4.5

Поэзия Заболоцкого в некотором смысле похожа на апокриф судьбы Ивана Бездомного из Мастера и Маргариты.
О чём беседовал с Берлиозом в начале этого романа Бездомный? О Боге и Дьяволе, о несуществовании Бога.

Ранняя поэзия Заболоцкого соткана из мира, оставленного Богом, в нём умер Бог, почти по-Ницше, и осатанелые, одержимые вещи, самый русский язык, кричат и бредят, сходят с ума, и мысль поэта, его слово, словно заломивши бледные руки страниц, бродит по призрачным улицам, с темно осунувшимися домами, словно бы написанными кистью Гольбейна.
Каким-то трагическим курсивом ада поэт подчёркивает всё видимое, слышимое, ибо вещи кричат, мысли и слова кричат, и слепые касания рук, кажется, тоже кричат, заикаются, не узнавая обезумевший лик мира, лик вещей, уплотнившихся до отказа, пугаясь сумасшествия вещей, эпохи, в которой пропадает и гаснет душа, обретая холодную, адовую форму вещей.
Но и сами вещи, что-то бесконечно родное, давно забытое, горделиво презираемое в вещах, природе, доверчиво и тепло, безмолвно, ластится к человеку, близится к глазам...
А на грустно освещённой сцене, словно бы дают своё представление Коровин, Азазелло, Кот Бегемот... и вещи, осень вещей, погасающих окон домов, печальным, пёстрым веерком, перелетают из одной руки в другую, но складываясь там совершенно дьявольским образом, словно бы вещи прозрачно вспыхнули ярким и сквозным бытием ( так похожем на пейзаж ощущений героя сартровской "Тошноты"), и человек, доверчиво опиравшийся на них сердцем, чувствами, рукой, вдруг проваливается в них, и... вещи опять становятся непроницаемы, и человек застревает в вещах, в "безмолвии - душе вещей", и вот уже самовар, деревья и белые ночи, дышат странным, грустным, человеческим бытием, а человек - мыслит холодным, бездушным бытием вещей.
А на сцене продолжается инфернальное действо : "Фокстрот".

В ботинках кожи голубой,
В носках блистательного франта,
Парит по воздуху герой
В дыму гавайского джаз-банда.
Внизу — бокалов воркотня,
Внизу — ни ночи нет, ни дня,
Внизу — на выступе оркестра,
Как жрец, качается маэстро.

Продолжая вечную тему лестниц в искусстве, от сна Иакова, до поэмы Цветаевой, наш Кот бегемот проникает на лестницу в дом, сводя его с ума... Нет, это уже не просто Бегемот, в стихе "На лестнице", выведена какая-то экзистенциальная тоска кота из романа Кафки, прижавшегося к стене на лестнице в ужасе от людей и мышей, переставших быть собой, не могущих себя найти.
Тема животных у Заболоцкого одна из самых трепетных и глубоких в мировом искусстве. Разве что у Есенина и Платонова встречается нечто подобное...
Нет, тут уже не мировая скорбь человека, от которой уже устал человек и даже книги ( бледный зевочек страниц).
Есть ли у животных душа? А у природы?
Ладно, пусть, пусть человек не верит в свою душу, но как можно отказывать в душе - природе? Красота - душа природы!
В ней одной, в её зелёном шуме, в синем течении неба, мы видим душу, тепло обнявшую плоть.
Равноправность тела и души. Наш невозможный идеал!... Устать от бездуховности эпохи, мира, человека, и в последней надежде на духовность и любовь, сердце, словно последняя, алая капля души, сладко теряется среди ласкового моря цветов, живой природы..
Так о чём же тоскует природа? Что она нам желает сказать, смотря на человека большими, грустными глазами животных, звёзд, цветов?
Заболоцкий сравнивает глаза коня с двумя огромными мирами, и готов вырвать свой язык, и дать его коню...

"Нам непонятна эта красота -
Деревьев влажное дыханье.."

Нет, тут уже не возвращение в природу а-ля Руссо, тут желание чувствовать и мыслить природой.
Боже! Да оглянитесь, разве не человеческое горе и радость пронизывают природу? Разве она нам не родня. которой мы в своей гордыне чураемся?

Речка девочкой невзрачной
Притаилась между трав,
То смеётся, то рыдает
Ноги в землю закопав...

Набоков однажды заметил о Заболоцком ( которого он ценил как поэта) : "его лирический герой - законченный кретин, что-то лепечущий во сне, ломающий слова, играющий с ними, как полубезумец"
Словно бы смутно повторяя судьбу Ивана Бездомного, Заболоцкого в конце 30-х арестовывают, страшно избивают и заключают в клинику для душевнобольных.
Чего он только там не видел! И лающего человека на четвереньках, и безумца, с лицом, исчерченного чернильными, инфернальными иероглифами...
Жутко то, что весь этот бред, отразившись в глазах поэта, прижавшегося к стене в палате, контрабандой вдохновения проник в его прошлое.
Поэту, весело идущему с невестой по ало улыбающемуся солнцем парку в начале 30-х, приходят на ум игривые, странные мысли о лающем человеке, квадратных солнцах...
Заболоцкий шёл со своей будущей женой Катей, изрисовав себе лицо таинственными иероглифами, желая эпатировать людей. Но никто так ничего и не заметил, ( словно бы будущее...) и когда они вернулись домой, его невеста, мило и тепло рассмеялась, обняв своего загрустившего поэта.

Мудрый как змея и язвительный Ходасевич, однажды сравнил поэзию Заболоцкого с юродивой поэзией Игната Лебядкина из "Идиота" Достоевского.
Как всегда, Ходасевич подметил главное в творчестве раннего Заболоцкого. Правда, в то смутное время не только поэзия Заболоцкого, но и многие судьбы, даже сам русский язык - как подметил однажды в дневнике Бунин, - были отмечены неким юродством, трагическим жестом и танцем отчаяния, сквозь безумное шутовство которого проступали и слёзы и крик и душа, смеющаяся безумным смехом в небо. Лунатический язык, судьбы, сердца на крыше, над бездной, над небом...
Ну разве не похоже это описание свадебного стола на слова Лебядкина, вдруг открывшего дверцу страницы, и своим осунувшимся, придурковато-патетическим голосом, читающего удивлённым гостям, слушателям, то бишь, нам, свой трагический "шедевр" :

Там кулебяка из кокетства
Сияет сердцем бытия.
Над нею проклинает детство
Цыпленок, синий от мытья.
Он глазки детские закрыл,
Наморщил разноцветный лобик
И тельце сонное сложил
В фаянсовый столовый гробик.

Жующая кулебяку невеста, вдруг перестаёт жевать, чуть приоткрыв рот. Потянувшаяся было за цыплёнком мать невесты, смущённо одёргивает руку...
И где-то среди тишины расступившегося шума и слов, слышится рыжий смешок какого-нибудь социалистического Фердыщенка...

После сталинских лагерей, Заболоцкий некоторое время боится писать стихи и погружается в переводы. Постепенно происходит преображение поэзии Заболоцкого. В ней появляется какая-то звонкая прозрачность пушкинских строк. Осень гения, стихов, сквозится несказанной синевой, размышлениями о смерти и жизни, о метафизике смерти, которой - нет. Заболоцкий становится Мастером.

Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя.
Печальный день! Природа вековая
Из тьмы лесов смотрела на меня.

И нестерпимая тоска разъединенья
Пронзила сердце мне, и в этот миг
Всё, всё услышал я — и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик.

И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.

И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды,
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!

Удивительное стихотворение, пронизанное каким-то пантеистическим спиритизмом. Смерти - нет. Всё живёт друг другом. И улыбка ребёнка, и глаза любимой, и дышащая солнцем росинка на цветке...не умрут. В памяти ли, в ладонях ли искусства, книг, они будут жить, ими будут жить, да и сам человек вернётся однажды на землю, взглянув на неё синим взором цветов, смехом солнца в просветах листвы на ветру.
Всё в жизни связано. Мир - прекрасен, и человек, живя прекрасным - вечен!
Чувство от этого стиха похоже на катарсис Алёши из Братьев Карамазовых, молитвенно припавшего на колени перед живым чудом звёздной ночи.
В поэзию позднего Заболоцкого, на смену аду и безбожию ранних стихов, пришли царственный покой и...если не Бог, то нечто божественное, что мучило Мастера и томило Маргариту...

Жена

Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.

Как робко, как пристально-нежно
Болезненный светится взгляд,
Как эти кудряшки потешно
На тощей головке висят!

С утра он все пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он.

А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет,- и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.

Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гете, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.

О чем ты скребешь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?

Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?

Из тихого домика, в котором играла музыка Шопена, жена Заболоцкого ушла к писателю Василию Гроссману.
Ушла, словно бы муза, тёмной бабочкой заметалась в сетях занавески у окна, и вылетела в ночь.
Прошло время, и жена вернулась, словно бы душа к телу. А через месяц, сердце поэта, не выдержав этого счастья, остановилось, как остановился и мир для его жены, но в природе что-то изменилось, словно бы она стала чуточку больше, ближе к сердцу, и воздух за окном доверчиво и ярко улыбнулся ей и миру мотыльком, смехом солнца в осенней листве, радужным, карточным веерком, перелетающей через крышу дома, кота, на этой словно бы тоже улыбнувшейся солнцем крыше...

( нравятся мне вот такие уютные, нечаянные блики мгновений жизни)
.

Муза поэта - жена Екатерина..