4

Я читал булгаковский текст сразу после «Писем из лагеря» его друга и соратника отца Павла Флоренского. Меня поразила фантастическая разница интонаций. Каждое слово Флоренского, написанное урывками в темноте барака, без очков, «ползая носом по бумаге», – это концентрированная реальность, сгущенная боль и эмоциональная строгость. Потому, что мало бумаги, и нельзя быть сентиментальным, расклеиваться и ныть. Надо поддерживать крепость духа жены и детей, убедить их быть радостными, во что бы то ни стало, счастливыми. Помочь им принять жизнь такой, какая она есть. Булгаков же пишет записки, сидя в Париже в маститой старости, разливает по страницам слова, полные стариковской ностальгии, умильно вспоминает о городке своего детства, про поля, холмы и церковку, охает, ахает: «Вместе с церковью я воспринял в душу и народ русский», – пишет он почти библейским тоном. И так далее, и так далее. Я читал Булгакова и думал, как прекрасна эмоциональная дисциплинированность, и как ей уступает пафос.

Конечно, Булгаков не виноват в том, что он в Париже, а Флоренского расстреляли где-то в холодном сером лагере. Всем досталось. И не дай Бог никому судьбу вынужденного эмигранта. И бессмысленно сравнивать эти несравнимые тексты. Однако Булгаков и Флоренский, эти «философы» с картины Нестерова, всегда будут вспоминаться вместе. Булгаков был старше Флоренского на десять лет, но всегда завидовал его невероятной легкости и гениальности. Все, что делал Булгаков – тяжело, серьезно и натужно. Флоренский же как будто парил над землей, и все давалось ему даром. Если богословствовал, то чертовски оригинально, если писал об искусстве, то бессмертные произведения, если работал при ГОЭЛРО или на Опытной мерзлотной станции, обязательно делал научные открытия. Переживая свою дружбу с Флоренским, Булгаков даже написал очерк «Моцарт и Сальери», где, конечно, себя отождествил с талантливым работягой Сальери, а Флоренского с гениальным гулякой – Моцартом.

Булгаков в своих автобиографических заметках предстает перед нами суровым искателем истины. Вообще, слово «суровый» очень хорошо подходит ко всему, что делал Булгаков. Он и на картине Нестерова суровый, и в детстве его называли – суровым. И истину он ищет сурово и бескомпромиссно. Родившись в семье небогатого священника, он в семинарии совершает привычный для России XIX века поворот к материализму и нигилизму. Рвет с семьей и прошлым, поступает на нелюбимый юридический факультет, потому что только там можно изучать политическую экономию и быть полезным российскому обществу. Становится профессором. А потом видит в Дрезденской галерее Сикстинскую мадонну Рафаэля, переживает религиозный кризис и возвращается в церковь. Но прежде, чем стать священником, избирается во вторую Государственную Думу и бежит оттуда с проклятьями. Изобретает христианский социализм, а потом разочаровывается в нем. Влюбляется в царя и становится монархистом. А потом эмигрирует в Париж и создает еретическое учение о богочеловечестве.

Однако, несмотря на все эти шараханья, каждый из которых был вызван откровением личного опыта, то осознанием лицемерия духовного образования, то грязью революции, то взглядом мадонны, Булгаков всегда оставался верен двум стихиям: «народничеству» и «почвенности». С детства у него был пафос кающегося интеллигента и религиозность, пробивающаяся буквально на генетическом уровне, зовом крови шести поколений священнослужителей. И в какую страну или теорию ни забрасывала его судьба, он оставался большим суровым русским попом, который не мог примириться со страданиями русского народа.