир, кажется, в самом деле открыл вам множество новых возможностей. Много внимания на необходимость удовлетворить читателя и на конфликт, который может из-за этого возникнуть. Потребовалось ли работать над привлекательностью текста, или это было продуктом естественного развертывания повествования?

Н.К.: К сожалению, когда я беру читателя в расчет, на ум мне приходит список ее или его потенциально длинных и срочных жалоб. Кто знает, почему? Тысячи лет еврейского воспитания, полагаю. Конечно, я пишу с надеждой, что книга будет принята, будет понята. Но по крайней мере пока я пишу, читатель — это обычно тот, кого я могу разочаровать, рассердить или даже привести в ярость. Не важно, сколько читателей полюбили мои книги. Так и читатель, вежливый или не очень, должен быть запакован и выслан прочь на те годы, пока я пишу.

Э.Ф.: Вы упомянули menucha, как идею бесконечности, которая также может означать, что здесь возможно место для Бога и мира. В сочетании с текстом, особенно в повествовании Николь, о том, что она хочет выпасть из времени, мне стало интересно, не пытались ли вы достичь чувства спокойствия в своей прозе. Если такое состояние возможно, вы думаете, это обязательно послужит хорошей отправной точкой?

Н.К.: Одна из вещей, о которых книга нас просит, это двигаться, перемещаться — не оставаться на месте. Не принимать, что есть только здесь и сейчас, но что мир более тонкий и более противоречивый, и что мы можем быть многим, и можем быть во многих местах одновременно, и в этом заключается напряжение бытия. Мы можем понимать, что и форма и бесформенность существуют, но мы желаем лишь согласованности и формы. Мы подписываемся на форму и начинаем пытаться ее поддерживать. Проблема в том, что форма не вечна, и, в каком-то смысле, мы должны позволить ей сломаться. Нам надо изменять наш разум и наш способ бытия, и это требует непрекращающейся работы и принятия некоторого непостоянства и нестабильности. Но мне не интересно жить в постоянном состоянии довольства и мира. Надежда, как я ее вижу, в том, чтобы расширить наш жизненный опыт, пока он не станет проживаться максимально глубоко и подлинно, и мир приходит и уходит в такой жизни. Хотя когда кто-то достигает конца, думаю, у него больше шансов, что мир станет последней записью.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ